Из отверстия, проделанного в черном ящике, выбивается лучик света и
освещает шар, укрепленный на небольшом стеклянном основании. Шарик
отбрасывает овальную тень на стоящий рядом экран.
Мы слышим голос учителя физики Бонджованни и время от времени видим его
руку, появляющуюся в световом поле, - каждое слово он подчеркивает
выразительным жестом.
- Как вы можете убедиться, тень по своим размерам кажется больше, чем
отбрасывающий ее предмет, что является результатом дивергенции, то есть
расхождения лучей, которые испускает источник света. Ясно? Откройте окна.

В классе поднимается гвалт. Одно из окон распахивают Бобо и Бочка. Еще
два - другие ребята. Окна почти что упираются в стены высоких домов
напротив, отчего в классе постоянно царит полумрак.
За партами школьники, которых мы недавно видели во дворе. Среди них две
девочки - одна маленькая, худенькая, неугомонная; другая - толстая,
бледная и смиренная, как монахиня.

Учитель стоит за кафедрой, на которой в беспорядке громоздятся самые
разные предметы для опытов: слепок человеческого уха, сигара, морковка,
которую учитель то и дело подносит ко рту и откусывает по кусочку. Потом
он ставит ногу в грязном башмаке на сиденье стула и начинает завязывать
шнурок.

Цель всякого хорошего действия - любить достойное любви, ненавидеть достойное ненависти, наслаждаться достойным наслаждения и пользоваться приносящим пользу. Дурного же - пользоваться тем, чем нужно наслаждаться, наслаждаться тем, чем следует пользоваться, ненавидеть любимое и любить ненавистное.

Московское Рождество в безлюдной гостинице Метрополь. Люстры и бра вдоль мраморных стен застыли, как огромные, преувеличенные слезы. Мчусь в такси по ледяной Москве. В сердце боль человека, считающего себя изгнанником. Проносимся вдоль зубчатых стен Кремля. Нам вслед глядят позолоченные купола. Снег спрятал уродства огромного города. Остались только священные ограды и багрянец ренессансной кирпичной кладки.

Бобо шествует по длинному широкому коридору, куда выходят двери
классов. Заходит в уборную. Глубоко и облегченно вздыхает, словно наконец
нашел спокойный уголок. Из кабинок, отгороженных невысокими, не доходящими
до потолка дверями, слышится тихое журчание воды.
Он подходит к окну, из которого виден бескрайний простор голубого неба.
Смотрит вниз, во двор. В одном из окон замечает женщину, разбивающую над
сковородкой яйцо. Доносятся голоса; люди свободно идут по улице - каждый,
куда ему надо. Над низкими крышами в воздухе плывет запах моря. Бобо
мечтательно говорит про себя: "Интересно, есть ли кто сейчас на берегу?"

[257x378]
"Оптимизм - это аромат жизни"

О чем думал этот лев, сидящий в свой последний вечер на автобусной остановке? О чем думает художник, глядя на закат? О том, что тучи, с которыми он сливается, становятся дождем и осыпают землю, которая прорастает цветами и садами? Или о том, что есть еще множество не посаженных деревьев, ненаписанных стихов, неосуществленных замыслов, которые непременно нужно осуществить? Этого не знает никто. Мир художника – это часовня без дверей.

Ученики по очереди зажимают пальцем нос. Учительница рисования смотрит
на них, и на ее плоском, как камбала, лице отражается изумление. Бобо
поднимает руку.
- Разрешите выйти! Вонючка воздух испортил!

Вонючка развалился на парте как свинья. Покраснев, он поднимает голову
и, водя во все стороны своими косыми глазами, обиженно возражает:
- Ну что ты врешь!

Андрей Хржановский, человек выдающихся внутренних качеств и большой художник. У него поразительная интуиция и нюх на очень важные и точные детали. Он сразу все схватывает.

У Райнера Марии Рильке есть потрясающий образ. Поэт говорит, что при виде собора Святого Петра в Риме ему каждый раз кажется, что он похож на несуразно огромную куколку, из которой вылетела бабочка. То есть осталось гигантское, давящее на человека пространство, из которого ушла душа. Вот такую-то улетевшую бабочку и любит поэт.

Есть Рублев, Рахманинов, Бунин и Тарковский. Они есть, но они улетели.

Ты любишь цветы и рвешь их;ты любишь животных – и ешь мясо; ты говоришь, что любишь меня,–я боюсь тебя.

мы в детстве - бессмертны

Слова. Воздух. Ароматы...

"Ладошки" появляются в марте. Никто не знает, откуда они прилетают. Это
пух с деревьев, крошечные, невесомые перышки, плавающие в воздухе. Они
словно прозрачные воздушные шарики или мыльные пузыри, которые опускаются
вниз или взмывают вверх, кружатся в непрерывном танце, будто у них есть
какая-то своя жизнь, цель и предназначение. Пролетев над крышами окраинных
домишек, они достигают городка, усыпают сады и огороды, пляшут во дворах,
где женщины уже развесили на ветвях проветрить легкие весенние платья.

Потом "ладошки", продолжая свой путь, прибывают на городской вокзал.
Они летят в неподвижном воздухе, застывшем над железнодорожными тупиками.
И наконец, вот они - над крышами домов. Они спускаются на мостовые и
тротуары, устилают Главную улицу, проплывают, покачиваясь, перед
квадратами распахнутых окон.

Ребятишки, идущие в школу, без конца подпрыгивают, пытаясь схватить
таинственные пушинки. Они радостно кричат: "Ладошки! Ладошки! Весенний
пух!"

Какой-то старик решил наловить их в шляпу - он размахивает ею, словно
сачком для ловли бабочек.

Тем временем облако "ладошек" достигает берега моря. Оно окутывает
бесчисленные окна Гранд-отеля, еще спящего за причудливо украшенным лепкой
фасадом, пролетает над головами первой группки немецких туристов,
разбивших лагерь на пляже подле черного мотоцикла-фургончика и время от
времени бросающихся в воду с возбужденными, гортанными криками, и
добирается до мола, на краю которого стоит представительный господин лет
шестидесяти с длинными седыми волосами, ниспадающими ему на плечи из-под
широкополой мягкой шляпы, в брюках, стянутых на щиколотках велосипедными
зажимами. В городе его называют "Адвокатом".

Одной рукой он придерживает новехонький велосипед, снабженный уймой
всех необходимых аксессуаров, а другую вытянул вперед, ожидая, когда на
раскрытую ладонь упадет пушинка. И в самом деле - один из множества белых
невесомых комочков медленно опускается на ладонь Адвоката, и он с
довольным видом зажимает его в кулаке.

Сегодняшнее утро брат был занят
копаньем в ящиках - все что-то там искал:
обшарил шкаф, пиджачные карманы,
пальто и, с головой уйдя в комод,
вываливал оттуда барахло.
Перевернул вверх дном всю кухню,
сновал по комнатам,
не глядя на меня.
Когда ж он перерыл мою постель,
я не стерпел: что ищешь? - говорю.
- Не знаю. Поначалу вроде б гвоздь,
нет - пуговицу, после мне хотелось кофе,
ну, а сейчас хочу, чтоб ты сказал
хоть что-нибудь, хотя бы даже глупость.

В часовне Кастельдельчи было особое овальное оконце. В девять часов утра через него входил солнечный луч и освещал надгробную плиту крестоносца, возвратившегося из Иерусалима и принесшего в Италию первые розы. Плита пропала. Оконце замуровали, чтобы укрепить наружную стену. Кровля обрушилась, и на ее обломках выросли дикие кусты, закрывшие небо. Старик из Сенателло тем не менее называет это место "Часовней роз", хотя здесь ни разу не росла ни одна роза.


Вчера был радостный день— снегопад развесил свое рукоделие на ветках около дома, кто мог заподозрить в эту минуту, что жизнь праздника столь коротка?

на закат
[700x525]

Раздвигается занавес. Сверху опускается белое полотно. На экране идет дождь. Следом еще один белый саван, за ним следующий. Пять или шесть полотен дождя. И все это под раскаты грома и вспышки молний. На марионеток, сидящих в кукольном зрительном зале, также опускаются завесы с дождем. Затем в нижней кромке дождливых картин вырастают силуэты прославленных городов: Рим, Париж, Нью—Йорк, Москва. В нижней части повисших над марионетками полотнищ угадываются и горные ландшафты, и равнинные пейзажи. Марионетки изображают публику. В конце концов на нижнем поле простыней проступает быстро прибывающая вода. Наводнение поглощает поочередно все эти волшебные картины. Теперь на экранах только вода, по волнам которой мечется хлам и мусор. Наконец, экраны взмывают вверх. На сцену льется настоящая вода. Волна за волной захлестывает она партер. Марионетки—зрители охвачены паникой. В отчаянии они обращаются в бегство под аккомпанемент библейских слов. Наконец, кукольный мир скрывается под водой.

Голос повторяет слова Библии: …И продолжалось на земле наводнение сорок дней… и усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом… И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди. Все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло… Остался только Ной, и что было с ним в ковчеге.

Бумажный ковчег покачивается на поверхности воды, затопившей театр марионеток.
Приходит время, и рушатся стены домов и стран, где ты побывал или жил. Остаются только решетчатые ограды памяти.

Не помню, в какой день или час, быть может, в канун Рождества я посмотрел вверх и заметил, как кружится, падая с вершины колокольни, птичье перо. На мгновение показалось — это я сам лечу и медленно приближаюсь к земле.

Повалил снег. От него стали белыми мысли. Когда же кончится снегопад? Одно за другим исчезают полена в камине. Предстоят утомительные новогодние праздники. Хотелось бы провести время с простыми людьми, в чьих глазах светится совесть. С теми, чей хлеб пополам со слезами, кто еще не разучился вести разговор с животными. Моя жизнь становится чуть проще и понятней всякий раз, когда повезет разгадать смысл случайной приметы. Предзнаменования всегда загадочно таинственны. Они всегда наперекор высокомерию рационализма. Важно уметь выслушать исповедь дерева или безграмотную жалобу человека. Я часто "скитаюсь по ночной стороне бытия" — так уже кто—то сказал до меня … Доверять можно только тому, что находится за чертой рациональной логики. Мне бывает хорошо и на закате солнца: будто становишься частью предвечернего света. Тогда мне просторно. Наверное, так чувствует себя олифа, пролитая на полотно художника, или краска выдавленная из тюбика на палитру. Делаешься невесомым, подобно благоуханию луговых трав. Сбрасываешь с плеч ношу. И вот — уже не за что зацепиться. Хотя, как знать?

Всякий раз, раскрывая секреты мироздания, человек разрушает тайну бытия. Не ведая, что творит, он отказывается от неведения — своего единственного пристанища. Ведь чем неопределеннее жизнь, тем легче испуганной душе. Страшнее всего тупики, в которые загоняет нас определенность знания.
Иной раз даже собственные стихи выглядят как ненужный хлам… Лучше ни с чем не связанные слова - без истории, как человек при смерти ,благодарный хотя бы за то, что пожил на белом свете.

Пришлось встать с кресла и захлопнуть дверь в кабинет. Не удержался и заглянул в щель приоткрытой двери. Старые кастрюли на плите выглядели по праздничному. Радужные эмалированные бока освещали полутьму пустой кухни. Необычный ракурс. Увидел невидимую сторону жизни. Интересно, под каким углом зрения можно разглядеть себя самого?