Стараясь избежать встречи с соседями – как мономан из книги, которую я читал в дачном домике деда при свече, в комнате настолько тесной и низкой, что комара на потолке можно прихлопнуть не вставая с кровати, – я спускался во двор, брал в сарае, где за перегородкой шевелился невидимый боров, велосипед с рамой защитного цвета и выезжал из посёлка с бабушкиным тормозком в противогазной сумке в сторону Люторец. Дорога была разбита как после настоящей бомбёжки. Справа подстанция, пионерский лагерь и чуть дальше – какой-то старинный забытый тракт, слева узкоколейка, заросшая молодыми берёзками. Впереди – ущербная равнина со скрытыми полостями и остывающими вулканами, над которыми в летнее пекло подымается дымок горящего шлака.

Думаешь, что ты – это начало. Что можно не считаться с тем, что в тебе заложено. Что можно, напротив, наполнить свою жизнь ровно тем содержанием, которым захочешь. Что твоё – это только твоё. В юности, понятно, не хочется ничем делиться, но именно в эти годы у тебя мало своего персонального. Есть наша общая физическая зажатость («русский, в плечах узкий»), усиленная городской жизнью, и чуть менее, чем твой отец (и уж значительно менее, чем дед), ты склоняешь влево голову при ходьбе (эта манера, правда, под стать творческим, асимметричным людям).

Один автор, я уже упоминал его, писал: нет нужды выходить из дома. За ним повторил другой: не выходи из квартиры, – хотя был гражданином мира, много путешествовал, в том числе по древним мирам, и умер, кажется, в Венеции. Первый же, по-настоящему страшащийся жизни, в реале замыкался в домах, где комара можно прихлопнуть не вставая с кровати. Одно из жилищ страшащегося было, по сути, встроено в городскую стену. И то принадлежало не ему, а сестре, которая сняла комнату для встреч с любовником. К чему я это? Не принимайте пыль за аэрографию, а каминг-аут за исповедь, говорила моя знакомая из Дюссельдорфа.

Я знаю, что у тебя много друзей, и одобряю это. Вероятно, ты можешь рассчитываешь на связи, чтобы реализовать себя. Но я хочу сейчас произнести банальность: одиночество даёт вполне честный ответ, что ты на самом деле есть.
Одиночество для меня наслаждение, которое не питается враждебностью – я не избегаю общества. Мне хорошо и в толпе, например на рынке, где сквозь эстетическое оцепенение, отстранённость, наблюдаешь и прислушиваешься. Детали всех фигур на рыночной площади в сонный жаркий, в резкой светотени полдень исполнены крупными мазками: вот эта женщина в синем греческом сарафане и с красными бусами, с классическим конденсатом над верхней губой, или сильно дезодорированный турист в сетчатой майке цвета плашки фейсбука, который поднялся купить для вечера баранину у армянина, или брюнетка в белых брюках, которая очевидно перед работой зашла купить присмотренный вчера и обдуманный ночью крем с ланолином или спермацетом, – они отстранены или я отстранён?..

Ты всё время переспрашиваешь – да, у меня тихий, даже глухой голос, мне легче изъясняться знаками, вдобавок я грассировал до совершеннолетия, и это тоже отчасти закрывало для меня каналы изустности. Я замечал, что и ты, чтобы узнать дорогу, – особенно при давлении с моей стороны – только в последнюю очередь спросишь её у прохожего. Впрочем, твою робость я заметил лишь раз, и больше в подобных ситуациях на тебя не рассчитывал. Мне доподлинно известно, что с ходу что-то прокричать прохожему из окна автомобиля, а именно где поворот на какую-нибудь Шелепихинскую, одновременно не испугав его, задача непростая. Здесь нужна и риторическая находчивость, и твёрдость артикуляции.
Помнишь, мы чуть не опоздали на вокзал и крутились в Сокольниках? Я внутренне ахал: вот чёртовы кулички, словно из другого не то что времени – измерения дома! Ты медлил опустить стекло, сидел, уткнувшись в навигатор, и поднимал голову, когда прохожий оставался позади.

Может, я что-то и придумываю. Но повторяю, только на первых порах я пытался вывести тебя из зоны комфорта. По такой модели воспитывала меня мать. Однажды она по-своему расценила донос учителя физкультуры, который назвал меня комедиантом. Она решила, что я слишком изнежен, и отправила меня сначала на стадион, на турники, в секцию бокса, а потом и на завод «Фрезер». Кем я работал на заводе? Штамповщиком. Но не думаю, что грубая среда перевоплощает нежность в маскулинность. Не всё так просто. Всему своё время. Богородское, пора остановиться, перекусить что-нибудь. Не забудь напомнить мне про разветвитель.

К карьеру с голубой водой я приходил каждое утро. Выбрал место в естественном амфитеатре с маленькой бухтой под кустом жимолости, откуда открывался вид на чёрный силуэт Фудзи. Вокруг на десятки, а может, тысячи гектаров, не считая рыбаков, ни одного человека, только поля, охотугодья, молодые боры и множество таких же карьерных озёр, называемых также разрезами. Я учился плавать в одиночку.