Счастье мое такое большое!
Страшно....
Если я его не выплачу, то оно, подобно ядерной бомбе, уничтожит меня, тебя и все, что нас окружает в радиусе сотен километров.
Оно пройдет, кончится...
Как и многие счастья, бывшие у меня до этого...
Но я не забуду!
Я сохраню...
Сердце – могильник, где радиоактивные отходы-воспоминания, медленно разлагаясь, образуют новые соединения.

мутация

...уши, которые чувствуют...
...пальцы, которые слышат...
...глаза, которые любят...
...сердце, которое видит...

...звуки.
...прикосновения.
...тени.
...души.

Бумага. Черный шероховатый лист. Canson, конечно же.
Пастель. Но не мягкая. Нет, сегодня масляная. Pastels a l’huile permanents.
Китайский белый? Ага, здесь. Для предварительного наброска...
Так, вроде все на месте...
И пальцы при мне.
Начнем...

Я всегда поначалу рисую очень спокойно, рассудительно, даже системно. А потом начинаю нервничать. Штрихи такие вселенские получаются, они визуально обрываются, но динамически выходят далеко за пределы листа. Но это ничего: я потом пастель аккуратно пальцами размазываю, и получается очень прилично все. Я не люблю вот так как Пикассо все раскидывать. Я порядок люблю. И чтобы все чуть-чуть в бархате. Хотя... Редко рисунок до углов листа довожу; как правило, чуть-чуть оставляю бумаги по краям. Зачем? Ну, чтобы ему уютнее было, рисунку. Чтобы он себя на бумаге чувствовал как «в домике». А еще, если мне какой-то цвет сегодня очень нравится, то я его обязательно где-нибудь парой штрихов пущу погулять по листу. Сегодня мне однозначно по душе светлый турецкий кобальт. Вот он: я его затаила в изгибах бутылки из-под абсента.
- Тихо, сиди не высовывайся. То есть, конечно, высовывайся, но не сильно.

Вот Дега – это мое (твердым мелком так нежно юбки шил). И Тулуз-Лотрек (он тоже прятал свои любимые цвета, я точно знаю). И Франсиско Серра (у него даже на черно-белых щеках играет румянец)...

А я так просто. Не училась никогда. Не умею н-и-ч-е-г-о. Но так хочется! И так нравится...
[318x448]

хочу учиться!
[531x646]

Пальцы-пловцы занырнули
под теплый свитер твой,
Пошли на дно, утонули,
в позвоночной впадине обрели покой.

Волной движенья выбросило
на поверхность скалистых плеч,
Шелковым песком волос укрыло,
обняло, обещало сберечь...

Но прогнулось дно океана,
сошлись хребты и пламень,
Взобравшись на утес шеи,
они судорожно сжали камень.

Пронеслось нервной дрожью цунами,
белой пеной накрыло,
Пальцам-пловцам не всплыть,
обессилели, их убило...

Антон!

Если звук, то стон,
Если свет – неон,
А в толпе не он,
И не жизнь, а сон.

В голове паралон,
Между ребер баллон –
Нефти галлон.
Поджигай, демон!!!

Лиловый фон,
Бархатный звон,
Ядовитый дракон –
Все из меня вон!

Но душа – тефлон –
Сохранила твой тон,
Кричу в небес микрофон:
"Антон!"

Тело стало слишком пустым,
Слишком большим
Для иссохшей меня.

Всю себя отдала мыслям твоим,
Слишком легким
Для тяжелой меня.

Не делить никогда двоим,
Слишком разным,
Вместе ни единого дня.

Теперь идти своим,
Слишком тихим,
Путем. Без единого пня...

Не будет поцелуев вязких.
Не будет слов с корицей.
Не будем писать свои сказки.
Не будем друг другу молиться.

Недостойна... его... я...
Назад в тюрьму...
- Пошла!
Жить, как жила,
Не живя.
А чего ты ждала?

:: sphere ::
:: i'm here... ::
:: inside ::
:: upside... ::
:: down ::
:: brown ::
:: red ::
:: mad ::
[450x600]

Вы когда-нибудь стояли у подножия дюны? Если нет, то вы должны немедленно все бросить и поехать стоять у подножия дюны. Хотя, если ваше воображение достаточно живо и независимо, то вы можете постоять у подножия дюны прямо сейчас, вместе со мной. К сожалению, мы сможем лишь постоять у подножия. Быть может, нам удастся дотронуться до теплого песка. Взобраться не получится. И дело не в том, что я слишком строгий гид, и собираюсь запретить вам это сделать по причине крайней опасности предприятия, хоть так оно и есть на самом деле. Дюны имеют свойство оползать, а та, о которой пойдет речь в моем рассказе, очень высока и не имеет вершины... Во всяком случае, не на Земле... Она и склонов, по правде говоря, тоже не имеет. Так вот, я отвлеклась: взобраться на дюну у нас не получиться, так как, и я думаю, вы уже давно все сами поняли, дюна эта непростая.

Итак, он был дюной. Из светлого мелкого песка. Лопатки, словно камни, припорошенные тончайшей пленкой из песчинок, явно выделялись на спине. Теплый песок. В него так хочется запустить руки...

Но как тяжело ходить по нему: ноги так сильно затягивает, что каждый шаг становится результатом немалых усилий.

Он всегда носил в себе солнце. Чистейший световой концентрат сочился при каждом движении губ, головы, рук... В особенности рук! Рук, плотно сотканных ветром из тысяч и тысяч песчинок. Песчинок, заботливо принесенных им с самых разных уголков космоса.

Пустынные бури, поднимавшие непроглядные стены песка, бесспорно, и его не обходили стороной. Но потери быстро восполнялись за счет песчинок, принесенных с соседних дюн.

Спокойствие его никогда не было равнодушным.

Почему так хочется набрать полные ладони его песка и унести с собой в карманах? Кто знает? Но зато совершенно очевидна бессмысленность затеи: не может горсть олицетворять собой целое. Это ложь. Символа-намека всегда мало. Да и его долго не удержать: тончайшей струйкой он медленно вытекает из твоего кармана.

Столькие уже пробовали ласкаться, взбираться, красть... Ни у кого не вышло... У меня, по-видимому, тоже не выйдет.

Теперь все мы сидим у подножия. Уйти нет сил, нет воли, нет желания...

А как же он сам? Он одинок? Тяготится ли? Не знаю. Он, быть может, и не хотел быть дюной, но его не спрашивали. Его соткали, и...

Постойте! Зачем я привела вас сюда?! Ведь теперь все вы тоже останетесь у подножия! Простите... Я как-то не подумала об этом... Я вообще теперь редко думаю. Еще реже делаю. Теперь нет я...

Иссушение

Солнечный свет кислотой разъест ваши лица,
Синева небесная выклюет глаза, словно хищная птица,
Зной, будто гной, липким потом покроет снаружи,
Просочится сквозь поры, отравит и голову вскружит.

Пустыня принимает в объятья цепкие,
Одевает в песчаные платья ветхие,
Тысячей огненных рук ласкает лодыжки, запястья и плечи,
Расплавленный ковер расстилает, дабы поступь «облегчить».

Ноги из стали бархан за барханом берут в захват.
Газават:
Ветер соберет песок в армию.

Сотни воинов в волосах, на зубах, в кулаках.
Страх?
Не жди: в моих жилах не бурлить кармину и кадмию!

Миражи... Сколько еще их будет?
Сколько?!
Хотя, они не мешают...

Я сама создаю их сто-о-олько...
Отвлекают...
Но услаждают.

Не заманишь в оазис... Мутация знойная:
Стойкая, спокойная,
Теперь без воды выживаю.

Искушать бесполезно душу, воле послушную.
Черствую, скучную?
Нет, оберегаю ее, укрываю.

Ледяной глыбой ночь навалит на грудь воздух,
Придавит, свежестью окатит кипящий дух,
Десерт из тьмы с прохладой заставит есть,
Костей и мускулов остудит каленую жесть.

Простынями из мокрого шелка укутает,
Морозной колючей проволокой опутает:
Что за день растопила, в комок слепит;
Сожмешься. Осколки звезд слепят.

...

Твою пустыню, кишащую змеями,
Наводню своих караванов звеньями.

Смелые,
Они покроют поцелуями просторы твоей кожи,
Белые.

Ты привыкнешь к их бережным ласкам:
Тысячу и одну ночь править моим сказкам.

Пустота твоя переполнена
Знаниями, проклятьями, смыслами;
Будучи ими же обусловлена,
Отравляя сознанье мыслями,
Она сама себя разрушает;
Тебя то в жар, то в холод бросает.

Дождь слишком поздно оросит твои земли,
Залатает глинистой сукровицей трещины,
Будет поздно для: «Боже, внемли!»,
Сам себе будешь раздавать затрещины.

...

Иллюзии в золотистой охре –
Моя сладкая нарко-утопия,
Пелена жарко-желтая усмиряет
Сильнее дымных кружев опия.

Кровавая сеть накинута
На белки моих уставших глаз,
Багрянец воспаленный танец
На сетчатке спляшет еще не раз.

Марево свое варево на спину мне выливает
(Оранжевый вперемежку со жженой сиеной),
Ветер обугленным шифоном покрывает
(Сепия с наслоенной капут-мортумной пеной).

Но ноги из стали бархан за барханом берут в захват,
Глаза с надеждой провожают заводной закат.

По твоей пустыне без конца и края
Буду вечно скитаться в поисках рая...

Кричать дыханьем, глазами и позами;
Мыслями как колючими розами
В голове и в груди сжимать,
И молчать, молчать, молчать...

Мерзкая липкая отрава...
У тебя нет такого права!
Давать рвущее жилы зелье –
Сомнительное веселье.

Язык купается в вязкой пене,
Слишком много крови в одной вене,
Хочется напрячь все мышцы разом
И взорвать изнутри свой разум!

Не молчи! Говори, говори...
Или ударь! Или вообще умри!
Но не надо давить на затылок
Одной из этих мерзких бутылок.

Психоз из скомканных простынь и ржавых движений, грязных невымытых чашек с мерзкими застывшими лимонами на дне и с прилипшими по краям песчинками сахара.
И черт ЕГО знает.
И черт его знает, что происходит вокруг и за пределами!

Когда же слепцы начнут радоваться!!!
Когда ты начнешь радоваться?!
Когда...

И
С
Т
Е
Р
И
К
А

Сотни людей,
Тысячи лиц…
Ребра – прутья клетей,
Глаза – окна темниц.

Ниц перед кем пали?
Себя кому заложили, продали?
Пообещали какой швали
Убить в себе боль и печали?

Плечами прорвала тел пикеты -
Прожевали мою плоть турникеты,
Проглотили - в пищеводе тоннелей
Целовать буду карманы портфелей.

Слей, метро, стук колес и Баха,
В симфонии нео-страха,
И не говори: «Осторожно…» -
Не тебе решать, что мне можно.

Сотни людей,
Тысячи лиц…
Ребра – пары костей,
Глаза – начинка глазниц…

Все, что у меня есть, - все это дала мне боль. Маленькие обрывки фантазии, осколки понимания, восприятия и задумчивости – это все ее работа!

А боль была адской...

Она словно большой алый бутон тюльпана распускалась во мне. На такие бутоны продающие их старушки часто надевают резинки, чтобы отсрочить нетоварность цветка. Вот и на этот бутон кто-то натянул меня, словно кожаную резинку. И, распускаясь, он разрывал меня изнутри!

Но ко всему привыкаешь.