Прошло время, я успокоился, занялся другими делами, перестал смотреть внутрь себя.
Когда я иногда обращаюсь к своим старым записям - я не узнаю их. Меня приятно удивляют и образность, и мысли - это человек, которого я читал бы с большим удовольствием, чем Генри Миллера.
Я не могу быть совсем субъективен, потому что это уже не я писал эти посты, потому что во мне уже нет "тех" мыслей

Я начал безразлично воспринимать мысли о том, что мне уже не вернуться в прошлую секунду. Какой-то части меня жаль всех тех возможностей, которые я не использовал в прошлом, но ощущение, близкое к ощущению смерти внутри, преобладает.
Я перестал задаваться детскими вопросами «Кто я?» и «Зачем?». Я точно знаю, чего хочу. Отношение к людям совсем не изменилось. Как и раньше мне нужно пару секунд, чтобы составить себе мнение о человеке, ещё несколько дней, чтоб его скорректировать – и готово, никаких сюрпризов! И всё также я за считанные мгновения решаюсь предложить всего себя – невидимая никем жертва, никем неоценённая.
У каждого есть своя «ирония», заложенная природой в душу, чтобы было «смешно». В моём случае ирония заключается в том, что я успеваю полностью зачерстветь и оттолкнуть от себя человека к тому моменту, когда он только начал меня понимать. Всё это, естественно, сопровождается комической игрой в великодушие, разыгрываемой внутренним голосом.
Эта «ирония» - монстр, которого постоянно приходится подкармливать, но и не давать ему напиться вдосталь крови. Вся дорога к счастью превращается в прогулку по лезвию бритвы (вспомните фильм, почувствуйте, как точно было выбрано название).
Есть и хорошая сторона. Я знаю, чего я хочу. Лет до 20 я даже не представлял, что существует такое чувство.

- Я пищу про индейский ренессанс в Латинской Америке.
- Про Бразилию, наверное?
- Не, в Бразилии индейцы в Амазонке сидят. Им плевать на политику. Они лазают по деревьям, едят фрукты и яйцами трясут.
- Так это же, наверное, и есть индейский ренессанс?

"Сама на секс подсадила, а теперь шантажирует". (с) Лев(н)ин

Я теперь пишу и стираю. Пишу и стираю...

Сегодня в поликлинике я читал «Бойцовский клуб» и смотрел, как плавают в аквариуме скаты. Когда чем-то болеешь и незаметная температура в 37 не хочет уходить возникают дурацкие мысли.

За два дня до этого я лежал на верхней полке, весь горел и думал о тебе. Ты проходила, возвращалась, иногда оборачивалась, иногда – нет. А ещё ты пела. Как же я люблю твой голос. Ты никогда не пела для меня, хотя я бы столько отдал, чтобы его слышать. Ты даже не знаешь, как мне нравиться твой голос. Он струился колдовским серебром через мой температурный бред на втором ярусе соседнего купе вагона-плацкарты. Я уже говорил, что чувствую себя неважно в поездах, но и там бывают чудеса – например, ты.

А потом утром, я видел твою коленку. Нежный изгиб непокрытый одеялом. Я сразу вспомнил, как гладил твои ноги, как мы лежали вместе. Я сразу вспомнил, как ты спала у меня на руке.

Сегодня днём я сидел в поликлинике, читал Паланика, разглядывал в аквариуме рыб. Там плавал скат. Небольшой – размером с блин. Кожа у ската шершавая, но приятная на ощупь – такая же, как у акул. Когда гладишь ската или хватаешь за плавник акулу, тебя посещает чувство нереальности. Ещё один шаг – ты перевалишься за границу своего мира и останешься с рыбами. В общем, что-то такое.

Скаты плавают очень грациозно. Вы все знаете – они «парят». И на самом деле, когда смотришь на скатов, как они передвигаются в воде – это завораживает. Но если долго глядеть на ската в аквариуме, можно увидеть, как он неуклюже заваливается на бок, как подгибает под себя хвост, как бьётся носом о поверхность воды. И в этом уже нет никакой грациозности. Скаты ищут пищу, копаясь по дну, перебирают своими крылышками, в какой-то момент находят себе самку, оставляют потомство, уходят в вечность.

Есть такое состояние, когда ещё не успел проснуться или окончательно не провалился в сон – почти такое же ощущение, когда гладишь акулий плавник в открытом море – будто находишься на границе между двумя мирами, которым ты вовсе не принадлежишь. И в такие моменты ты думаешь – я скат. Я до какого-то момента в жизни плаваю по дну, наедаясь и набираясь сил. Потом ищу самку, чтобы оставить потомство. Потом умираю. И да, ты красиво перебираешь «крыльями», но всё же ты такой вот скат. А если ты скат – холодная полоскающая рыбина – то к чему весь этот цирк?

Потом ты окончательно просыпаешься. Ты должен что-то сделать для себя и для кого-то ещё. Жизнь снова обретает смысл, всё хорошо, всё понятно, кирпичиками выкладывается план на всю жизнь вперёд. И никогда не мелькает 25-й или даже 60-й кадр, что ты скат.

А это нормально - писать "Воистину Воскресе" транслитом?

Эх, Пашка-зараза разбередил.

***

Приду я завтра в универ, а там препод наш по аудиту. А рожа у неё такая кислая. А сама она такая противная. И не скажу же я ей, что вернулся вчера домой из кинотеатра, и так мне фильм понравился, что купил я бутылочку пива, да вкусной колбасы, включил Янку Дягилеву и … мечтал.

И на душе у меня было так грустно и так светло. Грустно от того, что раньше мне жизнь казалось наклонением сослагательным да предположительным. И думал я, что буду писать в какой-нибудь газете или биологией заниматься в современной, стерильной, белой лаборатории. И светло от того, что собирались мы тогда весёлой компанией, в КВН играли, Лиго отмечали. И друзья-одноклассники ещё не разъехались, каждый день с ними встречался. И все мы вместе строили планы на будущее, мечтали, делились этим друг с другом.

И на душе у меня было так грустно и так светло. Грустно от того, что раньше мы зависали по ночам на кухне у Маши с Сергеем. И было там много разных людей, да у каждого своя история. И споры мы вели бесконечные обо всём на свете: от мантр до норвежского тяжёлого металла, от еврейских притчей до Стивена Кинга. Светло, что сейчас можно посидеть с Пашей над новой песней или съездить в магазин маскхалатов, а с Олей поспорить о бесконечном буддистском «нет». Да и вообще навезти много народу, наиграться в мафию, а потом завалиться спать в спальном мешке куда-то под батарею.

И на душе у меня было так грустно и так светло. И грустно мне от того, что я ложусь спать один, рядом никого нет. И мне очень хочется дарить цветы, зарываться в твои волосы и ждать и про себя ругаться, что ты опять опаздываешь на встречу. И точно при этом знать, что ты сама на себя из-за этого зла, что сама отрываешь меня от себя на заветный час. И светло от того, что читал тебе Есенина несколько часов не переставая, что целовался пьяный в метро с тобой и твоей подругой, не зная её имени, не помня твоего, что ты лежала рядом в ничей квартире, когда по незашторенным стенам ползали фары. И помню я твой профиль, когда ты стояла на балконе и курила, и на тебе не было одежды, кроме света фонарей.

И грустно мне, что не знает мой препод по аудиту, что есть такая Янка Дягилева, и что есть у неё песни «Рижская» и «У нас будут дети». И, наверное, никогда она не знала Канашевича, и на счету «чаечасов» с Димой у неё крупный ноль. И как много таких, как она. И светло мне того, что я почти полностью уверен, что я неправ, и что у всех были свои «Канашевичи» и свои «девочки с глазами из…».

И грустно мне было, что пишу я сейчас письмо себе в свои семьдесят лет. И светло, что было что написать!

Одиночество постепенно подтачивает изнутри. Я уже больше не хочу быть один.

- Во что ты веришь?
- Не верю.
- Чего ты ждёшь?
- Не жду.

В твоем парадном темно,
Резкий запах привычно бьет в нос.
Твой дом был под самой крышей -
В нем немного ближе до звезд.

Ты шел не спеша,
Возвращаясь с войны
Со сладким чувством победы,
С горьким чувством вины:

Вот твой дом, но в двери уже
Новый замок.
Здесь ждали тебя так долго,
Но ты вернуться не мог.

И последняя ночь прошла
В этом доме в слезах.
И ты опять не пришел,
И в дом пробрался страх:

Страх смотрел ей в глаза
Отражением в темном стекле.
Страх сказал, что так будет лучше
Ей и тебе.

Он указал ей на дверь
И на новый замок.
Он вложил в ее руки ключ и сделал так,
Чтоб ты вернуться не мог:

И ты вышел во двор,
И ты сел под окном,
Как брошенный пес.
И вот чуть-чуть отошел,
Да немного замерз.

И ты понял,
Что если б спешил,
То мог бы успеть.
Но что уж теперь поделать -
Ты достал гитару и начал петь:

А соседи шумят -
Они не могут понять,
Когда хочется петь.
Соседи не любят твоих песен,
Они привыкли терпеть.

Они привыкли каждый день входить
В этот темный подъезд.
Если есть запрещающий знак,
Они знают - где-то рядом объезд:

А ты орал веселую песню
С грустным концом.
А на шум пришли мужики,
И ты вытянул спичку -
Тебе быть гонцом.

Пустая консервная банка,
И ее наполняли вином.
И вот ты немного согрелся -
Теперь бороться со сном:

И тогда ты им все рассказал,
И про то, как был на войне.
А один из них крикнул:
Врешь, музыкант!,
И ты прижался к стене.

Ты ударил первый,
Тебя так учил
Отец с ранних лет.
И еще ты успел посмотреть на окно.
В это время она
Погасила свет:

В твоем парадном темно,
Резкий запах привычно бьет в нос.
Твой дом был под самой крышей -
В нем немного ближе до звезд.

Ты шел не спеша,
Возвращаясь с войны
Со сладким чувством победы,
С горьким чувством вины:

Вчера написал тебе письмо, не очень длинное, но очень, местами, откровенное. Отправлять не стал.

Играет Сплин, подпеваю...

Это очень похоже на лезвие бритвы. И следы запёкшейся крови на руках.

Где бы тебя найти, девочка с глазами из самого синего льда?

И ещё одно место на полке воспоминаний. :)

Нет ничего, кроме климата!

Что-то мне грустно.

Перстаёшь искать - перестаёшь писать. Теперь всё понятно.

Гххх... Ничего не меняется, только всё это звучит под новую музыку, да прячется за новыми книгами... Всё та же жестокая улыбка в глазах напротив. Танцуй, пока нет сил!