Здравствуй, милый друг!

Мои послания ты практически проигнорировал, поэтому я пишу тебе здесь, в дневнике, который ты просматриваешь, через головы всех других пишу — тебе одному. Возможно, потом я это удалю, но зачем? Ничего здесь нет позорного ни для тебя, ни для меня. Тем более, кто ты таков, никто и не знает.

Ух, как же я всегда презирала девушек, которые каждодневно ноют о своей любви. Нет, я к ним хорошо отношусь (это если к знакомым), но вот за это — слегка презираю, как презирают чужое, малопонятное и фальшиво-показное. Да, ведь меня всегда учили быть оптимистичной и по возможно скрывать свои чувства. А так, напоказ — смешно. А теперь сама становлюсь такой же, но у меня просто нет сил молчать. Я пишу это не для того, чтобы ты испытал жалость или чувство вины, или подумал, что тебя хотят припереть к стенке — нет! Я рассказываю тебе всё, как есть, чтобы ты не оставался в счастливом неведении и знал, что мне весьма тоскливо (о, наивные люди, которые считают, что у меня все мысли — на лице!), и с каждым днём тоска только усиливается.

Начну издалека: если животное не кормить несколько недель, оно умрёт. Если человека не кормить — та же петрушка. Так ведь ЭТО — тоже самое, что и еда!
Ещё скажу: если ты одинок, и одинок уже долго, то к одиночеству привыкаешь, и оно уже кажется не в тягость, НО! Есть одно маленькое «но»: если твоё одиночество вдруг прервут, а потом швырнут тебя обратно в него же, ощущения будут уже другими. Вдруг начинает думаться о быстротекущем времени и безжалостно тикающих биологических часах (зачем я это пишу? А ладно, всё равно уже, пусть тоже будет — ведь правда). Cебя безумно жаль. Чувствуешь, как жизнь потихоньку вытекает из тебя, словно вода из треснувшего кувшина.

У нас была странная и тихая дружба (дружба, да? Или просто приятельство?), которую мы променяли на… В общем, на кое-что ещё более странное и не особо тихое. Я ли не сопротивлялась? Сопротивлялась! Однако: «В третий раз закинул он невод», и сопротивление было сломлено. У меня так уже было: добрый товарищ стал не просто товарищем, а после мы как-то прянули друг от друга (может быть, стыд? не знаю), и теперь всё повторяется, что очень печально. В горле ком, в глазах — не пролившиеся слёзы.

Знаешь вишни, яркие, красивые, с тёмно-красными глянцевыми боками? Вишням ничего не нужно друг от дружки, но они висят на одной веточке рядом. Мне хотелось бы также!
Ещё о вишнях: помнишь, я воровала вишни из чьего-то сада, и угощала ими тебя, и ела сама: «…Тысяча пусть тебе, Соломон, а двести - стерегущим плоды его»! Да ещё просила у тебя прощение за то, что ворую, и повторяла, что, если нельзя, но очень хочется, то можно; мне не хотелось, чтобы ты думал обо мне дурно. Ты же — улыбался и ел…………………………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………….

Я боюсь, что если ты и дальше будешь поступать так же (то есть, не предпринимать ничего), я перестану считать тебя даже своим товарищем. Это не угроза и это не нарочно, просто гадость от не-общения и ощущений, с ним связанных, пересилит радость от общения. И тогда ты перейдёшь для меня, как некоторые другие люди, в область предания: «да, было когда-то… Ну и то? Это теперь уже всё равно!», а мне этого не хочется. Совсем не хочется (это ведь ещё так рано!), но оно уже понемножку происходит.
Ты можешь это остановить, думаю, пока ещё не поздно. Если что-то изменилось — всё равно, в ЛЮБОМ случае — поговори со мной, я, как ни странно, понимаю слова.

Вперёд, мой мальчик!
Кончаю, страшно перечесть.