Так мы и ехали мимо ярких полей, сквозь полосы ливней до Воронежа – потом выяснилось, на лысых шинах. По нашему приезду садовник, молодой запойный парень из-под Херсона, присел на корточки, достал сигаретку и сказал: что-то резина у тебя, дядька, не больно кучерявая. Меня его ехидный тон больше не вводит в замешательство, я интересовался у лингвистов: на суржике дядьками почтительно называют старших. Видно, когда привод поменяли, сход-развал сделать забыли, отвечаю ему. Собирается такую же модель покупать. Представительского класса автомобиль, английской сборки, между прочим.

Я выгорел от собственных спичей, но Себастьяна разговорить не сумел. Солнце прошивало мозг золотыми бликами, резало глаза. Выехал утром в сторону горизонта – вымытый до скрипа, во всём новом и чистом, хоть в гроб клади, – а уже к середине дня замылен как лошадь и торпеда в пыли. Себастьян наконец снял наушники и через свободный радиоканал проигрывал свой декаданс – «Сплин», Би-2, Земфиру... Кто-нибудь из этих ребят обнародовал свою позицию по Крыму? Молчит Себастьян. Проносятся за стеклом поля подсолнечника. Выдержка или равнодушие делают его таким невозмутимым – мне с моей ожесточённостью этого не понять. Даже радость у меня часто приправлена злым чувством. Да знаю ли я вообще радость? Наверное, нет, только торжество. Но что это – я вдруг слышу битловскую I Want You, теперь моя очередь проснуться. Я крутил эту вещь в Скатертном переулке. Это было до эпохи граффити.

Первый поцелуй, озорной и звонкий, под аркой, похабно исписанной. Потом проходной миниатюрный дворик, промокший кирпич стены под пожарной лестницей. Дождь температуры тела, небо как свитер Хемингуэя. Поцелуй более надёжный и укрывистый. Но куда девается дыхание? И что делать с этим великим счастьем? В подъезде, в тишине, которая разверзлась под замеревшим лифтом, – поцелуй, закручивающий нервы в штопор. В пропахшей хомячком девичьей комнатке с балконом на крышу грузинского консульства – поцелуй непререкаемый, под бесконечную, как поля подсолнечника, кайфовую композицию Леннона.

Ночь, упавшая на Москву. Опрокинутый в воздух ушат озона. Она встаёт на табуретку, опирается на высокий подоконник и машет рукой. Снова арка. Тьма переулка. И головокружение от фасадов.