Вот видишь, все-таки я написал тебе письмо. Много-много лет я собирался 
это сделать. С тех самых пор, как мы с тобой расстались, и навсегда. Чтоб 
никогда больше не увидеться.
Меня нет больше на свете, милая. То, что еще осталось -- совсем не тот я, 
которого ты любила и помнишь. Только вместилище -- память и чувство. 
Прошло много лет, и я понял это. И ты тоже поняла, правда? Потому что тебя, 
той, что была, тоже нет больше. Мы стали другими, по отдельности друг от 
друга, без смирения и сроднения с переменами любимого, на разных дорогах, в 
разных жизнях.
Время обточило нас на разных станках, и наши миры стали разными.
Если даже предположить сумасшедшее, невозможное, что мы встретимся -- 
это не будет иметь никакого значения. Мы будем искать и желать друг в друге то 
прежнее, что знали и чувствовали когда-то. Стараться увидеть и обрести то 
родное, чем мы были.
Это странное ощущение. Как будто не было всех этих огромных прошедших 
лет, прожитых вдали и по-разному, как будто годы и годы прошли в некоем 
параллельном, другом, нереальном измерении, не имеющем отношения к тому, что 
жило внутри нас и между нами, и вот сейчас мы встретились -- и продолжаем 
жить вместе с того самого момента, когда расстались. Словно расстались 
совсем недавно, вчера, неделю назад.
И когда мы расстанемся вновь, то в памяти друг друга снова будем теми, 
что когда-то, молодыми, здоровыми, красивыми и веселыми, в полете и силе 
жизни, даже когда она боль, потому что еще огромность впереди, -- а эта 
встреча, она останется так, сбоку, маленьким боковым ответвлением, ничего не 
меняющим.
У меня было когда-то так много слов для тебя, так много, что я не мог 
остановиться говорить их. Это не от болтливости, и не от того, что мне было 
легко и неважно, бездумно, говорить их -- а от того, что мы были вместе так 
мало, так мало, считаные дни, милая, а я думал о тебе так много, всю жизнь, и 
разговаривал с тобой -- без тебя -- всю жизнь, и при встречах мне не 
хватало времени сказать тебе все, что так хотелось, так надо было.
Не было дня, когда я не разговаривал бы с тобой. Вся моя жизнь состоит из 
двух половин: первую я тебя ждал, вторую я тебя помнил.
Я писал это письмо много лет, очень много. Ночами, глядя в темноту, и в 
поездах, куря в тамбуре, и в толчее улиц, и просто в свободную минуту. Так 
странно: и пел гондольер в Венеции, и играл скрипач в Иерусалиме, и 
светилась Эйфелева башня, и в бессонницу в тундре под храп бригады доносил 
разбитый транзистор: "Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо". 
Тогда еще я умел плакать.
Ты плачешь по мне, милая? Ты меня помнишь?
Всю жизнь я пытался понять тебя, и понять себя, и в тысячный раз 
вспоминая давние события находил в них новые детали, открывал новые мотивы и 
тайные причины.
Я очень любил тебя, милая. Я и теперь люблю тебя. Но теперь это уже 
точно не имеет никакого значения. Вот уж теперь-то точно поздно.
Когда-то, в той жизни, ты сказала -- лето, и Ленинград, и тополиный 
пух: "Поезд ушел". И я ответил: "Ну, такой поезд я на пальце потащу за 
веревочку".
Когда-то -- лето, комнатушка, простынь, плед на окне завязан сыромятным 
ремешком скотогона на калмыцкий узел -- ты спросила: "А тебе надо, чтоб я 
тебя любила? Или -- тебе и так... устраивает?" Я не нашел ответа, было 
слишком много верных и все про одно, они промелькнули мгновенно, каждый 
главный и единственный, не выбрать, так больно, и печально, и быстро 
колотилось сердце, и я сумел только на выдохе: "Господи, дай мне любви этой 
девочки, и больше мне от жизни ничего не надо".
С тех пор я всю жизнь отвечал на этот вопрос. Из всех в мире вариантов 
"да" я искал один, чтоб ты поняла, КАК мне это было надо, я сказал тебе: "Ты 
любишь меня. Когда ты сходишь по мне с ума, и прибегаешь, бросив все, и 
обнимаешь, прижимаясь в отчаянье, и глаза твои сияют, и ты моя, и ты стонешь со 
мной, и ты делаешь каждым касанием навстречу то же, что делаю я, и 
чувствуешь то же, что чувствую я, -- ты любишь меня, и знаешь это, всем 
естеством, и я это знаю и чувствую всем собой, потому что нет ЭТОГО иначе".
Ты боялась попасть в плен. Ты боялась поверить до конца, до последнего 
дюйма. Ты не могла жить в мире ни с кем, потому что никогда не жила в мире с 
собой. Жизнь кипела, искрилась, брызгала в тебе, и всего хотелось, и всего 
было мало. Ты была такая светлая и радостная. С тобой было СВЕТЛО.
Никого в жизни я не понимал так, как тебя; не чувствовал так, как тебя; не 
читал, как открытую -- для меня одного! -- как тебя.
-- Какие у тебя сияющие глазищи!..
-- Это только для тебя...
В унисон, в фазу, в масть. Я оборачивался и открывал рот, и ты 
говорила: "Ага, какая весна, да?"
Ты жутко боялась остаться одна, состариться без мужа, без семьи, и 
поэтому произносила речи о скуке и однообразии семейной жизни, в защиту 
свободы и приключений. Ты предчувствовала свое будущее и боялась признать 
поражение хоть в чем-то. И так ясно слышались в твоем голосе слабость и 
Читать далее...