Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моём лице признаки дурных свойств, которых не было, но их предполагали: и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло, никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен. Я был угрюм – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их – меня ставили ниже: я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир – меня не поняли: и я выучился ненавидеть.

Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать. Узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, а холодное, бессильное, отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой.

Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и выбросил – тогда, как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и никто этого не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей её половины.
(с)