[533x400]

Несмотря на проливной дождь, я не пожелала долее оставаться под покровом сумрачных картинных галерей Эрмитажа, так и не научившись подолгу бродить по музеям, и, естественно без зонта, пошла через мост к Бирже. Обогнув наконечник стрелки Васильевского острова, я через пелену дождинок на ресницах, кутая фотоаппарат в куртку, дошла до Пушкинского дома, в который меня привел тоже Блок: "Имя Пушкинского дома в Академии наук". Действующая академия, полу-, да нет, совсем пустая в августовское отпускное время. Охранник соединяет с музеем: только так и можно узнать, открыт ли он сегодня. Мне повезло и стряхнув с себя воду, поднялась на второй этаж, где пахнет немного схоластичностью книжных шкафов, но, несомненно, и умом незаурядным и созидающим энтузиазмом. Специально для меня смотрительница включила в зале со столом и микрофонами для докладов свет, попросила подождать пару минут, пока она закончит поливать многочисленные типичные для всех школ и больниц цветы блеклого зеленого цвета в горшках, которые устроились уже сыздавна в шкафах и на окнах. От зеленого света, казалось, стало только темней, тем более, что он смешивался с серой влажностью заоконного сумрака. Я разглядывала портреты-копии знакомых лиц Ломоносова, Новикова, Шувалова, Екатерины, потом переключилась на книжный шкаф с самыми последними шикарными каталогами Третьяковки, и Русского музея, с более скромными, но очень свеже-умными книгами провинциальных музеев.

Меня пригласили. Две просторные комнаты с очень красивой обстановкой, очень насыщенные и, как лоскутное одеяло, все состоящие из бесконечных фотографий, литографий и небольших картин, развешанных по стенам. Как в любом подобном музее: много писем, черновиков, личных предметов, занятной фотографией показалась небольшая карточка с Толстым на коньках, видела аккуратный почерк Полины Виардо. В двух комнатах я пробыла относительно недолго, после чего мне показали еще третью с временной выставкой "Поэты серебряного века": тут снова многочисленные афиши выступлений футуристов, рубашка Есенина, кресло Горького, а главное в одной этой маленькой комнате столько подлинных черновиков, почерков, манифестов, фотографий и иллюстраций, что легко для меня воссоздаваемая аура Петербурга серебряного века воссоздалась с отталкивающей живостью! Впрочем, узнала, что Блок говорил не про это здание, в которое Пушкинский дом переехал много позднее, а тот, блоковский, находился на Университетской набережной, если я правильно поняла, - в одном из корпусов Двенадцати коллегий. За мной гасили свет, смотрительница радостно снова бралась за лейку, отрывая старые, покоричневевшие листы тщедушных, но любимых растений. Нестерпимо пахло кислыми щами и нездоровыми выглядели старые и пыльные советские занавески. Вот ведь интересно, а у каждой исторической эпохи своя наука? Может, наука-то и одна, но вот внешний ее облик разнится и, я так думаю, скоро не будет этих советщинных занавесок, щи не будут так настойчиво пахучи, а вот музей со своей смотрительницей-любительницей цветов, дай бог, останется, как и был.

Ну какое лето в Петербурге без свадеб!? Я наблюдала их ежедневно и не на шутку бы заволновалась, не увидев в какой-либо из дней белых кружев и пустых бутылок шампанского с пластиковым стаканчиками , сложенными гармошкой и через один испачканными всевозможными оттенками губной помады. Был и дождь, грязные подолы юбок и мелкие брызги от шпилек; было и изнемогающе-палящие солнце, открытые декольте; были красивые пары и довольно нелепые, но все празднично-счастливые, ошампаненные; были стандартные фотографии в элегантных позах и на качелях, но были и интересные, оригинальные находки молодых фотографах в небрежных майках с джинсами, но ухоженными длиннообъективными фотокамерами. Свадьбы были у Медного всадника, на стрелке Васильевского острова, на территории Петропавловской, у решетки Летнего сада, у Михайловского замка, потом еще у Смольного, были и в Пушкине, и в Павловске. Если Иваново и правда город невест, то городом свадеб я бы непременно нарекла Санкт-Петербург!

Под и не думающем утихать дождем я гуляла по задуманному маршруту по Васильевскому острову, уже немало мною обхоженного в прошлом году. Поэтому общее впечатление осталось холодно-мокрым, одноцветным, отражающимся серо в лужах и просматривающимся сквозь зонтики прохожих. Но я залюбовалась то ли восьмой, то ли девятой, разрещающейся неожиданно девически-розовым Андреевским собором линией Васильевского острова, которая почему-то мне показалась предрождественски-европейской: наверное, своей широкой прямотой, обилием скромных, но именитых магазинчиков с теплым светом, деревьями посреди улицы, пешеходностью и аккуратностью гуляющих зонтиков, как на картинах Кайеботта. Потом, по дороге встречаемые лютеранские и католические церкви, некоторые все еще в лесах, да еще и этот необычный Андреевский собор, уж очень свежевыкрашенно-розовый, с современными, гладкими иконами и сыростью, приносимой многочисленными прихожанами со двора, оставляемыми на мокрой серой тряпке при входе.

В Академии художеств и в этот раз открыты были не все залы. На двери в зал слепков висела табличка "Смотритель придет через пять минут и откроет дверь", а так как до четырех часов, когда закрывается зал, оставалось 10 минут, я осознала всю безнадежность ожиданий. Заглянув в видный через окно дворик с памятником, к стыду не разглядела и не догадалась кому, убедилась, что дождь все так же вертикально льет. Небезынтересно было посмотреть на выставку работ выпускников этого года: были интересные, на мой вкус, вещи лишь в графике и архитектурных чертежах, а наиболее скучно смотрелась живопись. Благодаря приятной безразличности смотрительниц, на работу монументально-декоративного класса я смотрела без надзора, попав в это чердачное помещение через склад неоконченных холстов, слепков, мольбертов и прочего приятного художественного полухлама. На архитектурные модели уже в третий раз посмотрела довольно бегло, торопясь в Меньшиковский дворец, мною еще не виденный и так рано закрывающийся. И он-таки закрылся, отложив посещения себя на еще один день.

Особняк Румянцева был самый близкий к моему дому, после квартиры Блока, музей, но попала я туда в четверг без пяти минут пять, когда утомившаяся от редкости посетителей женщина на кассе, готова была закрывать ее. Я знала, что я права, что у меня еще есть пять минут, чтобы купить билет и целый час, чтобы посмотреть экспозицию, но я спросила уничижительно извиняющимся голосом: "А разве уже поздно в музей?" Мне уступили и продали билет, я вместе с уборщицей с полным ведром воды поднялась по лестнице. Посмотрела все экспозиции сумбурно, подгоняемая не столько временем, сколько уже гасящими свет смотрительницами, кутующимися в длинные шерстяные кофты и явно торопящимися в домашний теплый уют своих ленинградских квартир. Здесь была очень типичная, очень преданная экспозиция про Ленинград блокадный дней, замечательные, свежие, восстановленные, скромно-роскошные, в нежных тонах и пустоте безмебельности залы и наиболее меня заинтересовавшая выставка "НЭП. Образ города и человека". Эти недопонятые, скоротечные годы, в первую очередь у меня ассоциирующиеся с Ильфом и Петровым, для меня до сих пор представляются загадкой со всей своей пошлостью, но вместе с тем оригинальностью и целостностью новой культуры, которой было отведено так мало времени, что она, будто чувствуя это, торопилась и так извращенно исказилась от этого. Если эта выставка не будет разобрана до следующего лета, что в подобных, довольно статичных музеях не редкость, я обязательно вернусь, чтобы внимательнее посмотреть все эти афиши, этикетки, билеты, газетные вырезки, платья, посуду и смешные туфельки.