в большинстве, вы делитесь на оголтелых блядей и маниакальных однолюбов.
и я не знаю к кому из вас я больше боюсь себя причислить.
в моей жизни; в моем сжатом комканом времени; во мне самом; в моих мыслях; в заботах моей матери; в вопросах моих друзей; в моих недоходящих до бумаги и клавиатуры текстах; в моей записной книжке; в ветрах моего города; в моем счастье; в моих снах; в моих пока-ещё-выигрышах в датскую рулетку; в моей глупой робости и нервности; и снова, и снова: во мне; в моем времени; во взгляде моих соседей сквозь щелку приоткрытой двери; в моей беспричинной и причинной тоске; в моих красивых и некрасивых улыбках; в моих нехватках; в моих недоговоренностях; в моих залезаниях на подоконник с ногами и чашкой кофе; в моих сигаретах; в чужих сигаретах; в моих картах; в картах города; в моем плейлисте; в толпе народа, заходящего в троллейбус… есть дырка, большая дырка с рваными краями, размером как раз с одного человека.
Вроде бы по всем признакам он должен быть, а его нет.
Это цитата сообщения И_г_о_л_к_а Оригинальное сообщение
Как же это здорово, что с нами происходят вещи, в которые мы не можем поверить.
Это цитата сообщения Aminatl Оригинальное сообщение
это письмо безнадежно запоздало.
Это не совсем теми словами, синецветная, не совсем теми, голубоглазая, которыми надо; а точнее, совсем не теми, совсем не тогда и совсем не так, но ты ведь знаешь, обычно всё так и бывает; я знаю, что ты знаешь, я верю, да.
И были у неё голубые глаза, как два горных озера, куда плакали нимфы из зеленых лесов и циничные демоны, живущие на облаках [белых, как кость дракона]. У нее были руки флейтиста, пальцы флейтиста, мысли гения; она знала всё-всё, то есть нет, конечно, не всё, но чуть больше, чем положено обычным богам, но это легко простить, если она тебе улыбнется.
Это я только потом понял, что нельзя закрывать глаза, пока она тебе улыбается, и вообще глаза закрывать нельзя, потому что вдруг окажется, что именно в это время, пока тяжелые веки твои клонили тебя к земле, вдруг именно в это время она, голубоглазая, писала тебе что-нибудь кровью на черных листах. И как ты тогда, и что ты тогда после этого, ты, слепец, что тебя будет оправдывать, какие-такие слова?..
А самое страшное: вдруг это было просьбой о помощи, вдруг?.. Или вдруг когда ты вслепую резал по дереву свои узоры, вдруг ты поранил ей руки или даже лицо, дурак невозможный?..
И было у нее больное сердце, очень. Изрезанное такими слепцами, как я. По мелким мелочам изрезанное, по великим велочам истлевшее. Но есть ведь такая манера, знаешь, очень плохая манера: мыслить так, будто если чье-нибудь сердце больное, значит, оно больное не из-за тебя, а как же иначе, ну точно не из-за тебя, ты тут не при чём, ты же не ранил, ты стоял в сторонке, никому не мешал. А что махал резцом и орал, как резаный [и были резаный на самом деле, только забудь то, что написано в этих квадратных скобочках], так это неважно, это подумаешь, это так, пустяки. А боги по пустякам не плачут. По пустякам плачут только нимфы, и поэтому у нее такие голубые глаза.
Так вот, да, я знаю, нечего было орать и махать резцом. Просто понимаешь, голубоглазая, синецветная, понимаешь, шёл я себе по дороге за ручку с привидениями добрыми, и тут – бац! – привидения мне на ногу наступают и пугать начинают внезапно. Это я раньше думал, что все привидения – это ангелы. Сейчас это просто привидения. Это я теперь чуть-чуть умнее, да и то не совсем, но тогда-то я уж точно таким не был, тогда я еще плавно перекатывался в том периоде, когда страдания еще являются тем, что даёт смысл. Но когда привидения добрые начинают тебя пугать, поневоле испугаешься, ведь всё равно подсознательно боишься: а вдруг подруги все-таки правы и привидения все злые. А может быть, правы взрослые – не дай бог! – и привидений вообще нет?.. Представляешь, какой стресс. Ужасный стресс. Вот я и орал, как резаный. Это я закрыл глаза и от привидений отмахивался. Попадал по всем: по себе, не по себе. И по тебе тоже попал, да. Потому что дурак. Депрессивный дурак, тоже.
И то, что я выкрикивал тогда – это я совсем не тебе выкрикивал, понимаешь. Просто я неудачно закрыл глаза и не видел, что ты писала кровью на черных листах. Просто я из числа тех, у кого есть плохая манера: мыслить так, будто если чье-нибудь сердце больное, значит, оно больное не из-за меня.
Я бы очень хотел, голубоглазая, синецветная, подарить тебе другие листы и синюю краску для того, чтобы ты писала. Не кровью, хотя так честнее и истовей; но лучше не кровью, мы, слепые, ее не стоим. И – да, лучше все-таки на других листах [хочешь, я подарю тебе их?..]: белых, как кость дракона.
- получается ты косишь одуванчики: самые высокие скашиваешь, самые низенькие гибнут сами - одна серединка остается. А я так не могу – я все одуванчики люблю, нельзя их убивать, никого нельзя.
- тогда я разобью под твоими окнами клумбу и посажу там одуванчики, а после пойду сажать рожь.
Тошнотворный Chesterfield рано выросших мальчиков.
Зверь трясет ушами, молчит. У зверя проснулись инстинкты и заснули фразы в голове. Черный и счастливый носится по зелёному, валяется в одуванчиках.
Зверь не умеет говорить, но запахи захлестывают его; зверь не умеет анализировать, но он умеет неплохо бегать и очень хорошо – забывать о прошлом и будущем ради мгновений; зверь тычется людям мокрым носом в ладони и виляет хвостом. Зверь не ищет – зверь натыкается; зверь уходит, не думая куда и откуда. Его замечают на улицах: мужчины и некоторые женщины, зверь смотрит им в глаза, но человек внутри зверя не позволяет ничего больше. Небо неназванного ещё цвета гладит зверя по шерсти, а он держит руки в тепле пустых бездонных карманов, лишается понятий и понимания. Знает, чует всё то, что необходимо, а всё, что не знает, считает ненужным и несвоевременным, только мешающим веселой игре зверя и чьих-то глаз.
ты ведь сможешь найти меня?
если
что
вдруг…
надо что-то делать с монологами в лифтах
открывающиеся двери застают меня, сидящего на полу, на фразе "хуйня это всё, хуйня"
Тише, тише, девочка, успокойся. Не плачь, не переживай, не надо. Вот так. Сядь, пожалуйста. На, вот, держи - это чай, с лимоном, холодный. Попей водички, поболтай ногами, сидя на высокой кровати, и всё пройдет.
Нет-нет, всё пройдет, только если ты перестанешь плакать. Переста-нешь. Если будешь продолжать, слёзы твои сольются в море, в котором мы все утонем, милая моя, так что не плачь. Ты ведь не хочешь, чтобы мы утонули? Да, я понимаю, что шли бы мы все отсюда шервудским лесом, не видеть, не слышать бы нас, только бы мы от тебя, наконец, уже отстали, но, всё-таки, не хочешь ведь? Вот, так-то лучше. Возьми носовой платок - простыней утираться некультурно. Теперь совсем замечательно.
Давай поговорим. Пока можем сделать это с глазу на глаз, а? Серьезно поговорим, как серьезные люди, или, лучше даже, несерьезные. Сейчас ушли доктора (психолог, психиатр, невропатолог, детский терапевт и восемь гениев нетрадиционной медицины), нянечки, представители службы опеки и попечительства, добрый и злой полицейские, клоунский цирк и прочие заинтересованные лица, нас только двое, и мы можем как раз это сделать. Да, не буду тебе врать, они стоят сейчас все за этой картонной дверкой и внимательно слушают каждое наше с тобой слово, но здесь-то их нет, так что можно про них забыть. Видишь, какой я честный? Открытая ладонь, и никак иначе. Да знаю я, знаю, что они все с тобой уже тысячу раз говорили, убеждали и разубеждали, приводили примеры, доводы и бродячих проповедников и, что тебе это всё, как ты произносишь по слогам, ос-то-чер-те-ло, да, и то другое слово, которое совсем уж неприлично произносить хорошим маленьким девочкам. Но я-то с тобой ещё толком не говорил, моя славная. А я, может, совсем другой, нежели они, ничуть не вежливый и не аккуратный, люблю утирать нос простыней, ругаться матом, впадать в депрессии и проклинать всех страшными египетскими проклятьями. Смеешься? Видишь, сколько у нас с тобой общего. Я ведь многое знаю и понимаю, чего они - нет, м?
Можно я сяду к тебе на кровать, поближе? Не дрожи и не бойся:: я теплый и безопасный, только костлявый немножко. Тебе, наверно, интересно, что я вообще здесь делаю? Да, действительно работаю, но к тебе моя работа никакого отношения не имеет. К тебе я просто так хожу, по личному почину, в свободное время. Ну почему бы мне к тебе просто так не ходить? Нет, дело не в том, что Самый Главный Гений нетрадиционной медицины мне приходится лучшим другом и партнером по нардам, это ни на что не влияет. Просто ты очень милая маленькая девочка, мне нравишься, я хочу тебе помочь, насколько смогу это сделать. Ты мне дей-стви-тель-но очень нравишься, очень. Что, не веришь? Ну не вру я, не вру. Действительно не вру. Что ж ты такая пуганая и подозрительная, что ж ты такая нервная, летящая на высоте десять тысяч километров выше уровня моря, да ещё и над Марианской впадиной, что ж ты такая болезненная и влюбчивая, текущая и срывающаяся, милая? Такая хорошая и такая безумная, а? Я всё, всё понимаю, конечно, хотя бы стараюсь понять, но это не мешает нам переживать за тебя, ни мне, ни нянечкам, ни самому главному гению нетрадиционной медицины, ни невидимому чудовищу, живущему под твоей железной кроватью, и мы просто хотим, чтобы…
Ну… ну что ты опять плачешь? Ты же сильная и умная, чего плакать-то? Ревёт тут в голос, лицо руками закрывает, дурочка глупая, взбалмошная. Два часа назад улыбалась, смеялась и прыгала, когда клоуны приходили, а теперь что? Рёва-корова, Царевна-Несмеяна. Страшно, конечно, и жутко, и всё бессмысленно, но плакать-то ещё бессмысленнее, чем всё остальное.
Кстати говоря, дуться, отворачиваться к стенке и молчать – это тоже глупо и бессмысленно, да-да, в таком случае действительно лучше уж плакать. Можно я тебя за руку возьму? Возьму тебя за руку, чтобы тебе было легче, чтобы твои горечи все слетелись ко мне в ладонь, как голодные птицы, чтобы я мог потом забрать их с собой, можно?
Какая у тебя теплая ладонь, уютная такая. А это холодное у меня в руке, это… ой, черт, это лезвие.
Да не визжи, не визжи ты так, у меня сейчас уши заложит от твоего крика, и руку мне не надо ногтями царапать. Я уже сам тебя отпустил. Можешь идти в другой конец комнаты, и жаться там испуганно в углу сколько влезет. Кто обманщик, я? Ты не спрашивала – я не говорил. Тем более что ж ты сама не знаешь, что у всех, даже у клоунов и подкроватных чудовищ, есть тонкая стальная полоска. Мне тоже такую дали, на всякий случай.
И не собирался я ничего делать, по крайней мере, насильно. Честно.
Не реви.
Не реви, пожалуйста, у тебя от этого красное некрасивое лицо, сопли из носа и царапины на щеках кровоточить начинают.
И не бойся. Я не садист. Изверг – возможно, но не садист. Мне не доставляет удовольствия полосовать на части маленьких хороших девочек, также их есть и насиловать, живых или мертвых. Я склонен покупать девочкам мороженое и воздушные шарики, в редких
Это цитата сообщения И_г_о_л_к_а Оригинальное сообщение
Без заголовка
Мои бедные.
Мои красивые.
Мои ясноглазые.
Мои душой-как-солнцем-пронизанные.
Любимые мои, вот что.
Мои мысли о вас взлетают ввысь классическими скрипками - да.
Мои слёзы - без вас.
Мои улыбки - для вас.
Я с вами рядом.
Моя рука рядом с твоей - просто почувствуй раз.
Пиковый Туз (20:54:47 5/05/2007)
Ты и-ди-о... Так, нет, это я тебе говорила уже слишком много раз.
Я тебя люблю.
Это я тоже много раз говорила, но эти слова лишними не будут.
[К Другу: ты всё знаешь, но иногда стоит сказать, что именно, вместо этой фразы "ты знаешь". Знать-то скучно довольно. И мне стыдно, что я так слезливо прочувствовано, да не в лицо, а с использованием общественно доступных сервисов, ну да что делать.]
Так однажды проснемся холодно на твоей подушке.
Ты счастливый, а я мертвый.
-нет, просто первый
сложили меня б на полку в чулане, да забыли б до осени.
да запылили б меня
да не пилили б меня
лучше б совсем забросили
-Дела у меня замечательно! Пишу курсовик по теме "Древние птицы, как составляющие рацион антропоида", а у тебя какая курсовая?
теперь вот сижу-думаю: честно писать: "Детализированный чертеж сливного крана" или оставить смс без ответа...
[спрячемся за спинами хороших мальчиков парашютистов и гигиенично сделаем вид, что ничего не видели.]
Это цитата сообщения paggy_alex_gordon Оригинальное сообщение
Без заголовка
Помнишь...Лето?
Вприпрыжку по площадям, под палящим солнцем. В каменную прохладу. К высоким дверям. Лишь там - кто-то ещё. Только там я могу позволить существовать кому-то ещё. Потому что люблю...не так же, но по-другому. Как старого хорошего друга, которому можно довериться.
Помнишь...Осень?
Позднюю осень. Середину Ноября. Холодного и промозглого. Самого любимого. Не так же, конечно, но, как старого хорошего друга, которому можно довериться. Отдаться в ледяные объятия. Здесь - уже каменный холод. Острый, серый. Пусть день становится короче, а небо ниже. Пусть. Почти так, но пронзительнее, трепетнее и внимательнее.
Помнишь ли ты мокрые серые поля на закате? Fields of Neophilim. Поля, над которыми веет серый ветер. Ветер, похожий на шепот утром. Ветер, похожий на поминальную песнь вечером. Ветер, мой любимый ветер, не так, конечно... но как старый хороший друг, которому можно довериться и снять для него старые пластинки с полки, взъерошить волосы и накрасить черным глаза. А потом. Потом, как по завету тех, кого уже нет или тех, кто уже слишком стар, схватить тебя за руку, побежеть. И остановиться в двух сантиметрах от пропасти. Ты прижимаешь меня к себе и целуешь в макушку. Помнишь ли ты, что мы можем вечно стоять на краю этой пропасти? Могли.
Помнишь зиму?
Единственное время, когда я не боюсь света. Мягкого оранжево-желтого, рассеянного. Когда твои зрачки ни за что не сузятся. Когда в лютую стужу я верю в то, что есть дом, в котором самое главное окно - в арке, и выходит оно на дорогу, по которой спешат в тепло припозднившиеся прохожие. Серые крадущиеся, семенящие, спешащие, шествующие тени. А за окном - круглая зеленая лампа. А в чашке - чай с мятой. А чашку держат любимые руки.Руки, которым можно довериться.
в холодном городе, пахнущем мокрой землей, когда ты просто оставила меня.
мы с тем мальчиком шли в отрыве двадцати шагов и синхронно болели твоими глазами.
я пытаюсь об этом сказать второй день.
я пытаюсь поговорить с тобой уже больше года.
у тебя голос стал ниже, пальцы тоньше, а улыбка хитрее. такая смелая и умная девочка. ты ведь поняла бы меня?
я прикрываю глаза и шепчу тебе на ухо: "вспомни о Совести, у меня дети и Должность. Не шуми. Пожалуйста. И не отвлекай, черт дери, не отвлекай меня." двусмысленно, но правдиво.
В этот раз я не искал тебя, ты поверишь? просто поднял глаза...
боже мой, что там тайны девочки, влюбленной в учителя по генетике, что там жалкие попытки скрывать и симулировать.
как объяснить всему миру то, что сам с трудом осознал?
на мокром асфальте поймать тебя за руку: "я хотел быть с тобой ". Ты поняла бы? Смышленная девочка. а я бы не понял.
только ты все равно сбежала, оставив меня одного под дождем и без зонта.
бесконечно счастливого.
на расстоянии двадцати шагов от того мальчика, больного твоими глазами.
всё не так уж важно...
Он рассекает толпу, бесцветную и размытую. Он сам немного размыт. Но очень цветен. Улыбается издалека, подходит, а я говорю: "Как же это… как же это так…". Метро, середина дня и он в зелёном шарфе сквозь толпу. Разве так можно? Говорю ему: "Как же ты так? Слушай, ну… ты же…".
А он улыбается, светится, берёт своей теплой рукой мою, отступает на шаг: "Пойдем – говорит – пойдем-пойдем, ты всех оставляй и пошли. Тянет меня к поездам до станции Китай-город и дальше. Я тебе покажу… –шум поезда не позволяет расслышать- Я Тебе хочу показать….понравится…обязательно…пошли…
Стою на месте, чувствую его ладонь ласковую и думаю: "Нееет. Это я тебя сейчас поведу. Подведу, вот, к мальчику-однокурснику и, честно глядя в глаза, его спрошу: один я или двое нас и держишь ли ты меня за руку. Возможно, усугублю свою репутацию местного сумасшедшего. Вот он мне ответит, а потом уже пойдем, конечно, куда ты там меня зовешь"
А может, я и не думаю это всё. Может, вслух ему говорю. Зря, наверно. Потому что я…нет, не просыпаюсь, но я вижу уже его бесцветную макушку и бесцветный шарф в бесцветной толпе. Или не его. Что там разглядишь в размытой серой массе…