Все, чем закончимся, я унесу с собой:
Полоска на бедрах, корабль над головой,
Цаплей в изгибе неба подъемный кран.
Ты не заметишь. Четыре часа утра.
И город, чужой и нежный ко всем чужим
Беззвучно прольется из синеватых жил.
Я. Казанова

***
она резала вены – глупая задумка… резала глубоко и просто так, потому что внутри было всё равно больнее. она пыталась заглушить боль воспоминаний физической болью: от памяти уже не спасала ни трава, ни бессчетное количество алкоголя. мысль о смерти казалась чем-то незначительным или невероятным – просто глубокие колеи вдоль рук, из которых на пол лилась темная жидкость – ее жизнь. любопытство было сильнее боли, она отрешенно смотрела на свои запястья и думала: «неужели эта кровь – моя…неужели это всё я… и неужели я могу умереть прямо здесь и сейчас…» густые и вязкие мысли туманили мозг. по мере того, как по полу разливалась кровь, наступало успокоение и головокружительная слабость, вытесняющая прежние мысли… наконец, окутанная чувством удовлетворения и спокойствия она с головой окунулась в темноту.

***
глаза широко открываются и равнодушно смотрят в белый потолок: в первые минуты нет никаких мыслей, потом появляется недоумение: что же это – тот или этот свет… взгляд скользит по стенам – она еще не знает жива или мертва. взгляд падает ниже – умелые стежки на руках. милая, хорошая швея-спасительница – тень саркастической улыбки пробегает по губам. постепенно при мысли о возобновлении жизни приходит разочарование: и что я с ней буду делать, с этой возобновленной жизнью… все ее мысли уступают слабости.

***
от суицидных попыток лечат – в психиатрических больницах… наверное, в глубине души считают опасными для общества тех, кто стал опасным для себя. раньше холодное слово «психиатрическая» уступало такому заботливому «для душевнобольных». она улыбается в белоснежный потолок: да, душа у меня болит… душа…

***
кажется, что все вокруг только и хотят слушать твои истории: как ты дошла-то, деточка, до такого… она не умеет и не любит выворачивать душу перед праздными зеваками. ей хочется отвернуться к холодной стене. в это солнечное летнее утро в окна врывается невозможная небесная синь. она любит небо и еще не знает, что делать с жизнью.

***
во время прогулки во дворике больницы на глаза попадается красивая девушка – у девушки длинные черные волосы, алые губы и по-птичьи темные и меткие глаза. она ничего не боится – она от рождения лишена страха: слишком любит края крыш и прогулки по шумному шоссе, за что встревоженные близкие и отправили ее сюда… она подходит без церемоний к незнакомцам и говорит на любые темы: она многое знает, она прочитала так много книг, что запуталась в строчках… еще она умеет входить в зеркала и видит во всем себя. «если это всё я, везде я, чего же мне бояться – себя?..»

***
новую знакомую зовут Лим. должно быть, в паспорте у нее не это имя, но здесь это никого не волнует… она просит, чтобы ее называли так. они разговаривают целыми вечерами – Лим не боится жизни, чтобы хотеть сбежать от нее. вряд ли ей пришло бы в голову резать свои белоснежные руки. когда на кого-то надевают смирительную рубашку – она отводит взгляд, ей больно смотреть на подобное обращение равных с равными.

***
Лим будто и не живет: она играет со всем, ей всё равно, где находиться. для нее реальнее сны: там давние знакомые, важные встречи, веселье, радость и легкость. ей можно рассказывать обо всем – она не удивляется жизни.

***
им не удается убежать от остальных, от их вопросов и историй… приходится всё объяснять болью – они машут руками и отходят: это неинтересная история, но, возможно, завтра будет другая.

***
сейчас она представляет, что лежит на берегу озера в тени мощных крон деревьев. вокруг порхают бабочки, а там, на небе, ярко светит солнце – она улыбается и подставляет ему лицо и руки. наконец-то ей легко и свободно: у нее больше нет болезненной памяти… внезапно всё обрывается криком в коридоре и бредом за стеной. как же хочется сбежать из этой палаты…

***
Лим часто рассказывает ей свои сны: она просто приходит и садится рядом. ничего не спрашивая, она легонько проводит прохладной ладонью по ее голове, будто пытается снять боль или успокоить ребенка, и говорит, говорит о чем-то приятном и несбыточном.

***
за ней постоянно кто-то наблюдает – иногда кажется, что он хочет ее задушить, а порой, наоборот, пожалеть и приласкать. она оглядывается назад, но там никого нет. она идет дальше, чувствуя на себе его взгляд, ей хочется кричать. она добирается до постели и с головой прячется от этих прилипчивых глаз под одеяло, но он нависает над ней темным пятном. она не понимает, зачем он приставлен к ней. он возвращается к ней в палату каждый вечер.

***
она не понимает, почему до сих пор засыпает и просыпается в этой невозможно белой палате. должно быть, ей просто всё равно, где спать, что есть, с кем говорить… да, она не умерла, но и не чувствует себя живой… она ничего не хочет: не хочет детей, потому что убеждена, что умрет при родах, не хочет заботливого мужа и уютный дом – это что-то чужое для нее, такая жизнь всегда казалась ей несбыточной. она хочет просто идти вперед: не останавливаясь, не задумываясь ни над чем. равнодушно идти к концу.

***
пожалуй, ей хотелось лишь одного – куда-нибудь выплеснуть память, хотя бы на бумагу… и вот она просит у медсестры листок и ручку, вместо которой ей приносят тупой карандаш. она не знает, с чего начать, она неуверенно выводит неровные строчки на белом поле, ей хочется сказать сразу всё, но она считает нужным предупредить воображаемого читателя: «на этих страницах ты не найдешь ничего познавательного – здесь всего лишь голая душа; душа, которая раздевается, выворачивается наизнанку и плачет… - чье-то шарканье в коридоре заставляет остановиться и прислушаться, минуту спустя она продолжает, - … плачет… почему? она и сама не ответила бы на этот вопрос. она просто тяжело и хронически больна – памятью… на ее дне лежат никому ненужные пласты воспоминаний, которые держат ее в плену, которые отобрали у нее детство. иногда частички с этого дна всплывают на поверхность… и кто-то тянет за нить, и становится невыносимо, будто произошел взрыв и уничтожил всё внутри. на дне лежат огромные клубки воспоминаний…»

***
Лим бесшумно подходит сзади, она тихо шепчет, что память не принадлежит нам, наша память – это уже не мы, а кто-то другой, кем мы когда-то были. теперь всё изменилось, мы уже другие, а значит, и что было, было не с нами нынешними. так почему мы храним чужую боль? мы слишком любим боль, мы боимся ее отпустить… нас убедили, что она очищает. неужели в ее случае кровопускание – очищение? Лим не верит в смерть, она не знает, что это такое – для нее смерть представляется увлекательным путешествием куда-то, где она еще не была или, наоборот, возвращением домой после долгой разлуки. Лим выскальзывает за дверь – она лишена привязанностей.

***
она прячет листок и карандаш под подушку, сегодня ей больше не хочется ничего ему рассказывать. она смотрит в окно: Лим хоронит старого больничного кота под развесистым дубом: она бережно укладывает его в неглубокую ямку между выступающими корнями дерева, накрывает мешковиной, что-то тихо говорит ему, будто убаюкивает младенца, затем аккуратно забрасывает землей небольшую могилку и кладет на нее букет ромашек. ей никто не мешает, но и не помогает – все смотрят отстраненно, словно эта маленькая смерть их не касается. в некоторых глазах мелькает тень тревоги и страха перед чем-то непонятным. Лим склоняется над маленьким холмиком и нежно улыбается…

***
проходит пара дней, и она снова берется за карандаш. она хочет перейти ближе к делу, хочет рассказать хотя бы ничтожную часть прошлого, раз оно не отступает ни на шаг: «…мы были почти не знакомы. мы никогда не видели друг друга – всё наше общение ограничивалось несколькими натянутыми виртуальными разговорами, которые ведут многие на этой планете и преимущественно – из-за бессонницы…» нет, это что-то не то, что хотелось сказать… не то, не то, совсем не то… она прячет лицо в подушку, она чувствует себя такой маленькой и никому ненужной. вот же она даже не властна над этим тупым карандашом и листком бумаги, на котором появляются совсем не те слова. ей никак не удается привести в порядок свои мысли. какая же она никчемная и маленькая. ну зачем таким нужно жить…

***
ночью она представляет себя идущей по краю крыши. она смотрит вниз и смеется – как это хорошо: не бояться… пожалуй, она сделает еще одну попытку всё рассказать…

***
она возвращается к наполовину исписанному листку. ее не волнует, что даже если бы она сумела всё рассказать, места на бумаге всё равно не хватило бы… в глубине души она уверена, что никогда всё не расскажет… однако зачем-то снова берется за карандаш: «…на улице был декабрь – такой сырой и совсем не холодный, тротуары были залеплены снежным месивом, из-за которого ходить по улицам было не очень-то приятно и даже утомительно. всё в этой жизни случалось в темноте: был зимний вечер…» разве всё было так, как она пишет? почему-то ей кажется, что только что написанные на бумаге слова – всего лишь тусклая ложь. нет, она больше не станет врать – ни себе, ни воображаемому читателю. должно быть, это и правда уже не ее память, она не узнает в этой преобразованной в слова боли ту, что мучила ее все эти годы. та девушка, которой она была в далекий зимний вечер, умерла. и всё, что произошло потом, уже история другого человека. она не узнает себя в своих воспоминаниях. зачем же тогда та, другая, до сих пор живет в ней? зачем она держит ее?.. нет, она больше не напишет о ней ни строчки – клочки бумаги серо-белыми хлопьями летят в урну…

***
она не чувствует, что что-то изменилось, однако кто-то говорит, что всё позади и ее можно выпустить из этих белых стен. она равнодушно принимает эту новость, почему-то рассматривает розоватые бороздки на руках. за окном палаты куда-то уплывает невозможно-синее небо. ветер уносит облака в туманную даль. ей тоже хочется следом – бежать босиком по полям за этими облаками… а пока она смотрит в синюю бесконечную свободу сквозь стекла и решетки, она еще так и не знает ничего о своем будущем.

***
пасмурным утром она переступает порог больницы. она чувствует, что земля уже пахнет осенью, а колючая морось тут же оставляет темные крапинки на плаще. ее никто не встречает и не провожает. дворник привычным жестом распахивает перед ней калитку - на его лице лишь усталость и глубокие морщины. она в последний раз обводит равнодушным взглядом знакомый двор и замечает, что в его глубине, под старым дубом, держа в руке веточку алой рябины, стоит Лим – девушка задумчиво смотрит вдаль, по ее щекам стекают капли дождя…
дворник равнодушно закрывает калитку – Лим осталась молчаливо стоять по ту сторону… а она уже исчезает в потоке прохожих… ее не покидает странное чувство, будто она не до конца ушла оттуда, будто часть ее навсегда осталась там, за непроницаемым забором. она идет куда-то в потоке прохожих, спешащих на работу или учебу… ей кажется, что успели пройти целые тысячелетия с того дня, когда она в последний раз точно так же спешила куда-то…