Некоторые уже заметили мою тягу к странным летательным аппаратам, иногда я нет-нет, да и упомяну то дирижабль, то цеппелин, то еще что-нибудь в этом роде. [390x263]
Я не Да Винчи, но мне часто снятся путаные чертежи, ворохи чертежей, но в отличие от знаменитого итальянца, я и не помышляю о том, чтобы зарисовать их самым достоверным способом. Совершенно это ни к чему, подавно известно, что самый идеальный и приспособленный летательный аппарат – это муха-сирфида.
Дело вообще не в конструкции аппарата, а в том, куда он способен вас донести. Несколько дней назад, размышляя о том, что время – это достаточно плохой транспорт, я подумал, что оно, верно, походило бы на неуклюжую вагонетку, вздумай какой-нибудь дотошный философ нарисовать его на салфетке.
Когда я был маленький, я часто представлял себе некий мир, лежащий глубоко под всеми нами, и состоящий из перепутанных между собой подземных туннелей, по которым жители передвигались исключительно на таких вот вагонетках, покрытых слоем угольной пыли. Я даже представлял себе запах этих туннелей – так пахнет старая картофельная труха. Времени в том мире не существовало вовсе, события, хоть и сменяли друг друга, но могли запросто повториться а какой угодно последовательности, а их участники нисколько не заботились о будущем, потому что и слова такого не знали.
Тогда мне казалось, что такое мироустройство идеально и не требует никакого вмешательства извне. Позже я понял, что само понятие времени может быть очень любопытным компонентом, если добавлять его в самые неожиданные места самым неожиданным образом. Хаос, если в него не вмешиваться, упорядочивается сам собой, только порядок этот всегда лежит выше нашего с вами понимания. Так же и со временем. Нет никакого сомнения в том, что оно движется по прямой, и прямая эта пролегает между точками, каждая из которых никогда не существовала. Двигаться по этим рельсам довольно любопытно, даже не отбрасывая мысль, что движешься вместе со всеми, нисколько не отличаясь от любого из толпы. Но мы ведь всегда были любопытными, и, выглядывая в окно тамбура, мы видим в небе странные механизмы, они крутятся, переворачиваются, дребезжат, скрипят, хлопают заслонками, щелкают и шелестят крыльями-парусами, и в каждом из механизмов диковинные люди занимаются не менее диковинными делами – одни раздувают зеленый огонь в медной чаше, другие ловко жонглируют гальваническими элементами, третьи натягивают блестящие нити, а четвертые вообще просто свесились вниз, и наблюдают, как далеко внизу мы машем им руками, платками и зонтиками.
Что это за люди? Откуда они взялись там и куда направляются? Почему они не привязаны к тому, что мы называем «временем»? Почему они, смеясь, ловят руками струи дрожащего горизонта, а мы, не щадя собственных сил, все нагребаем и нагребаем в топку древесный уголь, хотя по ночам нам снятся эти проклятые потертые листы с рисунками неизвестных безумных конструкторов?
Эти и другие вопросы как свирепые духи, беснуются в полой тыкве-горлянке, притороченной к поясу, и она, эта продолговатая бурая посудина, едва заметно шевелится, будто бы томится в ней рой голодных тростниковых пчел.