КОМСОМОЛЬСКОЕ, КОТОРОГО НЕТ

Нет человека, который бы мог позволить себе утверждать, что боль Хатыни сильнее ужаса Герники. Страдания не меряют весами и линейками. У каждого своя собственная боль, и она самая тяжкая для тех, кто ее переживает. Вторая чеченская война вписала в новейшую историю страны несколько страниц, сопоставимых и с Гер-никой, и с Хатынью. По числу жертв, разрушений, пролитой крови и последствиям для окружающего мира. И совсем неважно, что пока этого никто не признал: будет время — об этом заговорят.

Одна из таких страниц называется «Комсомольское».

Комсомольское — когда-то очень большое село в Урус-Мартановском районе, в семи километрах от райцентра. Здесь жили тысячи людей, была больница, клуб, магазины, красивые витые холмистые улицы и очаровательный швейцарский вид на горы.

Среди прочих в Комсомольском вырос человек по фамилии Гелаев и по имени Руслан. Это, собственно, и решило дальнейший ход сельской истории и судьбу тысяч людей.

В начале февраля 2000 года федеральные войска полностью разрушили Комсомольское — после того, как туда зашел отряд полевого командира Гелаева. Осада длилась месяц, после чего, в марте, и Гелаев, и федералы ушли по своим «квартирам», а село превратилось в фантасмагорическую конструкцию из пепелищ, руин и свежих могил на кладбище.


Полтора года спустя

Если идти по бывшей улице Центральной, то все остальные ощущения вытесняет чувство нереальности про­исходящего. С одной стороны, безжизненная пустыня, наглая висячая тишина, где даже птицы не поют, — и значит, нет привычного природного звукового фона. С другой — смахивает на декорацию фильма ужасов: из­редка откуда-то какие-то голоса... Путь на живое — на эти голоса — заставляет ползти в гору. Видимо, тут тоже была улица в хорошие времена, но теперь лишь неопрятно разросшийся кустарник топорщится во все сто­роны и стыдливо прикрывает какие-то развалины на заднем плане.

На протоптанную дорожку выходит человек. Он не только в истлевшей одежде, но и сам иссохший. Худоба его бухенвальдская. Наверное, туберкулез постарался — сейчас он лихо «гуляет» по Чечне.

— Вы здесь живете?

— Да. Это бывшая улица Речная, — он машет рукой в кустарник, откуда вышел. — А вы кого ищете?

— Кого-нибудь, кто тут живет.

— Это я. На нашей улице совсем пусто. А вообще в село, говорят, 150 семей вернулось. Но домов ни у кого нет.

— У вас есть глава администрации? Сельсовет?

— Нет. Мы сами по себе.

— Как это?

— Нет, и все. Наверное, где-то считают, что такого населенного пункта больше нет, стерли Комсомольское с карт. Иначе бы вспомнили, поинтересовались, как мы тут.

— Тогда покажите свой дом.

— Его нет, я же говорю.

— А где живете? На дворе ведь осень.

— В хлеву.

Человека зовут Магомед Дудушев. Выясняется, что мы с ним одного года рождения. Магомед, правда, выглядит старейшиной, хотя по возрасту старейшин нам еще слушать да слушать.

У Магомеда большая семья — жена Лиза, шестеро детей и мама. Жизнь Дудушевых сосредоточена сегодня в крохотной саманной избушке — этим летом слепили — в «хлеву». А дом лежит рядышком — разрушенный пря­мым попаданием. Развалины заботливо укрыты плотной синей клеенкой — ее как-то раздавали в Комсомольском от имени ООН.

— Конечно, хотелось бы, чтобы помогли стройматериалами. Нам ведь самим не построиться — ни сейчас, ни в ближайшие годы. В селе живут только самые бедные и многодетные, кто не в состоянии доехать даже до Ингушетии. Вот и храню свой строительный мусор от дождей. До лучших времен. Вдруг все еще изменится, — говорит Магомед, задыхаясь в кашле. Конечно, это туберкулез.

— Что вы ели на обед?

— Мы не обедали.

— А на завтрак?

— Кукурузные лепешки, чай. Нищета у нас сильная. Сами видите.

И это правда. Детей Дудушевых вблизи страшно рассматривать. Те же иссушенные тельца, что и у отца. И все очень нечистые — в руинах проблемы с водой, с теплом, электрические провода висят бог знает как, будто предлагают себя для самоубийц. Быт, который не может быть признан таковым.

Как у большинства чеченцев, пытающихся выжить на территории Чечни, у Дудушевых подавленное настроение и невеселые мысли. Они надеются только на будущее, в котором главную роль предстоит сыграть урожаю кукурузы. Ее плантация начинается прямо у саманного хлева. Лишь этот урожай способен хоть как-то повлиять на ход их жизни, полностью порушенной войной.

— Оставим часть кукурузы на зиму на еду, — говорит Лиза. — Остальное хотим продать и купить корову. Чтобы не голодать. Две наших коровы погибли тогда, при штурме. С тех пор и бедствуем — детей кормить нечем. Изредка привозят муку от имени Датского совета, будто мы в

Дании, — и больше ничего нет. Никакой другой гуманитарной помощи — ни от кого. На вырученные от кукурузы деньги еще надо обувь детям купить — видите, они босые.

Впрочем, и на Лизе платье прямо-таки полувековой ветхости.

— Все мое сгорело, — перехватывает она взгляд. Ясно, что Лиза еще молода и красива, но разглядеть это сейчас почти невозможно. — Переодеться мне не во что.

Естественно, никаких компенсаций за сгоревшее имущество и жилье, разрушенное в ходе боевых действий, Дудушевы не получили. Идеология выживания сейчас в Чечне предельно лаконична: живи, как хочешь, а не хо­чешь, не живи.

При этом Дудушевы — вроде бы из той самой категории людей, о которых с придыханием говорят с высоких трибун в Грозном и Москве. Они для чиновничества — положительный пример чеченцев: не ушли в Ингушетию, не требовали мест в беженских лагерях и регулярной гуманитарной помощи, живут на своей земле... Вроде бы помогай Дудушевым и им подобным, и тогда другие, не «положительные», обитатели палаточных лагерей без лишних просьб вернутся в свою республику...


Дети

На «дне» никаких хороших устремлений не произрастает. Нищета — дело нешуточное, превращает людей в невменяемых. Тем более если помножена на войну, разлагающую все, что попадается ей на пути. Иса, старший сын Магомеда, увидев русскую, принципиально перестает говорить по-русски. Хотя и умеет, что подтвердили его более дружелюбные родители. Он злобно вертит головой, выказывая крайнее недоброжелательство, и, на­конец, бормоча что-то себе под нос, срывается с места бегом, быстро-быстро перебирая босыми пятками.

— Нет обуви и у старших. Совсем, — продолжает Лиза о своем.

Первая мысль, пришедшая в голову, когда засверкали эти презрительные пятки: «Ринулся за автоматом, где-нибудь припрятанным». Уж столько ненависти было во взгляде Исы, в движениях. Даже в упрямом затылке, в том, как сидит на корточках и демонстративно отворачивается. Беда...

Однако вины Исы в том нет. Мир сегодняшних чеченских подростков — это череда непрекращающихся ужасов, постоянное, на протяжении нескольких лет, участие в похоронах родных и близких, умерших неестественной смертью, и это главное мероприятие их взросления. И, конечно, разговоры, которые ежедневно ведут взрос­лые: о том, кто жив, кого нашли трупом, как «зачистка» прошла, за сколько кого выкупили у федералов...

Иса возвращается, и Лиза переводит. Его, оказывается, интересует, почему Путин объявил минуту молчания по жертвам американской трагедии и ничего никогда не говорит о безвинно погибших чеченцах? Почему столько шума вокруг смытого Ленска и Шойгу дает личное обещание президенту выстроить город заново, а в Чечне все сметено и никто никому никаких обещаний не дает? Почему вся страна всколыхнулась, когда умирали моряки «Курска», но когда в течение нескольких суток на поле расстреливали людей, выбегавших из Комсомольского, «вы молчали»?..

— Меня расстреливали! Поймите же это! — Это Иса уже по-русски. — Хочу знать, почему так.

И я хочу. Тоже. И единственное, что могу предложить в ответ, это продолжение списка вопросов, на которые нет ответов.

Но Иса опять сверкает пятками прочь. Если большая часть взрослых, возможно, способна самостоятельно пе­ретерпеть кошмар, опустившийся на их плечи, и со временем даже найдет объяснения, которые не сделают их злее, то подростки и юноши Чечни, вся взрослеющая жизнь которых прошла в нетерпимости и бесконечных слезах сестер и матерей, — они терпеть, кажется, не намерены. Младшее поколение чеченцев — те, которые сейчас в старших классах или только что закончили школы, — самое трудное поколение, которое когда-либо тут было. Независимость по-дудаевски? Видели. Первую войну? Прочувствовали. Вторую? Поимели. Трупы? В необоз-

римом количестве. Главное в жизни? Вовремя спрятаться от человека с «Калашниковым». Цена человеческой жизни? Именно при них стала нулевой.

Младшая сестренка Исы, 14-летняя Зарема, тоже снизошла до короткого разговора, но была односложна, смот­рела затравленным зверьком, ожидающим от окружающей действительности только плохого. Ни намека на ком­муникабельность, на желание понять человека, пришедшего из другого мира. Но есть одержимость, а есть экстаз. Есть тенденциозность, а есть пока предубеждение. Если старший брат — уже в тенденциозном экстазе сопротивления, то сестренка пока еще одержима предубеждением. Что ей объяснять о жизни? Ей было четыре годика, когда Дудаев объявил, что девочкам вовсе не надо учиться. Семь лет — в первую войну. Двенадцать — во время уничтожения Комсомольского. Она все видела своими глазами. И поэтому у нее свои длинные счета к действительности, по которым она предпочитает получить расплату.

Разложения, которому подверглась чеченская нация на третьем году второй войны, уже не скрыть. И весь вопрос в одном: как противостоять ему? Как заставить детей поверить, что завтра будет все-таки лучше, чем вчера?

А как самому поверить в это?

Лиза пытается сгладить — она воспитана в советской школе и в советское время, и это обычная современная чеченская история: среднее поколение куда более лояльно к русским, чем юное, подрастающее или уже подросшее.

Но дипломатия матери не удается: дети суровы. И продолжает улыбаться лишь бабушка. Она выжила в сталин­ские годы репрессий и выселения. Она голодала много раз и умеет бродить туда-сюда: от нормальной жизни и обратно, возвращаться из смерти и опять встречать ее, чтобы не умереть.


Цветы

Пора прощаться. Иса так и не вернулся — ни с автоматом, ни без. Нищий Магомед — этот очередной уни­женный жизнью чеченский мужчина, ничего не способный сделать для своей семьи, — спрашивает:

— Хотите зайти к соседям? Тут недалеко — бывшая улица Нагорная. К бабушке Савнапи. У нее ничего нет, кроме цветов. Но они очень красивые.

Савнапи Далаева — никакая не бабушка, а женщина 1944 года рождения с тонкими чертами красивого лица и глубокими серыми глазами. Но у нее совершенно беззубый рот и израненная кожа. Забор вокруг ее дома пре­вращен обстрелами в решето, а вместо дома — даже не строительный мусор, как у Магомеда, а нагота едва со­хранившегося фундамента. Однако вдоль и внутри него, действительно, разбит у Савнапи прекрасный цветник — в книжках по садоводству это называют рокарием.

— Ходила я по пустому Комсомольскому после штурма. Там цветочек откопаю из пепла — здесь вырою — вот и сад... Люблю красоту.

Потихоньку собираются люди. Такой прозрачной человеческой худобы, как в Комсомольском, не видела нигде. Разговариваем: в одной семье — два инвалида, один психический, другой — астматик. В другой — опять инвалид, но ребенок. В третьей убиты все мужчины...

— Гелаев вам сейчас помогает? Поддерживает свое село?

Смеются, наконец: «Он нам уже помог. Сами видите, как нас поддержал». А когда смех затухает, женщины до­бавляют: «Будь он проклят». Скольких спросила, столько и ответили так. Как судьи при вынесении приговора. Все останется в истории второй чеченской. И нищенство, голод, болезни и бездомность. И генерал Трошев. И президент Путин. И все те деятели, которые, раскромсав живой организм, в последующем не приложили и минимума стараний, чтобы исправить ошибку... Но будет в ней и гелаевщина. Гелаев покинул свой народ в беде, он больше не с ним — но и народ вне его.

АНКЛАВ ГРАЖДАНСКОГО БЕСПРАВИЯ

-----------------------------------------
Молодой хромоногий доктор Султан Хаджиев, заведующий гнойно-септическим отделением 9-й городской грозненской больницы, перекидывает всю тяжесть своего израненного тела на палочку и откидывает одеяло на дальней скрипучей койке у окна в палате № 1. Одеяло скрывало тело Айшат Сулеймановой, 62-летней грозненки с улицы Ханкальской.


[q]Грозный. Сентябрь 2001 года. Опять — 9-я городская больница. Гнойно-септическое отделение. Айшат — бабушка, расстреленная солдатом за то, что не дала ему пива. При этом солдат применил разрывные пули со смещенным центром, запрещенные международными конвенциями как бесчеловечные. Айшат выжила чудом, перенеся несколько операций. Ее 86-летний муж погиб.[/q]

У Айшат в глазах полное равнодушие к миру, а на её оголенное тело смотреть выше сил: женщина выпотро­шена, как курица. Хирурги разрезали ее выше груди и по самый пах. Послеоперационные линии — не прямые, а разветвляются, как генеалогическое древо. Кое-где швы разошлись, не желая срастаться, и ты видишь вывернутые наизнанку раны. Медсестра втыкает в них длинные марлевые полоски, будто там пустые глубокие дыры, а Айшат даже не плачет.

— Я ничего не чувствую. — Она двигает серыми губами, но движения губ — не в такт словам, будто идет иностранное кино, и актеры, озвучивающие перевод, делают это очень плохо.

За две недели до нашего разговора молодой парнишка в форме российского военнослужащего посадил Айшат перед собой на кровать в ее собственном доме и вкатил ей в тело пять пуль класса 5,45 мм. Тех самых, которые запрещены к применению всеми возможными международными конвенциями как бесчеловечные — это пули со смещенным центром. Войдя в тело, они гуляют по нему, разрывая по ходу все внутренние органы. Рядом с Айшат сын, давно не брившийся мужчина, — значит, в их доме похороны. Он смотрит на меня отчужденно, с нескрываемой ненавистью. И когда собирается что-то сказать, вдруг останавливает себя на первом же полуслове: мол, не вам нас жалеть...

Зато Лишат хочет говорить, поделиться своим страданием, скинуть часть его, незаслуженного и оттого еще более непосильного:

— Мы уже легли спать тогда... Вдруг — видимо, было часа два ночи — слышу: сильно стучат. А стук в это вре­мя—у нас ведь комендантский час — плохое дело. Открыли. Два солдата стоят, говорят: «Нам пива надо». Я: «Мы пивом не торгуем». Они: «Пива давай!» Я: «Да мы вообще не разрешаем, чтобы пиво в доме было». Они: «Ладно, бабушка». И ушли.

Айшат хватается за шею. Это не приступ удушья, а волна горя и слез. Она хватается за плечо все более мрач­неющего сына и, так найдя себе опору, продолжает:

— Проснулась я, наверное, еще через час, а те двое солдат уже ходят по нашим комнатам. Рыщут. И говорят: «Мы на «зачистку» теперь пришли». Я поняла: нас будут наказывать за то, что не дали им пива. Солдаты перерыли все лекарства — муж у меня астматик. Один пошел в комнату, где наши внуки спали — пяти лет, полутора лет и четырех месяцев. Я испугалась, что невестку изнасилует. Дети, слышу, закричали. Другой завел мужа в кухню. Мужу моему, Абасу, 86 лет. Слышу, муж предлагает ему деньги. А потом как закричит! Это солдат мужа ножом прикончил. Солдат вышел из кухни и повел меня в спальню — а я уже как замороженная. И ласково так мне говорит, показывая на кровать: «Бабуля, садись сюда. Поговорим». И сам сел напротив. «Мы — не изверги, мы — ОМОН, это наша работа». А дети-то плачут за стенкой... Я: «Не пугайте детей». «Хорошо, не будем», — отвечает опять ласково. И прямо на этих словах, не вставая со стула, как бухнул в меня из своего автомата. Невестка недавно рассказала мне, что после расстрела они просто закрыли за собой дверь и ушли.

Айшат смогли довезти до больницы только следующим утром. Хотя это близко, но для всех, кто не бандит, в Грозном ночами очень строгий комендантский час. Пойти, чтобы зарезать чеченца ножом, — пожалуйста, зато требовать разрешения у блокпостов провезти

раненого в больницу — все равно что проситься на собственную казнь.

— Она истекала кровью, слабела, у нее уже начинался перитонит, — говорят врачи. — Выжила чудом. А теперь пойдемте в приемный покой! Там женщину только что привезли — у нее точно такие же обстоятельства: она — жертва ночного бандитизма. Может, вы успеете поговорить, пока военные не появятся, а если появятся, не бойтесь, мы вас выведем...

44-летняя Малика Эльмурзаева стонет, разметав волосы по больничной клеенке. Доктор пытается приподнять ее голову, но женщина теряет сознание от боли. Видно, как клочья ее густых темно-рыжих красивых волос кое-где отошли от тех мест на голове, где они должны располагаться, и висят на ниточках кожи — неужели кто-то пытался снять скальп?

Обстоятельства случившегося омерзительны: Малика живет в 1-м микрорайоне Грозного, на улице Кирова, в пятиэтажке, в подъезде, где нет мужчин. Так уж вышло: одни женщины. Было около двух ночи, как в двери заколотили: «Открывайте, суки, зачистка!»

Отперли, конечно, куда деваться — только бы дверь не взорвали. Группа молодцев в военной форме, масках и смешанного чеченско-славянского состава (по разговору стало понятно) пришла грабить подъезд, и без того уже ограбленный не раз.

В квартире, где была Малика, спали три женщины-родственницы. Одна — 15-летняя. Братва сделала вид, что собирается ее насиловать, и прокричала остальным: «Если не будете слушаться, изнасилуем так, что не выживет». Малику схватили за волосы (вот почему столько выдранных с мясом клочьев) и поволокли по лестнице вверх, чтобы она стучала в другие квартиры и просила по-соседски открыть...

Все закончилось мародерством и побоищем. Женщин, оказавшихся в ту ночь в этом подъезде, нещадно коло­тили по почкам, голове, икрам.

— Насиловали?

Молчит Малика, только стонет, хотя слышит вопрос. Молчат те, кто ее принес сюда, — избитые соседки, которые открывали на ее стук. Слишком упорно молчат.

Бандитская вакханалия на улице Кирова продолжалась до пяти утра — в Грозном привыкли, что мародеры уходят с мест своей «гульбы» до шести, до конца комендантского часа.

— Смотрите цифры! — просят врачи. — С 1 июня по 18 сентября 2001 года мы приняли в больнице 1219 боль­ных, включая амбулаторных. 267 из них — с огнестрельными и минновзрывными ранениями. Большинство — результаты ночного разбоя.

Чтобы узнать, что творится в городе, надо зайти в больницу. Здесь — финал всех его трагедий и драм. Так вот, пока о мирном Грозном неустанно талдычат власти, получающие зарплату «за строительство мира» в Чечне, в больницу военно-бандитского Грозного ежедневно приносят новеньких «огнестрельных».

Война в городе развратила всех, кто оказался слаб и этому поддался. Развалины, в которых обитают и без того несчастные люди, погрязли в ночном криминале, с одной стороны, возглавляемом и возбуждаемом федераль­ными военнослужащими, — без их желания и поддержки сегодня ни один бандит не способен гулять по улицам в комендантский час, и более того, стрелять, грабить и насиловать. Но, с другой стороны, при самом активном участии чеченцев. К началу третьего года войны оказалось, что бандитские группы, прочесывающие руины по ночам, — это «клуб по криминальным интересам»: уголовники из чеченских рядов, перемешанные с такой же масти военнослужащими, находящимися «при исполнении». И им по фигу — и идеологическое, и национальное размежевание, и принадлежность к противоборствующим воюющим сторонам. Просто — мародерка, которая «превыше всего». Истинный интернациональный криминал, и хоть и без признаков ныне модного междуна­родного терроризма, но сильнее штабов, стратегий и тактик, которые неспособны остановить кровавый каток. Уверена, даже если завтра будет объявлено об окончании войны, выводе войск и завершении боевых операций, Грозный все равно останется под криминальным сапожищем, и Бог ведает, когда его удастся скинуть. Очень просто начать войну — и почти невозможно потом повы-

лавливать всех рожденных ею тараканов, расплодившихся и разбежавшихся повсюду. «Грязный Грозный» — именно так сегодня грозненцы называют свой когда-то любимый город. И в этих двух словах — не только боль утраты по проспектам и площадям, обращенным в руины. Это ужас за будущее, когда настоящее опустилось во тьму наглого средневекового бандитизма — как главного результата войны.

Небольшое замечание по ходу — оно очень важное. Помните странные, на первый взгляд, слова врачей: «Мы вас выведем, если придут военные...»

Это не шпиономанский маразм, которому в той или иной степени подвержены все на войне, — это тоже гроз­ненская реальность. Военные, хозяева местной жизни, установили дикие порядки, при которых носитель ин­формации о реальном состоянии, в котором находится гражданское население, приравнен к вражескому лазут­чику, с которым надо поступать по законам военного времени. А учитывая, что вся Чечня теперь наводнена добровольными помощниками «органов» из числа чеченцев, — попасться в руки военным и не отвертеться очень просто. И поэтому всюду от друзей слышишь именно это: «мы вас выведем», «мы вас спрячем». Но от кого же, Господи? От тех людей, которые и воюют-то на мои деньги? На деньги налогоплательщиков? Чтобы поговорить с бабушкой Лишат и постоять в приемном покое рядом с растерзанной Маликой, надо вести себя, как разведчик третьей стороны в стане неожиданно сговорившихся друг с другом врагов.

Уголовное дело Айшат возбудили в самом «военно-бандитском» районном отделе внутренних дел Грозного — Октябрьском, где и дела расследуют, и сами же совершают эти самые «составы преступления». В истории с Маликой — то же самое... И вот уже врачи, как разведчики, тихо уводят меня в сторону, в потайные пустые больничные проемы, чтобы разминулась я с группой вооруженных людей — не представившихся, не показавших никому документов, включая главврача, но неожиданно пожаловавших посмотреть на несчастную жертву ночного разбоя... Когда мы от этого излечимся? Сколько лет пройдет, пока мы — участники гражданской войны в собственном государстве — опять научимся прямо смотреть друг другу в глаза? Бог весть. Военные слишком привыкли в Чечне не только убивать, грабить, насиловать и сколачивать чеченцев в криминальные группы под собственным руководством с целью совместной наживы — военные, понабравшись чеченского опыта, разделили страну на две части: тех, кто с ними, и тех, кто против них. Те, кто с ними, — должны быть против чеченцев (криминальные детали быта не в счет). Те, кто против них, — с чеченцами. И пусть кто-нибудь скажет, что это не гражданская война!

— Мы — нация изгоев. И кто рядом с нами — тот тоже изгой, — говорит на прощание доктор Хаджиев.

— Ас вами-то что случилось? Почему хромаете? Были ранены?

Доктор разделил судьбу своих больных, страдающих от военного беспредела более, чем от болезней. В полдень общероссийского Дня независимости на перекрестке Первомайской улицы и Грибоедова доктора Хаджиева переехал бронетранспортер из Ленинской районной военной комендатуры Грозного.

— Почему переехал?

— Да просто так. Выскочил на большой скорости, я должен был успеть увернуться. Но не успел. Собственно, я ничего заметить не успел. Меня просто смяло. Моим «Жигулям» — конец. Я остался. Еще — задний номер и крышка багажника. Мне на память.

— И? Что дальше? Известен номер БТРа? Завели дело?

— Известен. Завели. И на этом — все.

— Почему?

Потому что Чечня — зона, где одним можно все, а другим надобно смириться.

Россия продолжает пестовать на своей территории анклав гражданского бесправия. Или зону оседлости — смотря что кому ближе. Очень опасное занятие. Если бы мир видел глаза сына Айшат Сулеймановой! Взгляд затравленного изгоя, отца которого убили только потому, что он тоже изгой, а мать изуродовали только потому, что она тоже изгой...

В начале войны большинство чеченцев еще удивлялись этому новому своему положению, кричали: «Мы такие же, как вы! Мы требуем уважения к себе!..» — а теперь никто не кричит. Потому что все согласились: они — нация изгоев. Выше головы не прыгнешь. И надо с этим жить.

Но все ли будут с этим жить? Айшат — да. Ее сын — вряд ли.

Совсем чуть-чуть отечественной истории. Возможно, ее кто-то подзабыл. Конец 19-го и начало 20-го веков в России — разгул государственного антисемитизма, сравнимый с нынешними федеральными всеохватными ан­тичеченскими настроениями. Укрепляются «зоны оседлости». Дети растут с тем, что им запрещено свободно перемещаться, лишь с дозволения полиции, учиться можно далеко не во всех учебных заведениях. Наконец, комплекс неполноценной нации водружает венец великомучеников на головы многих представителей молодой еврейской поросли. Они готовы сражаться за свое поруганное детство — потому что не хотят поруганной зрело­сти и старости, каковыми «награждены» их родители и деды. Результат известен всей планете: большинство ра­дикальных большевиков с широко известными фамилиями, совершивших удачный Октябрьский переворот, получилось как раз из этих, «местечковых», евреев, не просто более не желавших жить изгоями, но и стремя­щихся отомстить обидчикам за то, что им пришлось перенести. И отомстили ведь...

Странно, что в который раз у нас забыто то, что ни при каких условиях забывать не рекомендуется. Доктор Хаджиев согласен со мной: на третьем году войны и он, и я — мы встречаем уже слишком много молодых чечен­цев с нехорошими искрами в глазах и единственной мечтой — о расправе со своими обидчиками.

ДЕВОЧКА-НИКТО И НИОТКУДА

-------------------
В комнате № 45 на втором этаже Грозненского дома престарелых, рядом с пятьюдесятью тремя бабушками и дедушками живет маленький молчаливый ребенок. Девочка. Может, четырех, а может, и семи лет. У девочки — острый настороженный взгляд исподлобья. И повадки одичавшей кошки, то и дело стремящейся поглубже за­биться под железную казенную кровать. В комнате скупо и пусто — по законам военного времени. Окна, по тра­диции этой войны, затянуты полиэтиленовой пленкой: стекла — по-прежнему самый большой грозненский де­фицит. Железная кровать, покрытая полосатым матрацем, и больше ничем. И ребенок, лишь крошечным своим ростом похожий на ребенка.

То, что случилось с этой девочкой, — одна из тайн второй чеченской войны. Бабушки и дедушки зовут ее Анжелой, или Анжелкой, и говорят, что ребенку четыре годика. Но так ли это, точно не знает никто.

В дом престарелых на Катаяме (название грозненского микрорайона) девочку привели ранней весной 2001 года. Неизвестные, совершенно посторонние люди — привели и ушли. Сказав немногое: что они ей не родственники и не знакомые, а так, мимо проходили, пожалели беспризорную и, зная, что в доме престарелых появились еда и тепло, — взяли девочку за руку и довели до его порога...

Ребенок был грязный и запущенный. В колтунах и вшах. Дистрофичный, оголодавший, в драной одежонке. И можно сказать, что босой — на голых ножках-тростиночках висели рваные сандалии, что в начале даже грозненской весны не может считаться обувью.

Ребенок назвался Анжелой, и это единственное, что произнесла девочка. Вместе с Анжелой была немолодая женщина — по грозненским улицам они беспризорничали вместе. Но кто кого сопровождал и помогал выжить — большой вопрос. Женщина, представившаяся Раисой, была явно сумасшедшая, грязная и отощавшая, неопределяемого возраста. Но Раиса ли она, тоже неизвестно, настолько странно она вела себя. Заговаривалась, фантазировала в стиле Хичкока.

Зинаида Тавгиреева, медсестра дома престарелых, вывернула все карманы, прежде чем сжечь одежду — доку­ментов не оказалось. Никаких — ни ее собственных, ни на девочку. При этом Раиса утверждала: они с Анжелой — родственники и фамилия ребенка — Зайцева. Русская, значит. Действительно, когда девочку отмыли, из-под многослойной уличной грязи вылупился вполне славянский овал, а волосы оказались русыми.

В первые дни Анжела ни на шаг не отходила от Раисы. И та за нее держалась, не отпуская от себя. Как люди, у которых, действительно, на свете больше никого не осталось — только они двое, возможно, из некогда боль­шой семьи. Однако потом появились некоторые нестыковки. Раиса поведала, что Анжела — «дочка второй жены ее мужа». А муж вроде умер, вслед за ним вскоре покинула мир и вторая жена, Анжелина мать, и вот теперь Раиса считает себя Анжелиной мачехой. Как это принято в чеченских семьях — взяла на себя все заботы о сироте.

Так, значит, отец ребенка — чеченец? Хотя бы потому, что имел двух жен? На этот вопрос Раиса ответить уже не смогла. Впрочем, ее слова были только версией. Случилось то, что случилось: в цивилизованной Европе, в 21-м упорядоченном веке из ниоткуда явился ребенок, о котором никто точно не знал, кто он. Война, которую мы допустили, лишила эту девочку абсолютно всего, и даже того, что имеют сироты, — имени, фамилии, года и места рождения.

Прошел месяц. Анжела пополнела, порозовела, дала себя осмотреть врачу, потихоньку заговорила и забегала по коридорам дома престарелых, радуя одиноких грозненских бабушек и дедушек. Но так ничего о себе и не вспомнила. Лишь забивалась под кровать всякий раз, когда на общественной кухне повара с треском роняли на пол большой железный половник. Лишь падала, как подкошенная, куда придется и намертво обхватив голову руками, когда слышала стрельбу. Заученные телодвижения.

Журналистика — счастливая профессия. Много людей, с которыми встречаешься. И много тех, которые готовы помочь. Тем, за которых ты просишь. Так и случилось: прошло еще около полугода — на всякие нудные формальности и уговоры чиновников, и Анжелу удочерила семья из североосетинского города Моздок. Немо­лодые уже муж и жена. Чеченцы из Грозного, бежавшие из него во время второй войны и теперь не желающие возвращаться. В войну у этих людей погиб единственный сын, не успевший жениться и оставить им внучат. У меня есть фотография Анжелы с новыми родителями. На меня смотрит совсем другое лицо — яркие быстрые глаза, открытая улыбка, горделивая постановка красивой головки. Ничто не напоминает в ней ту дикую грозненскую беспризорницу.

Но я не еду посмотреть на нее, хотя и тянет — приятно видеть счастье после беды. Не еду, потому что не хочу ни о чем напоминать — ни ей, ни ее папе и маме. Они должны все забыть — это фундамент их дальнейшего счастья.

Автор: Анна Политковская

отсюда http://doci.nnm.ru/policy/11.10.2006/anna_politkovskaya_vtoraya_chechenskaya/