"Что с ней?" - три пары глаз смотрят одномоментно мне в переносицу. Три пары одинаковых пар, с характерным косящим левым глазом.

"Причин для беспокойства не вижу", - и как всегда ухожу в шутки.

"Что с ней?" - и звонки выстраиваются в стройную очередь, вначале с истерикой и паникой, а потом, после того, как я успокаиваю их, просто с беспокойством.

"Причин для беспокойства не вижу", - и как всегда ухожу в шутки.

Причин для беспокойства не вижу. Разве что уже которые сутки не могут поставить диагноз со всех их ёбаным оборудованием, от компьютерно-ядерной и до эндоскопии, распяв её, как Христа на всех этих современных станках.

Причин для беспокойства не вижу. Разве что врач убежал от меня через заднюю дверь и отказался подходить к мобильному телефону.

Причин для беспокойства не вижу. "Лихорадка неясной этиологии". И ничего не более, чем это.

Причин для беспокойства не вижу. Разве что уже её выворачивает, рвёт, знобит и прокручивает в судорогах уже вторую неделю.

Причин для беспокойства не вижу. Разве что всё начинается по новой стоит игле с капельницей покинуть её вену.

Причин для беспокойства не вижу. Разве что все вены исколоты и пробиты насквозь с синяками во всю длину рук, и в дело уже идут запястные, а скоро, скорее всего, и плюсневые.

Причин для беспокойства не вижу. Разве что в оборотах персонала появилось нехорошее слово "Гемодиализ".

Она подошла ко мне в тот день, глотая слёзы: знает, что я не люблю хлюпиков и плач, самый бесполезный и тем не менее никак не упраздняемый инструмент, к которому люди прибегают в минуту отчаяния.

- Когда мне было плохо, она обнимала меня и целовала, и всё проходило.
- Ты уже взрослая, и плакать нельзя. Ты сейчас и за неё и за себя. И мы смотрим на тебя, как на неё, и поэтому плакать нельзя.

И снова отбрасываю её в жизнь. Больно, жёстко и наотмашь. Она согласно кивает головой, и уходит спать. С покрасневшим носом и со слезами в глазах. И очень одинокая. Хочется подозвать, прижать к себе и поцеловать, но не делаю этого. Пусть растёт. Пусть учится. Госпожа Жизнь будет с ней более беспощадной.

А потом подходит он. Он мнит себя взрослым, и считает, что я ему должен сказать больше, чем другим. Поэтому подходит наедине и спрашивает вполголоса: "Ты же ничего от нас не скрываешь?". "Нет, не скрываю. Причин для беспокойства не вижу, Бог даст, всё будет хорошо". А всё остальное... Зачем ему знать всё остальное, разве от этого ему станет легче? Зачем им всем знать всё остальное. Разве они чем-то смогут помочь?

И я шучу, заражая всех другим настроением. Фальшивым весельем. Но это мне удаётся. Впрочем как всегда. Как сказала маман "Sn цlьy gьlьrsn, diriyd".

И я живу такой же обычной жизнью. Стараюсь во всяком случае.

А потом приходит ночь, и я думаю. Думаю один за всех: что же с ней на самом деле? Я не умею молиться. Во всяком случае в тех ритуальных манерах и на чужом, как утверждают многие считающие себя истинно верящими, единственном понятном для Бога языке. Я прошу Его эти дни поступить так, как Он считает правильным, не мне судить о Его делах, если даже они касаются очень близких мне людей. Просто проявить немного милосердия.

А потом я звоню, и узнаю как у неё дела. Подкалываю как всегда. А если она не отвечает, мне видятся страшные картины. Но я терпеливо жду и перезваниваю. А потом выступаю с пресс-рилизом перед всеми знакомыми и родственниками, кто беспокоится. И опять три пары глаз с характерным косоглазием пытливо смотрят мне в переносицу. И опять "Всё будет хорошо". И каждый вечер мы едем навещать её. Аккуратно разбившись на пары - больше, чем по два человека внутрь не пускают - мы одеваем бахиллы и разовые халаты.

Да, я один. Правда из глубин сознания и окружения реалий ко мне пытается прорваться страх. Но я загоняю его внутрь себя, и запираю, потому как знаю, что он мне не подмога. И я не подпущу к себе не только его, но ни одного сукиного сына, потому как это мой удел, потому как я привык.

Причин для беспокойства не вижу.