Из распущенной весны в апатичную осень.
Неожиданно, без предупреждения.
Огромное, закованное в лед озеро, для нас, крошечных человеческих песчинок, сравнимое с морем, безразлично взирало затуманенным взором сквозь смеженные веки на наши восторги, не придавая нашим передвижениям по собственному телу никакого внимания. Для него мы не больше, чем чайки, вечно суетливые и озабоченные склоками с утками, своими постоянными соседями и соперниками в борьбе за пропитание. А наши захламленные и перегруженные ежедневными мелочными проблемами сознания никак не могли вместить в себя эту как будто бы нами укрощенную мощь, смиренно лежащую под нашими ногами. Небо, недобро отвернувшись и укрывшись облаками, прятало от нас в тумане линию горизонта, рыбаков, склонившихся и словно застывших над лунками, далекие берега и устало привалившиеся к пристани и уснувшие корабли. А мы, не стесняясь и не пряча эмоций, по-детски визжали от восторга.
Этот город нас не ждал. Погруженный в полудрему, он не ждет никого и никому не рад, устав от липкого, всюду проникающего тумана, от снега, от сырости, от холода. От медленного, неотвратимого разрушения.
Пустынная, словно вымершая главная набережная, отрешенные машины на перекрестках, обращенные в себя взгляды прохожих, безразличные продавцы за прилавками магазинов советского типа, промозгшие, осунувшиеся и ссутуленные низенькие дома.
Скульптуры на набережной, как древние языческие идолы, безмолвно осуждали нас, бесстыдно радостных и несдержанных, фотографировавшихся в нелепых, подчас даже неприличных позах.
Но нас это не останавливало.
Мы пили туман как коктейль в баре, пьянея совершенно также. Мы заразительно смеялись, заставляя раздражительно хмыкать проходивших мимо.
В нашем распоряжении было всего лишь два неполных дня, и нам нужно было успеть узнать тебя, неприветливый Петрозаводск.
Ты промочил нас насквозь и напоил туманом.
…нас, промокших, прозябших и продрогших, сгребли в охапку и повезли туда, где тишина оказалась такой громкой, что потребность говорить, издавать хоть какие-то звуки оказалось жизненно необходимой. Вокруг нас природа спала самым крепким сном, сном четырех часов утра, сном в ожидании весеннего пробуждения. Над головой простиралось звеняще безмолвное небо, звезды-философы горели пылающей алмазной россыпью, и ни одно облако не смело нарушить их величественности, лишь жалкая их кучка испуганно и сиротливо жалась к краснобокой луне.
…и ты, во всей этой калейдоскопической реальности, созданной лично тобой, был МОИМ.
Ты уходил от меня лишь на требуемое работой времени и возвращался, чтобы прожить оставшееся количество часов со мной, только со мной.
Мы жили друг другом эти важные даже в масштабах Вселенной 58 часов. Я дышала твоим дыханием, смотрела твоими глазами, и мое сердце сокращалось, перегоняя твою кровь.
Моя жизнь заключалась в этих 58 часах, как когда-то заключалась в 39 часах Калининграда. Ты никогда не будешь моим. Все, что мне оставалось – принадлежать тебе на предложенное тобой время. От этого счастье становилось острее и ярче, а момент расставания с приближением все больше напоминал маленькую смерть, возвращение в режим ожидания тебя был неизбежен и неотвратим, горечь его не имеет эпитета ни в одном языке мира.
Ты предложил мне высококачественный суррогат счастья, а я, вскинув голову и наплевав на все привходящие обстоятельства, превратила его в крошечную жизнь, не идущую ни в какое сравнение с жалким существованием повседневности.
…долго не могла понять, почему мне хочется поскорее оказаться в поезде, добросовестно везущем меня домой и тем самым приближавшим момент расставания.
И лишь блуждая взглядом по однообразным пейзажам за окном, поняла, что мне не хватало солнца. Облачная завеса сдалась и пропустила бесстыдно яркие лучи только на расстоянии 230 км от города, как будто облака, ее составлявшие, боялись, что обреченно тоскливый город узнает, что может быть по-другому: ярко, тепло и обнадеживающе светло. Побежденный туман с почти различимым из-за окна мчащегося поезда шипением спешно прятался под безразличными соснами, укрывался под холмами, путаясь и оставляя клочья своей плоти на безжизненно голых ветвях кустарника.
…и нам, хоть мы в этом и друг другу не признавались, хотелось позвонить домой и прокричать в трубку, ведь связь гуляет, а на другом конце провода обязательно должны услышать: «Москва?? Алло, Москва??? Ты слышишь нас?? Мы едем назад, слышишь?? ЖДИ НАС! МЫ ВОЗВРАЩАЕМСЯ ДОМОЙ!!!»
И я, ошарашенная счастьем быть с тобой, обессиленная эмоциями увиденного и пережитого, разрезанная по живому предстоящей разлукой и существованием-в режиме-ожидания, я жадно пью последние минуты нашей, только нашей жизни, впитываю твой запах, твой вкус, твой звук, ведь у меня всего 58 предложенных тобой часов. И незаметно, тихо умираю от счастья.
Выхожу в тамбур покурить и вернуть себе себя в преддверии чумового рабочего дня, после всего произошедшего пишу на запотевшем стекле пальцем, придерживающим сигарету:
Я оставляю за собой право отказаться.
