Бывший морской пехотинец Джон ДИСТАСИО:
“Я страшно боялся, что меня убьют до того, как я сяду в самолет”

Клади свои вещи в коробку, парень…
— То, что я совершил глупость, я понял, едва сошел с самолета в Дананге. Впрочем, нет, еще раньше — на Окинаве, где для прибывающего пополнения был устроен промежуточный лагерь. Там оказался большой склад, где мы сменили обычную форму на специальную — для джунглей. Каждому выдали по большой коробке, куда мы стали складывать наши вещи. Когда придет время возвращаться домой, нам эти вещи отдадут.
Коробки ставили на стеллажи, одна на другую — рядами, так что вскоре выросла пирамида до самой крыши. Я тоже поставил свой персональный “сейф” в эту пирамиду. Но, прежде чем запечатать коробку, на ней надо было указать свой адрес, по которому, если я не вернусь, ее отправили бы родственникам. Тут меня и проняло. Я подумал: “Джон, ты, кажется, кинул сам себя”. Мне стало страшно. Впервые за время моей вьетнамской эпопеи. За семь месяцев тренировок, что мы провели в США, до отправки на фронт, меня такие мысли не посещали.
Но в тот день все изменилось. Когда мы летели из Сан-Франциско на Окинаву, мы вели себя как компания подростков, собравшаяся на бейсбольный матч. А когда транспортный самолет вез нас с Окинавы во Вьетнам, то три с половиной часа никто ни о чем не говорил: полное молчание, только шум моторов. Этот склад, эти пара последних дней перед реальной войной были как холодный душ.

Бомбы и пиво
Дананг, в то время наша база во Вьетнаме, — красивый город, расположенный на берегу залива. Прифронтовой город: в воздухе полно транспортных самолетов и вертолетов, а на земле — солдат и военной техники.
Когда мы сошли с борта нашего транспортника, возникло ощущение, как будто попал в сауну: жара и влажность окутывали с головы до ног.
Однажды вечером мы пошли в бар для сержантов. Место выбрали на террасе, откуда открывался вид на горы, покрытые джунглями. Мы сами еще недавно были там на операции и отвыкли от вкуса пива и нормальной еды. Теперь наслаждались и тем и другим. В этот миг в горах началась жестокая перестрелка. Вечерело, на фоне темнеющего неба заметались трассы автоматных и пулеметных очередей. По этим трассам и многочисленным всполохам выстрелов мы видели, где наши позиции и откуда наступает вьетконг. Как в театре, только это был не театр. Вскоре в воздухе появились наши вертолеты. Они стали поливать джунгли огнем. Подоспели самолеты: было видно, как они маневрируют, готовясь сбросить бомбы. Вот бомбы упали, и джунгли сразу утонули в огне. А мы на своей террасе каждый раз, когда взрывалась ракета, вскакивали со стульев и кричали “ура!”. В тот вечер мы быстро перешли с пива на виски...

Джунгли
Когда мы уходили в джунгли, в горы, мы брали с собой воды столько, сколько могли унести. Чем выше и дальше мы забирались, тем труднее было дышать. У нас всех были противомоскитные сетки, закрывающие лица, но мошкара донимала нас. Как и все, я нес свою винтовку “М-16”. Это был ранний вариант, не очень надежный, а в джунглях влага и жара быстро приводили ее в негодность. На привалах мы только и делали, что чистили и смазывали наше оружие. Нам нужно было очень много этой смазки. И много носков, которые мы не успевали менять, потому что ноги все время были в воде.
Когда вспоминаю джунгли, вижу себя, с отвращением разглядывающего содержимое своего сухого пайка. Моя мама испортила меня: она прекрасно готовила. Я вырос на хорошей домашней еде, поэтому солдатский рацион воспринимал как кошмар моей жизни. Нам полагалось по четыре коробки “рациона” на человека. Там было и мясо, и галеты, и сухие пирожные — но меня воротило от такой еды. И я восстал. Отказался есть. Единственное, что мне нравилось в “рационе”, — ананасные дольки. Я постоянно менял их — на другие части пайка, на сигареты... Так продолжалось несколько дней и плохо кончилось. Мы пересекали вброд какую-то речушку, и я вдруг почувствовал, что теряю сознание. Диагноз оказался предсказуем: недоедание. Пришлось привыкать к “рационам”...
В джунглях мы носили специальные ботинки — наполовину из кожи, наполовину из холста. Хорошие ботинки: подошва кожаная, с металлической пластиной. А выше подошвы — холст. Он быстро намокал, но, когда мы выбирались из грязи и болот, эта холщовая основа так же быстро и высыхала. Стальная пластина в подошве спасала от отравленных колючек, которые партизаны рассыпали на лесных тропах. От мин она, конечно, не спасала: несчастного разносило в клочья. Тогда уцелевшие искали его ботинки. Там, за шнурками, мы прятали наши опознавательные жетоны. Все их называли почему-то “дог тэгз”, или “собачьими жетонами”. По жетонам определяли личность погибшего. Их полагалось носить на шее, но в джунглях они звенели, выдавая наше присутствие врагу. Поэтому все их снимали и запихивали под шнурки. На мине солдат погибал, но ботинки со стальной пластиной выживали. И мы выковыривали из них эти “собачьи жетоны”.

“Чу хой”
К чему нельзя было привыкнуть — так это к постоянному присутствию смерти. Это была партизанская война: они устраивали засады на нас, мы — на них. Их снайперы били на звук в темноте, на огонь сигареты. Мне почему-то смешно вспоминать, хотя это совсем не смешно, как мы курили. Забившись на дно окопа, лицом вниз, скрючившись — горящая сигарета в кулаке, поднесенном ко рту. Идешь по позиции — и вдруг натыкаешься на такую свернувшуюся кренделем фигуру. И еще, и еще...
Нас часто обстреливали, ракетами или из минометов. Как всегда — внезапно. Кажется, каждая мина или ракета нацелена в тебя. Мне в такие минуты хотелось спрятаться в собственной каске. Просто взять ее обеими руками за края и натянуть на себя до пят.
В джунглях мы сходились в бою так близко, что было слышно, как вьетнамские командиры отдают приказы. Бывало, удавалось захватить пленных. Чаще сдавались южновьетнамцы. Они были хуже вооружены, хуже экипированы и воевали не так рьяно, как северные. Но и те и другие, когда попадали в плен, ждали, что их немедленно расстреляют или подвергнут пыткам.
У нас, однако, была программа по содержанию военнопленных. Вьетнамцы называли ее “чу хой”. И когда вьетконговцы хотели сдаться, они кричали нам из джунглей: “Чу хой!”
Я помню такого первого пленного, которого взяло наше подразделение. Он был очень испуган и ждал немедленной казни. А когда ничего такого не случилось, я видел, как его отпустило.
С нами по соседству однажды расположилось подразделение южнокорейских солдат, наших союзников. Ими командовал капитан. Наш командир роты предоставил ему джип, а меня посадил за руль. Корейский капитан был хорошо образован, знал английский, мы разговорились. Меня поразила его философия. “Моя теория — не брать пленных. И я учу этому своих солдат”, — говорил он.
Я, бруклинский идеалист, возражал: “Пленные — это хорошо, ведь чем больше вьетконговцев сдается в плен, тем меньше солдат гибнет с обеих сторон”.
Но у капитана было что-то вроде предвидения — казалось, он знал, чем кончится война: “Вы, американцы, рано или поздно уйдете отсюда. А мы здесь останемся по соседству с коммунистами. И рано или поздно нам придется сражаться с вашими пленными, они снова будут стрелять, но не в вас, а в нас”.
К счастью, его слова не оправдались: вьетнамская война закончилась, а новая, корейская, не началась. Я, как и большинство наших парней, кто попадал во Вьетнам, пробыл там год и свое отвоевал. Пришло время возвращаться домой.

Обратный билет
Меня раздирали при этом противоречивые чувства. Я был страшно рад, что возвращаюсь. И я страшно боялся, что меня убьют до того, как я сяду в самолет. Эта мысль, как паранойя, преследовала меня. Накануне отлета наша база в Дананге подверглась ракетному обстрелу. Мы провели ночь в бункере. Я забился в самый глухой его угол. Мне вдруг стало плохо. Что-то случилось с ногами. Но я боялся обратиться к врачу из страха, что пропущу свой самолет и останусь во Вьетнаме еще на месяц. И тогда меня точно убьют.
Но я улетел по графику. Отбыл, обуреваемый противоречивыми чувствами. Это была смесь радости и горечи. Я чувствовал, что война для нас кончится неблагоприятно, а значит, тысячи солдатских жизней потрачены зря, ни на что. Но я был очень счастлив, что могу улететь.
Я отправился из Дананга в Окинаву, за своей персональной коробкой, которая ждала меня целый год. И как тогда — никаких разговоров на борту, полет в полной тишине, каждый — в собственных мыслях...
На Окинаве пошел на уже знакомый мне склад. Дежурный солдат, который отправился искать коробку с моими вещами, не спешил, а я, наоборот, очень торопился. Он все рылся где-то на верхних стеллажах, пока мне это не надоело, и я поднялся к нему, чтобы помочь. Я искал коробку со своим именем, раздвигая другие, и заметил, что на многих стоит штамп “K-I-A”. Эти буквы — “кей-ай-эй” — означали: “погиб в бою”. Их было так много, этих коробок... А я все рылся среди них, пока не добрался наконец до своей. Это худшее воспоминание в моей жизни.

* * *
— Я тогда решил для себя, что должен постараться забыть все, — завершил свою историю Джон. — Потому что, если бы я стал рассказывать подробности, никто бы не поверил в то, что я видел. Я понимал, что должен найти место в своем мозгу и оставить это там. Так я и сделал. Я даже не привез с собой никаких “сувениров”, хотя мой товарищ, тоже из Бруклина, взял, например, трофейный советский карабин СКС. Я прихватил только медаптечку и какие-то военные нашивки — безделушки, в общем. Но все это выбросил, как только прилетел в Нью-Йорк.