В детском саду я был проблемным ребенком. Не капризы или здоровье беспокоили воспитательниц, а отсутствие в их арсенале действенных мер воздействия на мое поведение. Я носился, орал, бил декоративные вазы, не спал в тихий час, лазал, где не следует, валялся в грязи, баловался с водой в умывальниках, опаздывал, разбивал носы товарищей. Причем материальный ущерб саду или физические повреждения согруппников были следствием гиперактивности, а не результатом недобрых, дикарских намерений. С моей тогдашней точки зрения, коль не замышлял дурного, то и наказывать строго не стоит. Оттого и должного раскаяния педперсонал не наблюдал. Золотые кудри и невинный взгляд голубых глаз недолго умиляли Ирину Евгеньевну и Галину Константиновну, ангельская внешность стала давать обратный эффект, воспринимаясь как издевательство бесенка в благопристойном обличье. И порой, если мне удавалось имитировать послеобеденный сон, когда у воспитателей происходил пересменок, я слышал:
– Что даже Скороходов спит сегодня?
– Представляешь, тишина.
– Ну пока, Галь.
– Счастливого дежурства, Ир.

Петь я не умел, стихи не запоминал, рисовал и лепил плохо. Глядя изо дня в день на эту запущенную распущенность, Галина Константиновна не выдержала, и решила поговорить с моей мамой в домашней, неформальной обстановке. У нас в гостях она обнаружила неожиданную метаморфозу. Дома, при родительнице, я был шелковым. С педагогической точки зрения та встреча мало что изменила, но у мамы появилась подружка Галочка, а у Галины Константиновны – Верочка. Дуэт у них образовался что надо. Две молодые, красивые, свободные дамы. Не сказать, чтобы они пускались во все тяжкие, но Галочка была заводная штучка. Лишь стоило ей оказаться вне дошкольного учреждения, как чрезмерно спокойный, может, даже несколько скучающий образ на веранде детсадовской площадки сменялся жизнеутверждающим, охочим до событий блеском в глазах.

Клешеные джинсы, свободная, расшитая цветочками фуфайка, отсутствие жирной косметики, аккуратная квартирка, где пахло не плюшками и супом, а духами, благовониями и выветрившимся табачным дымом, коллекция актуальных пластинок, красочные журналы и открытки на комнатном столике, какие-то еще штрихи отличали ее от остальных подружек мамы. Сейчас бы не задумываясь определил Галочку, как богемную хиппушку, насколько это вообще возможно было в новочеремушкенских хрущевках, но тем не менее. Когда меня некуда было деть, подружки секретничали на кухоньке, а в моем распоряжении оставляли комнату, всучив мне книгу потолще, и заведя модную пластинку. На конверте долгоиграющего винила был изображен мужик в красном свитере с густой шевелюрой, и написано Джо Дассен. А в книжке было очень много черно-белых фотографий, посвященных ужасам фашистских концлагерей. Именно в таком сочетании мне и врезались в сознание лирично-романтичные мелодии и мягкий французский вокал. Очень долго еще, лет до 30, наверное, как ни услышу голос красавчика Джо, так перед глазами колючая проволока, за ней толпа в полосатых робах; обтянутые кожей черепа, с еще живыми, но пустыми глазами; голые тела в вагонетках перед печью; бульдозер, сгребающий кости в огромный котлован и много тому подобного. Книга обстоятельная была, подарочное издание, если можно так сказать.

Но не ради моего музыкального и исторического просвещения встречались воспитательница с родительницей. Было у них о чем поболтать и на что планы построить. Вернее сказать “о ком” и “на кого”. Ну, конечно, где молодая женская стать, не вкусившая всего и сполна, да еще подначенная отголосками теории свободной любви, там будут мужики.

Не был я очевидцем разгула страсти и похоти, даже ни разу не застал запахнутого наспех халата, снисходительно-потерянной улыбки, подчеркнутой характерным румянцем возбуждения. Молодые подружки устраивали все вполне прилично, без угара. Но мужики определенно были, хоть я их не помню совсем. Трофеями девичьих проказ появлялись у меня вымпелки со значками. Изображали они флаги или гербы каких-то дальних стран, или же ознаменовывали некое событие, в котором эти страны совместно с СССР поучаствовали. Точно помню кубинскую символику, чуть ли не от космонавтов Острова Свободы доставшуюся. А вот еще с одним значком вышла такая история. Лет 15 мне было, и в подростковом порыве хоть какого-то самовыражения я нацеплял себе на шапочку-пидорку избранные экземпляры своей небольшой коллекции. Так в метро ко мне подошел тщедушный человечек небольшого роста и на ломаном русском очень быстро затараторил, откуда мол такой значок. Все обороты присущие вежливому обращению он употребил, уложив их в интервал не более секунды, и при этом достаточно бесцеремонно тыкал мне в голову пальцем, указывая на предмет любопытсва. Углубляться в историю мамы и Галочки мне было не с руки, поэтому отмахнулся от полинезийца универсальным – “хуй его знает”.
Пропала Галочка в одночасье, а вернее пропали мы мамой. Когда съехали из Новых Черемушек, мать умышленно не оставила ей ни нового адреса, ни телефона. Общих подруг у них не было, потому найти нас можно было лишь приложив некоторые усилия, что, скорее всего, было не в ее правилах.

Отчего матушка так поступила – может подруга стала однобока и нудновата, может слишком разгонялась, может имела навязчивые лесбийские виды – не знаю, мать не уточняла. Но мне Галочка нравилась. В саду она меня не ругала, маму отвлекала от докучливого воспитательного процесса, предоставляя меня самому себе. И улыбка у нее была красивая и спокойная, хоть и безучастная. Или потому нравилась, что чувствовал – как лет через 15-20 хорошо будет отвлечься с подобной Галочкой-воспиталочкой.