Она спускалась по эскалатору в метро. Кругом суетились люди, ругались, толкались, испепеляли друг друга ненавидящими взглядами. Она забылась, задумалась, выпала из пространства и нечаянно встала слева. Тут же её оттолкнул какой-то парень, пытаясь пробежать, обругал её, но она только пробормотала: «И тебя пусть Бог помилует…». Но её, конечно, никто не услышал.
В голубых её глазах, ставших прозрачными и мёртвыми от слёз, сочившихся из сердца, навсегда застыл портрет Боли. На ней висело какое-то тряпьё, доставшееся в наследство от бабушки, покойной Людмилы Петровны, царство ей небесное, - длинная коричневая юбка с грязным от московской осенне-зимней слякоти подолом, ветхое пальтишко и узорный шерстяной платок – предмет её особой гордости, настоящий, оренбургский. Если бы не взгляд, её можно было бы принять за обычную нищенку, жалкую и ничтожную – подобие человека. Но взгляд… Он восхищал, горделиво смотря прямо в суть твоей душонки, которая сама ничтожна, жалка и пуста под этими двумя божественными лучами; он поражал и заставлял опускать глаза как перед чем-то, чего ты не достоин; в нём обитали свобода морского ветра и спокойствие седого океана, сила скалы и нежность вечернего прибоя, холодное совершенство горного водопада и теплота нагретой солнцем коры.
Взгляд.
На руках она держала маленького ребёнка, мальчика, который нежно прижимался к её груди и, наверно, видел какие-то прекрасные детские сны, пропитанные счастьем и любовью. Она прижимала его к себе, и между ними было столько тепла… Она готова была сделать всё, лишь бы мальчик не видел этого ужасного мира, этих ледяных сердец, которые поглотят и выпьют его кровь, уничтожат и растопчут горячее сердце; лишь бы не пришлось ему испить чашу сию.
Взгляд.
Она зашла в поезд, кто-то беззвучно уступил ей место, отпрянув от неё, как от прокаженной, неизлечимо больной, способной чем-то заразить его или обмарать грязью. Мальчик внезапно открыл глаза и две стрелы небесного ослепляющего света вонзились в душу этого человека, и он, в ужасе и панике, объятый страхом, выбежал из вагона. Люди всегда принимают ангелов за чертей, как и наоборот.
Взгляд.
Её имя было Катерина Иванна – другого имени у неё быть не могло.
Как попал этот клубок теплоты, света, любви и нежности в холодную и пропитанную ненавистью московскую подземку? Остаётся только догадываться…
Быть может…
Два года тому назад, когда ей было семнадцать лет, она жила ещё в Оренбургской области, небольшом селе. Гости из областного центра, не говоря уже о столице, в этом месте были очень редки. Село жило своей, тихой и размеренной жизнью. Летом она со своими родителями обрабатывала землю в поте лица, а зимой ездила в лес за дровами, пряла и вязала платки, которые потом отвозила продавать в небольшой городок неподалёку. Старики-родители, а она была у них поздним и единственным ребёнком, души в ней не чаяли. Да, девка была чудо как хороша: высока, с золотом в тяжёлой пшеничной косе, с ясностью в голубых глазах, с гордостью в душе и добротой в сердце.
Но у таких ангелов жизнь никогда не бывает лёгкой.
Как-то к своей бабушке на каникулы из Москвы приехал внук. Пресыщенный жизнью, уставший от огней столицы, скучающий и флегматичный, он сразу облюбовал себе Катюшу. Всё, чего он хотел, – это поглотить этот лучик, запереть его в чёрной клетке своей пустой души, отобрать у людей свет, украсть солнце, затоптать его, уничтожить. Потому что не может среди всеобщего растления, агонии и ничтожности родиться такая масса света. Потому что нельзя. Нельзя. И всё.
Он сделал это с ней, чуть не убив её. И бежал. Считая, что уходит красиво, оставляя за собой испепелённое кладбище и могилу добра. И холодный ветер, живший внутри него, только щекотал его самолюбие и влюблял в собственную жестокость. Светлый пепел волос, адский блеск ледяных осколков, не глаз, и зловещая улыбка Мефистофеля – вот всё, что сохранила её память.
Катерина бежала к подруге. Родители подумали, что она умерла, и уже похоронили её. Она родила. Узнала, как его звали и где он живёт, а потом поехала в Москву, взяв маленького сыночка. Вскоре Руслан Дмитриевич умер. И теперь Катерина Иванна, опустошённая и измотавшаяся, возвращалась домой, к родителям.
Взгляд.
Быть может…
Она всегда была примерной верующей, свято чтившей христианские законы и порядки, регулярно посещала храмы. Пришло время, и её выдали замуж за соседского парня, работящего и ладного. Но вскоре его забрали в армию, и служить Петру пришлось в Чечне. Через семь месяцев его убили, а ещё через месяц Катерина родила мальчика и назвала в честь отца-героя, пролившего кровь и отдавшего душу за чьи-то политические игры или за литр нефти. Эта чёрная гадость всегда дорого стоила в Чечне, и тамошние люди продают её весьма оригинально: два литра крови за литр нефти. Покупай, страна?.. Катерина Иванна ездила в Кремль на встречу жён героев. Тонны света, сотни довольных улыбающихся лиц, все так красиво говорят, а за спинами считают деньги за её кровь, за её родную кровь… Тише, Петя, тише… Всё уже позади… Мы ещё заживём… А если нет, то недолго страдать будем… Сердце наше не вынесет столько рубцов…
Может быть.
Она сидела в холодном вагоне, прижимая этого тёплого ребёнка к сердцу. Что может быть прекраснее? Её столица не ласкала, да, она слезам не верит. Да Катерина Иванна и не плакала. Поезд уносил её из этого десятимиллионного кладбища туда, где покой и тишина, так нужные ей сейчас. Быть может, только там она сможет защитить мальчишку от зла этих пустых взглядов ненавидящих все и вся людей.
Взгляд.
Она смотрела вдаль, туда, где снежный пух ласкает стволы деревьев и греется под солнцем на земле, туда, где всегда на деревянном столе горит восковая свеча, туда, где сказки льются из материнских губ на старой печи, туда, где тепло, где любят, где ждут, где живёт Надежда.
Она летела – не ехала. И коричневая кольцевая линия на схеме скоростного транспорта Москвы была нимбом вокруг её головы.