Да, я напрягаю людей. Держу их в постоянном напряжении. Они напряжённо следят за своими ошибками, мыслями и фразами. Они обращают внимание на то, как они одеваются. На гигиену тела становятся помешанными. Наводят порядок в мыслях и поступках. Равняются. Поднимаются. Учатся. Развиваются. Хотят стать лучше. И, наверно, становятся. Начинают отсеивать людей, которых пускают в свой мир и с которыми позволяют себе общаться. Выдёргивают с корнем мещанство, потребительство и меркантилизм. Начинают думать и задавать вопросы. Думать над вещами, которые не замечали до этого. Вопросы, которых никогда не задавали до этого. Стараются читать книги. Верят в своё будущее. Рисуют его более светлыми красками. И начинают за него бороться. Превращаются из обывателей в личности. Потому, что им нравится общаться со мной, а чтобы я общался с ними, они должны быть личностями. Я обращаюсь и слышу личности. Или тех, кто хочет стать личностью. Обывателей я даже не брезгую, я недоумеваю их близости с собой и неподдельно удивляюсь, когда они обращаются ко мне. Да, эти люди, они становятся одинокими, но это неизбежное сопровождение процесса перехода количества в качество.

Они хотят оставить меня в своей жизни. Навсегда. А я не хочу. Пытался оставаться. Ничего хорошего из этого не получалось. Превращаюсь в часть интерьера, разменную монету, бросовый материал, инструмент для решения бытовых проблем, вытирающего сопли и подтирающего дерьмо. Можно это сделать, ведь милосердие в человеке проявляется именно тогда, когда он видит грязь, кровь и гной, но не превращаться в одетого в ливрею человека, единственное предназначение которого превращаться в инструмент решения проблем. Я теряюсь сам, теряется личность во мне, у них теряется потребность быть чище, лучше, выше. Как они могут равняться на человека, такого же как они сами: он также чистит зубы по утрам, ходит в туалет, у него бывает отрыжка и не бывает настроения. Я ухожу. Ради них же самих. Ради себя. Ради Истины, которая живёт в нас, в наших отношениях это короткое время, пока мы движемся друг к другу.

Потом я встречаю этих людей. Наблюдаю за ними со стороны, подбираю информацию от людей о них, смотрю чем они занимаются, чем живут, с кем общаются и во что они превратились, и понимаю, что... мне так и не удалось убить в них мещанство, приземлённость и убогость. Мне хочется обвинить себя, хочется вторить расхожему мнению, что я был слеп и не замечал их недостатков, но на самом деле это не так. Они были действительно лучше, чем были до и во что они превратились позже. Виноват ли я в том, что они так опустились или не смогли подняться? Но в чём? В том, что продолжал оставаться собой, когда познакомился с ними? Что и сам никогда не давал себе спуска и живу всю жизнь в напряжении? Что когда мне плохо, я прячусь от всего мира, от семьи, от друзей, ухожу в буквальном смысле под землю, и сам пытаюсь разобраться с самим собой, превращая свою жизнь в сплошной ад, отравляя своё сознание ядом собственного ума, а своё тело алкоголем, но не позволяя размениваться и обменивать свои идеалы на то гавно, чем живут иные? Это моя вина?

Как же мне плохо. Во мне постоянно умирает любовь. Любовь к людям. Острая, живая, всё время стремящаяся к свету, с тонкими слабыми крыльями, смешным детским венцом над головой, в испачканном детском платье, трепыхающая в желаниях, устремлениях, распираемая мечтами от самых наивных, детских до самых взрослых, осознанных, в ностальгии о непонятных временах и желании хотя бы что-то исправить в этом несправедливом мире, оставить след после себя. Но она умирает, ежедневно, попираемая падающими откуда-то сверху сбрасываемыми скалами людского сарказма, дробящими детские кости ядрами, выпущенными метким и прицельным огнём вечных пушкарей серости людской, захлёбываясь в собственной крови, боящаяся от ужаса смотреть на то, что сделали с её телом, плотью и сутью люди, от торчащих костей своих холодеет у неё нутро, от пульсирующей и уходящей в небо, чтобы упасть на грязную землю своей крови ей дурно, но она пытается ползти, бежать, подняться к свету и к Богу. Не получится, я знаю. Зато я вижу голову злобной гидры, которая питается её пролитой кровью и прорастает, ужасная, злая, беспощадная, тёмная, с жестким и непробиваемым панцирем, Презрение моё к людскому роду. Она и поведёт меня по жизни, она поможет, она справится со всем тем, с чем не справилась Любовь, она защитит, заступится, раздавит любого обидчика, не подпустит никого к моему телу ночью, пока я сплю и беззащитен, заслоняя собой от любого врага, она даст самую густую тень в знойный день, хотя и не даст тепла, когда я буду кутаться в самые тёплые одеяла долгими зимними вечерами, она будет моим союзником, вечным и до конца. Теперь уже недолгого.

Презираю.