[400x533]

За неимением лишней, гостевой пары ключей, мне пришлось отменить свои еще по Москве излюбленно-испытанные рассветные прогулки в шесть часов утра, когда город, просыпаясь, потягивается и умывается свежестью прохладного, очистившегося за ночь воздуха, причесывается легким ветерком и с поэтической рутиной начинает новый рабочий день. Впрочем, мое разочарование было не столь велико, потому как в окна моей комнаты каждое утро был виден рассвет, когда пробуждающееся солнце поднималось по правую сторону от Исскаиевского собора, зрительно уменьшая его, растворяя в отражающемся от позолоты свете.

Во время этого приезда я трижды простаивала очередь в Эрмитаж: и среди разноцветных зонтиков, и на палящем солнце, и под шум итальянской речи, и под свежесть выражений нашей провинции. В этот раз никуда не торопясь и никак не планируя степень желаемости видеть определенные залы, я плутала, терялась, знакомилась со смотрительницами, подслушивала то немецкие, то французские, то русские экскурсии, а в последний раз даже японскую, из которой понимала и узнавала разве что уже ставшие привычными интонации и глагольные формы. Диапазон возникаемых мыслей был широк и отнюдь не ограничивался живописными полотнами, встреча с которыми, пусть уже и не в первый раз, всегда для меня большое таинство, но и выматывающая, приятная утомительность. Много думалось о музее как институте в целом, о типе зрителя и качестве экскурсовода. Не скрою, мне было досадно слушать, как большинство гидов рассказывали людям то, что те сами должны были видеть: посмотрите направо, фигура полуобнажена, тень падает, создавая таинственность - посетители все это могли бы увидеть сами, если бы чуть больше времени, чуть больше усилия затратили бы. Но большинство усердно слушало заученные, красивым голосом читаемые тексты, следя за указательным пальцем экскурсовода с большей пристальностью, чем за тем, куда этот палец указывал, не веря, что большая затрата души и воображения, даст и больше впечатлений.

Меня восхищало, как эти люди, разных национальностей, возрастов,с разными компаниями, с разными запасами сил простаивали более часа в очереди, нетерпеливо переминаясь, ждали, когда бы поближе подойти к этим маленьким драгоценностям, словно спрятанным в стеклянную шкатулку: картинам Леонардо и Рафаэля. В то же время, при всей своей умилительной искренности, меня удручало, когда молодые девчонки и даже взрослые дядечки фотографировались, широко и показательно улыбаясь на фоне Рембранта или Ван Гога. Я тоже не люблю, когда опаздывают, но мне было досадно чувствовать всю претензию и знание своих прав переполнявших фигуру молодого, одетого в красивый синеватый костюм с тонкими ниточками-полосками русского гида итальянцев, когда он обвинительным тоном заставил извиняться смотрителя за задержку на несколько минут открытия после перерыва зала немецкой живописи. Мне, до сих пор не понимающей, что же есть современное искусство, казалось тогда, что современное искусство именно в отношении современных людей к искусству, к музею, к иностранцам, к людям.

В плане организации Эрмитаж порадовал теперь всем достающимися планами залов, интересными, затерявшимися в огромном здании шикарными выставками и как всегда гениальными смотрительницами, которые не просто научат как правильно произносить фамилию Рембранта, но еще и дадут ссылку на ученого, эту версию подтвердившего. Хоть пару слов но не могу не сказать о том, что этот год стал наконец-то открытием Рембранта, особенно Рембранта-портретиста, несказанной правдивостью и жизненностью улыбки мальчика у Мурильо, построением формы у Эль Греко, ежегодичным подтвержденным, осмысленным, но и чувствительным наслаждением-изучением Сезанна и всем набором французских мастеров 18 века (Ватто, Фрагонара и Шардена). Да, а еще Давид Каспар Фредерик, Брейгель, маленькая троица Кампена и вообще немногочисленные, но знатные ранние голландцы... Но уже устали ставиться запятые и сухое, статичное перечисление не в силах передать всей новизны изучения и впечатлений.

Пожалуй, я еще не про одно место буду утверждать, что это было самое лучшее и запоминающееся во время этой поездки, не ловите меня на этом, не упрекайте, а верьте. Так вот, пожалуй, самым впечатляющим, атмосферным и органичным был Дворец Петра Первого. Мало того, что эта постройка возвращает ко временам самых первых дней города, когда только в фантазиях Петра и существовал будущий гранитный, распланировано-прямолинейный, модный и современный город, но она еще и удивительный пример архитектурного здания, полностью превращенного в музейный, бережно хранимый экспонат. Вход в музей находится с обратной стороны - такая на первый взгляд незначительность делает его не "проходным" туристическим музеем, который рад всем зазывающе распахнутыми дверями . Потому и ведутся здесь экскурсии для всех желающих, которые проводит девушка с очень хорошо поставленным голосом, с заученно-механическим, хотя и неплохим и очевидно собственным составленным текстом.
Заметила за собой в последнее время влечение к музеям-интерьерам, где от тебя требуется и бдительная внимательность к мелочам, и умение охватить помещение общим взглядом. Небезынтересно было узнать о той эпохе и начавших формироваться петровских вкусах, когда начали использовать зеркала, но только как декоративное украшение, потому они нередко висели так высоко, что все равно себя не увидишь. Петр оказался не прочь прибегнуть к оптической обманке, благодаря искусности мастеров придав деревянной крыше вид черепицы, а бревна выкрасив под кирпич (впрочем, сложно назвать обманом то, что обоснованно и сделано мастерски). Здесь, как мне кажется, наиболее полно можно представить себе этого ставшего уже мистически-ускользающим от визуализации и определенности образа человека, ростом выше двух метров, но с маленькими руками, который гордился своими мозолями, любил цветы, а время потраченное на еду считал потерянным зря. И словно ангелом-хранителем защищенный (хотя именно благодаря людям он сохранен до сих пор) стоит этот дворец, который сам Петр завещал хранить как музейную ценность: стоит несмотря на наводнения, несмотря блокаду, благодаря людской преданности, верности и врожденному желанию сохранять историю.

Кстати, как ни готовилась я к этой поездке, составляя маршруты, соотнося время работы музеев, накладки, когда я встречала запертую дверь и какое-либо неутешительное оправдание этой замочной закрытости, были нередки. В один день я не попала аж в четыре музея: музей Кирова и выставочный зал фотографии, оказалось, предпочитают среду в качестве выходного дня, музей Шаляпина оказался закрыт до второго сентября на ремонт и даже долгожданный дом Матюшина, музей Авангарда, оказался также закрыт по средам. Тогда впечатления от Петроградской стороны были спасены ботаническим садом, где я долго сидела, отдыхая и наслаждаясь живописно разрушающимся особняком желтого цвета. В довершение идилличности картины, время от времени проходили гуляющие: то были как на подбор мамы с детьми, которые то бегали и естественно и мило резвились, то бродили с не менее естественной милой серьезностью на лице.

Потом я гуляла по местам памяти. Чужой памяти. Я видела и Карповку, догадывалась, где общежитие, а где главный корпус Первого меда, где легендарное акушерское отделение; так и не нашла, где располагался Пятак. Здесь училось много хороших людей, ставших и не ставших врачами, но мне особенно символично гулялось, потому что я знала, что здесь учились те люди, с которыми щедрая судьба свела меня, сделав их и их прошлое для меня не просто небезразличным, но и моим родным. Надеюсь только, что они простят мне мою восторженность за любование их прошлым, бурной, смелой, умной и хулиганистой их студенческой жизнью за искренность и бескорыстность этой восторженности. Еще большую прелесть этому довольно однотонно-серому району придавала опустошенность института, уже прогремевшего вступительными экзаменами, но еще не призвавшего студентов к началу очередного учебного года.

Иоановский монастырь выглядит довольно сумрачно и как-то очень дробящеся, напоминая крупную мозаику. Зато на набережной рядом с монастырем в горшках весят богато-цветущие петунии, своими нежными, тоненькими цветами, белоснежными, лиловыми и румяно-розовыми,освежая мрачность и тяжеловесность главной церкви. Монастырь был неприветлив и даже закрыт, но у надвратной иконы горела свеча, а дорожку мела аккуратненькая бабушка в платочке. Еще более оживляла картину группа рабочих устанавливавших свежие, гладко прорисованные иконы и присверливая модной немецкой дрелью с ярко желтой ручкой. А на набережной собралась веселая и многочисленная, смеющаяся таким свежим и здоровым хохотом толпа бездомных мужиков. Еще более густой толпой бродили по набережной, бережно переступая, голуби, время от времени тревожно перелетавшие с места на место, напуганные чересчур громким смехом бродяг.

Солнце, перед тем как покинуть этот кусочек набережной и спрятаться за многоэтажкой, окрашивало всю эту грязную и голубино-серую картину насыщенным матовым солнечным светом. Уходя и проходя среди этих людей, грязных, взъерошенных и бессмысленно глядящих, я видела, именно видела, а не хотела видеть в их глазах что-то инстинктивно стремящееся к чистоте, делу, добру. В эти минуту (такие частые!) от меня далеки все мои любимые Мельминги, Боттичели, Ренуары и Ван Гоги, но не тем, что они висят в красивых музеях и про них пишут в дорогих книгах, а потому что они вырваны, стали достоянием умных ученых, которые только пишут что "Ван Гог, изобразив грязные, изношенные крестьянские ботинки, передал через них любовь к крестьянам, заботу об их страдании", не вдаваясь в подробности, что в похожих по виду и таких же по сути ботинках сейчас, этим солнечным вечером, сидят на набережной не разучившиеся смеяться бродяги. Я пока не знаю, как искусство может вернуть их к чистоте, вере и уюту, но я знаю, что может.