В пиршественный зал к Одину, в Вальхаллу, попадают умершие воины,
дабы получить после смерти статус помощников богов, в задачу
которых входит сражение с темными силами в конце мира.
Скандинавский эпос.

Таков твой дух - одно из двух:
Или умереть, землю новую узреть,
Или медленно истлеть.
Эпидемия, «Феанор».

Лучик солнца разбудил меня окончательно. Я открыл глаза, увидел привычные грязно-голубые стены больницы; в окно стучали ветки березы, шуршали буро-желтыми листьями. Все было так же, как год, два, десять лет назад…
Повернув голову, посмотрел на еще спящего соседа по палате. Макс спал тем тяжелым, мучительным сном, о котором я столько слышал…
Вчера ему стало хуже.
Болей сегодня практически не было, но слабость никуда не делась, выжидая момент, чтобы накатить со всей своей силы, сбить с ног.
На попытку встать тут же отреагировала голова, закружившись, и мне пришлось опереться о старенькую больничную прикроватную тумбочку; тонко хрустнула, сминаясь, маленькая темно-бордовая брошюрка. «Дом игуменьи Марии». Под свинцовым небом – медно-зеленые купола храма, основанного мужественной женщиной, пережившей потерю мужа и сына. И поле. Бородинское поле, зеленый ковер; словно наяву ощутился запах летнего луга перед грозой.
Поймал в зеркале свое отражение: светлые короткие волосы, круги под глазами, бледно-восковая кожа.
. Глубоко вздохнул несколько раз. Если я не сделаю этого сейчас, то навряд ли сделаю вообще.
«Ты же мужчина, - пронеслось в голове, - иди».
Кабинет дежурного врача находился в самом конце длинного, пропитанного болью и запахом медленной смерти коридора. Шел я медленно, шаркающей стариковской походкой, периодически приваливаясь к стене, чтобы передохнуть. Вчера мама принесла роман Кинга «Зеленая миля». У каждого из нас своя миля, свой приговор…
И я должен его знать.
Мне надо было успеть, ведь скоро придет мама, и разговор придется отложить на завтра, а завтра у меня уже может не хватить мужества.
- Да, войдите, - отозвался из-за двери на мой стук немного резкий мужской голос.
Я толкнул дверь и буквально ввалился в помещение. Дежурил сегодня к моей радости доктор Конин, один из самых старых врачей в нашей больнице.
- Рома, ты что встал-то? – врач помог мне сесть на старый, видавший виды стул. Я обвел взглядом комнату. В последнее время здоровье не так часто позволяет мне подняться с постели и увидеть хоть что-то другое, нежели наша двуместная палата, хотя смотреть в кабинете дежурного доктора было не на что: стол, два стула, маленький шкафчик на стене да кушетка.
- Леонид Степанович, - я с раздражением отметил, что голос предательски дрожит, - у меня завтра день рождения, и я…
- Да, мы, конечно, помним, и придем тебя поздравить, - не дал закончить мне врач, - как всегда, по традиции.
- Да вот в этом и дело, - я начал говорить скороговоркой, боясь, что он снова меня перебьет и я, растеряв всю накопленную за неделю смелость, уйду, так и не узнав главного, - мне завтра восемнадцать исполняется, вы поймите, я должен, обязан знать, сколько мне осталось, скажите честно. Мама….она говорит, что я поправлюсь, что она заберет меня домой, и я буду жить с ней, но это ведь неправда, неправда. Мне с каждым днем все хуже, я уже почти что не могу ходить, а скоро не смогу и говорить. Я… Я слышал, как она сказала кому-то по телефону, что лейкемия на такой стадии уже не лечиться, и что я скоро умру….
Как я не старался, но слезы все же вплелись в речь, голос сорвался, и я сидел, глотая соленые капли, а врач смотрел на меня своими прозрачно-голубыми стеклянными глазами, глазами, видевшими, наверное, десятки таких же плачущих пациентов…
Ведь мы уходим, а врачи остаются.
- Хорошо, - голос доктора оставался спокойным, но я чувствовал, как тяжело дается ему каждое слово. Странно, я думал, что за столько лет работы в клинике он уже может говорить о смерти без эмоций. – Только… надежда, она ведь всегда помогает, а иногда даже и излечивает совсем безнадежных.
- Леонид Степанович, - ценой усиления головной боли удалось остановить слезы, и голос звучал уже более-менее нормально, - Вы же знаете, я люблю читать. Я читал книги о морских сражениях, но никогда не видел моря. Я почти что наизусть выучил всю энциклопедию оружия, которую Вы мне подарили на прошлый день рождения, но ни разу не держал в руках ничего, кроме старого кухонного ножа.… Скажите, сколько мне осталось?
Врач вздохнул.
- Если мы продолжим лечение, ты проживешь еще год.
Год.
Год среди старых, обшарпанных стен, среди умирающих соседей по палате, и я, я сам, беспомощный, бессловесный.
Овощ.
Овощ с душой и все чувствующим телом. Человек, почти пятнадцать лет проведший в клинике с надеждой на исцеление
- А если…если покинуть клинику и отказаться от лечения? – задал я давно вымученный в душе вопрос.
- Пойми меня правильно, сынок, надежда, она есть всегда. А вот если ты откажешься, уйдешь отсюда, то надеяться будет уже не на что. И вместо года жизни у тебя останется лишь месяц.
Месяц жизни, но не этой, больничной, а настоящей, такой, как у всех. Без обходов по утрам и болезненных анализов, которые все равно не предвещают ничего хорошего, месяц без химиотерапии и переливаний, поддерживающих мою жизнь на той шаткой, острой грани между «жить» и «умереть»…
Месяц.
- И вы не станете меня удерживать, если я приму второе решение? – Конин смотрел неотрывно, пытаясь заглянуть в сознание, от взгляда по душе ползли мурашки, холодные, липкие, но глаз я не опустил.
- Не стану, вот только… куда же ты так рвешься на этот последний месяц своей жизни? У тебя ведь даже друзей нет вне больницы. Или я ошибаюсь?
- Я всю свою жизнь грезил сражениями, - сказал я, уже не чувствуя той неловкости, что была в начале разговора, - и не прощу себе, если мне так и не доведется своими глазами увидеть Бородинское поле.
– И еще. Помогите уговорит маму. – И по тому, каким сочувствием залучились холодные доселе глаза, я понял, что он поможет.
***
Мама пришла к обеду. Еще красивые, аристократичные черты лица, пепельно-русые, собранные в пучок волосы, прямая осанка. Мама, милая моя мамочка...
Я смотрел на то, как она расставляет принесенную из дома еду, и не знал, как во второй раз за сегодняшнее утро начать этот страшный разговор.
Любимая моя, нежная, заботливая мама! Сколько же тебе пришлось вытерпеть со всеми нами! Сначала отец, погибший в первой Чеченской войне, ты осталась совсем одна, и вот уже пятнадцать лет смотришь как я, твой единственный сын умираю, и понимаешь, что ничем не можешь мне помочь…
Год за годом, с трехлетнего возраста, я провожу в этой клинике. Нет, лейкемия не поддается лечению, врачи лишь способны продлить агонию, и ты это знаешь, как знаю после сегодняшнего разговора и я. Но для меня надежда умерла сегодня; а ты знала обо всем еще раньше. Ты понимала, что я умираю, и приносила мне книги, книги о воинах и героях, о реальных и вымышленных событиях, о Великой Отечественной войне. Ты узнала, что я увлекся историей Войны 1812 года и в особенности Бородинской битвой, и одними тебе ведомыми путями достала множество литературы на эту тему. Ты часами просиживала со мной, рассказывая старинные легенды и предания, ты внушала мне веру.
Ты. Потерявшая ее много лет назад.
- Мам…
-Да, сыночка, - мать обернулась, пытаясь предугадать малейшее мое желание.
- Мам, я сегодня с доктором говорил. – Стараюсь не смотреть в ее серые, мягкие глаза, но она ловит мой взгляд, и я перестаю отворачиваться, - он мне правду сказал. Мам, мне год остался. Год в клинике… или месяц вне ее стен.
Она порывисто обняла меня, а потом как-то тихо, словно боясь услышать свой голос, пошептала:
- Родной мой, а ты… ты сам что хочешь?
- Мамочка, ты только не обижайся, ладно? – я смотрел в абсолютно сухие глаза матери и чувствовал, как ко мне возвращается сила, - Я уйти отсюда хочу. Пусть месяц, но прожить с тобой, рядом, помнишь, как мы мечтали? А еще на поле сходить. На Бородинское. Ты же знаешь, я всю свою жизнь хотел увидеть, прикоснуться к этой дважды израненной, но отчего-то родной мне земле, почувствовать, что такое ветер, бьющий в лицо, запах луга вдохнуть.… В монастыре побывать. Мам?
- Хорошо, хорошо, родной мой, - она тихонько коснулась моего лба шершавыми, обветренными губами, - я возьму отпуск, и мы с тобой поедем, слышишь? На Бородино твое поедем, а может, и еще куда – нибудь, если…, - голос на мгновение запнулся, - если нам позволит время.
***
День рождения как –то затерялся на фоне сборов. Мама сказала, что у меня есть два дня, и я постарался уложиться. Странное дело – я всю свою сознательную жизнь хотел покинуть эти стены, а теперь ухожу – и мне не по себе; я прощался со всеми: с докторами и соседними палатами, с медсестрами и мрачной бабушкой-санитаркой. Они говорили мне какое-то слова, некоторые дарили что-то на память – как правило, мелочь: брелоки, ручки... И никто не хотел посмотреть мне в глаза.
Единственный, кому я не сказал «До свидания» - это Макс. Он так и не очнулся от того бредового забытья.
Впрочем, беспамятство для него сейчас – лучшее, что только можно пожелать.
Весь вечер перед выпиской я провел, складывая книги. Их скопилось множество, половина я хранилась под моей кроватью, а вторая половина нашла приют под койкой Макса; и вот теперь я перебирал ластившиеся ко мне обложки, решая, какие взять с собой, а какие можно и оставить для больничной библиотечки.
Болела голова, от непривычных хлопот и необходимости много двигаться на меня, в конце концов, навалилась тяжесть, и я просто вынужден был лечь, сложив на животе особо любимые книги; гладил их. Решение далось мне нелегко, но я все же вознамерился не брать с собой не одной. Мне некогда будет их читать.
А когда будет время, не будет сил.
И перебирая такие родные корешки, я тоже прощался. «Сага об Эрике Светлооком», «Скандинавская мифология», «Тризна по женщине», «Энциклопедия холодного оружия», подаренная доктором Кониным, «Песнь о Волсунгах», «История государства Российского», «Повесть о настоящем человеке», «Тихий Дон», «Корни Иггдрасиля»… Я оставлял их здесь.
Может, кому-то они помогут, как помогали все эти годы мне.
Утром пришла мама.
- А у меня для тебя подарок, - она поставила на кровать увесистую сумку.
Я открыл, не веря своим глазам. Как-то раз я в ее присутствии обмолвился, что хотел бы брюки. Не тренировочные, в которых я постоянно лежал, а настоящие мужские брюки, со стрелками и блестящим ремнем. И вот я держу их в руках, а в придачу нежно-бежевый пушистый свитер.
Неделю я провел дома, наслаждаясь заботой матери, исполняя, пусть на короткий срок, нашу мечту – просто жить вместе.
***
К станции «Бородино» мы подъезжали не по-осеннему теплым вечером. Погода, похоже, собиралась порадовать нас поздним «бабьим» летом.
Я первый раз в жизни ехал в электричке, смотрел на проносящиеся за окном золотые деревья. Мерный перестук колес успокаивал, после извечной глухой больничной тишины радовал слух. Самочувствие было отличным. Может, это обеспечили щедро выписанные докторами обезболивающие, а может, само грядущее исполнение мечты поддерживало силы тающего организма. Так или иначе, но всю дорогу от Москвы до Бородино мы с мамой говорили, не переставая. Она рассказывала мне о своем детстве, я вспоминал смешные случаи из своей больничной жизни или на память рассказывал ей о героях бородинского сражения.
- Знаешь, мам, ведь именно здесь, на этой самой земле в сентябре 1812 года сошлись в противостоянии русская армия под командованием Кутузова и Великая армия французского императора Наполеона Бонапарта. Великая армия… Они сами так себя назвали, и в чем-то были правы, несмотря на то, что были захватчиками по отношению к нам, русским. – Мама улыбнулась. – В бородинской битве участвовало около 300 тысяч человек при 1200 артиллерийских орудиях. А потом, в 1941 году, это поле вновь умылось кровью: гитлеровцы сосредоточили на московском направлении крупнейшие группировки своих войск. И для прикрытия Москвы сформировали Можайскую линию обороны, главной задачей которой было выиграть время для подхода резервных войск. Центром обороны стал 36-й Можайский район, проходивший аккурат через бородинское поле…
Мама не перебивала меня, и за этими рассказами я сам не заметил, как приехали. Выйдя из поезда, я завертел головой, горя нетерпением увидеть то, о чем было прочитано столько книг. Но увидел не так уж много – станцию, стоящий на путях вагончик, да невысокие крыши домиков, лепившихся друг к другу.
Мы недолго плутали в поисках какой-либо гостиницы, и наконец расположились в маленькой уютной комнатке. Как я ни просил, мама никуда сегодня не собиралась идти со мной.
- Мам, ну пожалуйста, - скулил я, стараясь не обращать внимание на сильную головную боль и подгибающиеся от усталости колени, - я просто не могу дотерпеть до завтра, всю ночь спать не буду….
Но мама оставалась непреклонной, и все же пришлось лечь в постель, предварительно сделав укол обезболивающих.
***
Утром меня толкнуло необыкновенное, летящее чувство. В груди сквозь зародыши боли пробивалось ощущение праздника, чего-то необыкновенного, волшебного, прекрасного. Так ребенок надеется застукать у елки Деда Мороза с мешком подарков, так где-то далеко – далеко в детстве все мы ждали своего дня рождения. Разлепив глаза, я вспомнил.
Бородино.
Мама вошла в комнату одновременно с моим пробуждением. Красивый осенний костюм, легкий макияж, сумочка через плечо… и настороженно торчащий из сумки хвостик от цифровой камеры. Сердце предательски сжалось - она будет смотреть эти фотографии, когда меня не станет.
Я заставил себя не смотреть на сумку.
Мы довольно быстро миновали само село, и моим глазам предстало, наконец, поле. Зелено-желтая, чуть увядшая трава едва слышно шуршала, сминаясь под ногами, ветер шевелил кроны деревьев, играя листьями привычную ему музыку, перебирал мои волосы.
- Тебе не холодно? - обеспокоено поинтересовалась мать.
Я отрицательно помотал головой, не в силах сказать ни слова. Оно было огромным, я помнил описанные в книгах размеры, и понимал, что, конечно же, не вижу его полностью, но и того вида, на сколько хватало глаз, было уже достаточно. Практически ровное, за исключением небольших рытвин и овражков, оно жило. Да-да, именно жило. Поле дышало, мне казалось, что я чувствую вздымающуюся поверхность, будто под ногами у меня была не земля, а грудь живого, родного мне существа.
- Ну что же ты стоишь, пойдем, - мама, улыбаясь, чуть потянула меня вперед, стряхнув оцепенение.
Людей вокруг не было, но тропинки, протоптанные нашими предшественниками, вели вперед, все дальше. То тут, то там возникали серые глыбы памятников. Безмолвные, они несли свою вахту над этим местом, местом, святым для каждого, рожденного русским.
Мы шли к тому месту, где располагался в 1812 году центр русской позиции – батарее Раевского, так называемому «роковому редуту». Услужливая память подсказывала исторические события – именно здесь, на этой высоте, русские солдаты сдерживали атаки, предпринятые корпусом Богарне и пехотными дивизиями Даву в первой половине дня… Сейчас на этом месте стоял центральный монумент – колонна, увенчанная куполом и крестом, словно православный храм.
Я шел вперед, не чувствуя своей привычной уже боли, потому что меня накрыла странная, непонятно – тягучая волна.
- Мама, давай отдохнем, - предложил я и опустился на расстеленный матерью плед. Коснулся жухлой травы….
***
….Крики раненых перекрывали залпы орудий. Дым, запах пороха и соперничающий с ними запах крови били в нос.
- Вставай, ну давай же, вставай!! – пожилой, с легкой сединой офицер изо всех сил тряс молоденького парнишку в форме Малороссийского кирасирского полка – Вставай!!!
Мальчик открыл глаза, непонимающе смотрел на старшего.
- Поднимайся, чтоб тебя!! – он кричал, пытаясь заглушить шум.
- Я…Я не могу, - прошептал юнец.
- Не можешь?! Ты не можешь?!! А жена у тебя есть? – зашептал ему в ухо седой.
- Да., - губы юноши дрогнули в той тихой улыбке, возникающей при упоминании самых близких. – И дочка…
- И ты, ТЫ позволишь, чтоб скоты эти дошли до нее, убили своими руками ту, которую ты коснуться боялся? А они дойдут. Дойдут до тех, кого мужчина не в коем случае не должен отдавать. Никому.
Он встал.
Встал, шатаясь, и пошел в бой. Несмотря на кровь, льющуюся из проткнутого бока. …
***
- Мама, что это? - я убрал руку, и видение исчезло, - Я.. я видел, КАК это было.
- Ты просто слишком много читал про это сражение, - ответила мать, - вот ты и грезишь наяву.
Но я правда видел.
Мы пошли дальше. Незаметно, чтобы не волновать маму, я дотрагивался до земли, делая вид, что поправляю брюки, смахиваю прилипшую к штанинам травинку, а то и просто прося ее об остановке, дабы отдохнуть. Она соглашалась, расстилала свой плед, и я смотрел…
До моего слуха долетали отрывки речи Уварова и Платова, когда они планировали свой рискованный, беспримерный рейд на противника, дабы дать отдохнуть нашей армии изнемогавшей от атак неприятеля на левом фланге. Я слышал стоны умирающих, чувствовал соленый, терпкий запах крови. Мелькали лица, пестрели разноцветные формы. Я успел различить русских драгун и кирасир, форму Конного и Кавалергардского полков.… Иногда видения словно раздваивались, форма французских офицеров мешалась с обмундированием солдат 1941 года, а сквозь залпы пушек раздавался сухой треск автоматов.
Неподалеку от батареи Раевского мы нашли музей. Старенькая, словоохотливая служительница за неимением других дел водила нас по экспозициям. Личные вещи, потерянные на поле безымянными воинами и исторические документы, вещи, принадлежавшие Александру I и Кутузову, трофеи времен Великой Отечественной Войны… Я хотел коснуться их, хотя и побаивался этой внезапно взявшейся ниоткуда способности, (а может, и не способности, а своего воображения), но вещи были под стеклом…
…Приказы, крики и стоны, вопли, леденящие душу вопли умирающих, быстрые, скользящие в дыму силуэты лошадей и их скорбное ржание над телами хозяев, солнце сквозь застилающее небо черное облако порохового дыма, – все это обрушивалось на меня, стоило только немного задержаться на одном месте и коснуться земли либо памятника.
- Мама, как же это было страшно, - пошептал я, опираясь на ее плечо. – Они умирали, тысячами истекали кровью здесь, на этой земле.. Я читал, что потери с обеих сторон составили более сорока тысяч раненых, убитых, пропавших без вести.
…Мы пришли в гостиницу примерно в половине шестого. Мама беспокоилась, что я устал, причем небезосновательно. Назавтра был запланирован поход в Спаса - Бородинский женский монастырь.
***
Я держал в руках ту самую брошюрку в мятой темно-бордовой обложке, и смотрел то на картинку, то на вид, открывающийся впереди. Да, один в один, за тем лишь исключением, что небо над моей головой было не грозовым, а лазурно-синим. И щетинились в это небо темно-зеленые от времени купола, нанизанные на бордовые, цвета спекшейся крови, строения…
Я забыл, что болен, забыл обо всем на свете.
- Мама, отпусти меня, - попросил я ее, все это время поддерживающую меня, дабы ноги не подкашивались от слабости. Мама неохотно, будто опасаясь, что я исчезну, как только она исполнит мою просьбу, убрала руку, и я пошел вперед. Пусть небыстро, но сам. Ощущение безраздельного счастья, чувство полета.
- Мамочка, я могу летать! - я перешел на бег, а она, пугаясь, спешила догнать меня.
А потом мы неспешно направились к воротам монастыря.
На входе нас встретила служительница, монашенка лет сорока, с готовностью проводившая к матери-настоятельнице.
Мы шли по центральной дорожке внутреннего дворика, и навстречу приближался храм. По пути я смотрел на старые, грубоватые стены, на аккуратные, подстриженные руками трудолюбивых монахинь газоны… Спокойствием, вечным, нерушимым спокойствием веяло от них.
- Здравствуйте. – Немного полноватая, лучившаяся добротой женщина в черном одеянии матушки поднялась нам навстречу.
Литературы по истории монастыря кроме той брошюрки у меня не было, и я попросил ее рассказать мне об основательнице, Маргарите Михайловне Тучковой, урожденной Нарышкиной, принявшей постриг под именем Марии.
- Так ей ведь Господь всего-навсего шесть лет для счастливой семейной жизни отвела, - заговорила настоятельница. – Как муж ее, генерал-майор Тучков погиб 26 августа, так она храм на том месте, где тело его нашли, строить начала. Сын – вот ее отрада была, да он от простуды в 1826 году помер. Похоронила она его в бородинском Спасском храме, и как Николай I утвердил за церковью имя монастыря, постриг-то и приняла.
Я посмотрел на мать. Ее тоже звали Мария.
И судьба ее повторяла ту, другую судьбу.
Сначала муж. И скоро сын…
Выслушав нашу историю, настоятельница, несмотря на то, что я мужчина, предложила нам перебраться на время нашего пребывания в Бородино в обитель. Мать долго колебалась, но потом поддалась на уговоры доброй женщины, и мы, съездив за вещами в гостиницу, перебрались в паломнический флигель.
***
Колокола, многоголосый, радостный перезвон, оповестили начало нового дня. Мама еще спала с тихой, спокойной улыбкой, и я невольно залюбовался самыми дорогими для меня чертами.
«Родная моя, как же редко ты сейчас улыбаешься.… Разве что вот так, во сне…»
Выглянув в небольшое оконце отведенной нам комнаты, я увидел сестер, спешащих на утреннюю службу, наскоро сам (сам!!!) привел себя в порядок, тихо, чтобы не потревожить мать, выскользнул за дверь и поспешил за ними.
Нервные, хрупкие язычки свечей служили единственным источником света, и я, через пару минут привыкнув к полумраку, направился ближе к алтарю. Множество известных и неизвестных мне святых наблюдали со строгими лицами с настенных фресок, следили глазами за моим передвижением.
И вдруг возникло ощущение, что мне в спину смотрит кто-то, немигающее, пристально. Я обернулся, и встретился взглядом со старой, наверное, еще прошлого века иконой Богоматери. Печальные, бездонные глаза, сине-голубые одежды, и младенец-Христос, которого она словно пытается защитить от мира, прижимая к себе, прикрывая широким рукавом от уготованной, неизбежной участи. Вечный образ матери.
Я сходил за свечкой, поставил в гущу дрожащих огоньков еще один.
«Позаботься о ней, Пресвятая Дева, когда меня не станет».
Службу до конца я выстоять не смог, замкнутое помещение и терпкий запах ладана сделали свое дело – у меня закружилась голова, пришлось возвращаться к себе, делая маленькие остановки, чтобы передохнуть.
Когда я вошел в комнату, мать лежала на постели, плечи тряслись в неслышных, и оттого еще более страшных рыданиях.
- Мама, что с тобой?- за всю свою жизнь я никогда не видел, чтобы она плакала. Я присел рядом, обнял хрупкие, трясущиеся плечи, притянул к себе.
- Ты… Ты ушел, - голос прерывался, - а я… когда проснулась.. мне показалось, что тебя уже нет… Что ты все… Больше не вернешься уже…
До обеда мы не выходили. У меня не было не сил, ни желания освобождаться от ее объятий.
***
Дом игуменьи Марии был самой дорогой и священной достопримечательностью Спаса - Бородинского монастыря. Ближе к вечеру мы посетили и его.
- Тот дом, в котором жила игуменья, сгорел в январе 1942 г, в ходе освобождения Бородинского поля от фашистов. И уже позже, в 1984 г. были начаты работы по воссозданию дома, - рассказывала сестра Варвара, вызвавшаяся сопровождать нас, - По сохранившимся фотографиям интерьера и описаниям очевидцев воссоздавали. От тех времен только резной деревянный крест, иконка Толгской Божьей Матери да серебряное кольцо с эмалью, принадлежавшее игуменье, уцелели.
Два окна, комод, пара стульев с замысловатыми резными спинками, портреты друзей и родственников – вот и вся обстановка пережившего хозяйку дома.
И ее собственный портрет.
На заостренном книзу лице, напоминающем скорбную маску, жили только глаза. Огромные, проникновенно-искренние.
Глаза человека, потерявшего всех, кто был дорого сердцу, поражали неземной, обволакивающей, текущей из них добротой.
Я протянул руку туда, где под стеклом лежало простенькое серебряное колечко.
***
…«Ton sort se decidera a Borodino»
Дубовая рама мореного дерева, и эти буквы, истекающие кровью. Тяжелые капли срываются с литеры, глухо падают, пуская рябь по поверхности натекшей внизу картины лужи. Кровь шевелиться, словно живая, и вдруг очертания букв резко расплываются, вязкая масса обрушивается вниз, пениться, бесшумно несется вперед, и ее накрывает этой волной….
Маргарита Михайловна проснулась в холодном поту.
«Твоя участь решиться в Бородино».
Завтра полк ее мужа, генерал-майора Тучкова, переходит из Минской губернии к Смоленску.
- Да будет на все воля твоя, Господи, - прошептала женщина, коснувшись эмалированного обручального кольца…
***
Следующие несколько дней прошли тихо и спокойно. Мама по утрам помогала сестрам по хозяйству, я разговаривал с настоятельницей и старался присутствовать на службах. Освященное свечами старое помещение главного храма действовало умиротворяюще.
Боль практически не беспокоила меня, лишь иногда напоминая о себе резкими, словно удар сабли, наплывами, и тогда я терял сознание, а, приходя в себя, видел склоненное надо мной тревожное лицо матери.
Она старалась ни на минуту не отходить от меня, и ей неважно было, что я делал: часами ли сидел на лавочке подле главного храма, слушая перезвон колоколов, или же стремился на поле, туда, где с монументов взлетали в небо каменные орлы.
Только вместе. Только рядом.


***
Ночью я резко проснулся.
Меня разбудило полное отсутствие боли, к которой я уже успел привыкнуть.
Рывком сел. Этот маневр не получался у меня уже давно, и оттого вызвал удивление.
Еще большее удивление вызвало то, что я пребольно ударился головой о лунный луч, проникающий через незашторенное окошко комнаты.
Поднырнув под луч, я пересек комнату, поражаясь небывалой, радостной силе, до краев переполнявшей тело, и только тут увидел, что по мерцающей металлическим светом дорожке кто-то приближается. Сначала это были лишь две точки, черная и белая, но вот они становятся все крупнее, и я различаю фигуры женщины и коня.
Девушка… Струящийся водопадом поток бело-льняных волос, точеные, античные черты лица, снежная одежда, состоящая из длинной, ниспадающей до земли ткани, перехваченной в талии мерцающим серебряным поясом. В руках она держала древко копья, а над ее головой звездой сиял наконечник.
Конь, черный, как сама глубина ночи, покорно следовал за ней.
Я смотрел, опасаясь, что видение исчезнет, но она, наоборот, приближалась. Оставив коня под окном, девушка вошла в комнату, и заговорила чистым, словно перезвон первых сосулек, голосом:
- Пойдем, пойдем со мной… Тебя уже ждут, уже накрыта праздничная тризна, и Один ждет своего нового воина.
- Я.. Я не могу... Кто ты.. Вы.., - я окончательно растерялся, но девушка, звонко засмеявшись, взяла меня за руку, и повела за собой.
- Садись на коня, я провожу тебя до врат Вальхаллы¹. – И тут я наконец – то понял, что происходит.
Я умер.
А скандинавские мифы, похоже, оказались правдой.
- Постой, ответь мне, а как же христианство… - я ляпнул первое, что пришло в голову. - Я же в монастыре…
- Иисус тоже есть, но к нему в посмертии приходят те, кто кроток и слаб, те, кто нуждается в поддержке. А те, у кого душа и сердце воина приходят к нам, дабы пировать в чертогах Вальхаллы и стать помощниками Светлых богов в грядущей битве с Тьмой.
- А как же мама? Она не перенесет моей смерти. Я не хочу!
- Норны² уже оборвали нить. Ее не спрясть заново.- Девушка сочувствующе, и вместе с тем чуть укоризненно покачала головой.
Я бросил прощальный взгляд на монастырь, на безмятежно-спокойное лицо спящей мамы.
«Прости меня, мамочка…»
***
Она вела коня под уздцы, и мы поднимались все выше и выше по ровному, стелившемуся под ноги лунному свету. Все дальше оставался мирно спящий монастырь, а потом и вовсе стал неразличим в заткавшем Землю пологе ночи; вдруг я заметил, что вокруг нас уже не тьма ночного неба, но листья, вечнозеленые листья священного ясеня Иггдрасиль³, основы всего сущего.
___________________________
¹Вальхалла – в скандинавской мифологии чертог Одина, бога войны и мудрости, где пируют вместе с ним умершие воины.
²Норны – в скандинавской мифологии богини судьбы.
³Иггдрасиль - в скандинавской мифологии священное дерево, на котором держится мир.


***
Мы все шли и шли, листья ясеня перешептывались над моей головой, и вот на вершине его стало видно врата. Исчерченные рунами, они распахнулись нам навстречу, и я увидел…
Исполинского роста, с седыми длинными волосами и повязкой на одном глазу, он сидел на резном троне, руки Его покоились на широких, испещренных древними письменами подлокотниках; и несли почетную стражу подле своего господина, сверкая глазами, два косматых волка. На плече Одина сидел ворон; когда я спешился, он взволнованно зашевелился, хрипло каркнул
- Приветствую тебе, достойный сын своего народа, - громкий голос эхом раскатился по громадному залу.
Повинуясь интуиции, я отвесил земной поклон.
- В твоем израненном болезнью теле билось сердце истинного воина, и текла живая, горячая кровь. Я провожу тебя туда, где ты будешь жить вечно, пировать со своими достойными предшественниками, учиться воинскому искусству и ждать того славного мига, когда я подниму всех вас во славу Света.
Он встал с трона, и жестом велел следовать за ним.
Мы шли посередине большого, изукрашенного резьбой зала. По обе стороны от прохода стояли широченные дубовые столы с яствами и напитками, за столами сидели люди… Одежды и оружие всех эпох и народов, лица всех рас сливались в один бесконечный образ доблести.
Он остановился около одного из столов, за которым сидело порядка пятидесяти воинов.
- Это твои предки, сынок. Твоя семья. Те, кто не жалея себя, защищал страну, своих детей и жен.
Я вглядывался в лица вставших в почтительном приветствии мужчин. Еще юноши, и уже зрелые мужи, в одеждах времен Киевской Руси и Смутного Времени, парень в стрелецком кафтане времен Петра I, и тот молодой офицер в мундире кирасирского полка, которого я видел на Бородинском поле…
Среди них был дед, не такой, каким я его помнил, не парализованный трясущийся старик, но молодой солдат в форма времен Великой Отечественной, и отец, в современной камуфляже спецназа…
Я поклонился им, и отец посадил меня на единственно свободное за столом место, по правую руку от себя.
***
-Вот имя Отца, и Сына, и Святого Духа, - недавно принявшая постриг в Спаса – Бородинской обители монахиня Татьяна перекрестилась, и пошла от небольшого монастырского кладбища в сторону храма, помолиться за душу умершего от рака крови сына.