Был один аристократ, который в огромном венецианском дворце решил устроить этот первый послевоенный карнавал. Вы, наверное, видели венецианские карнавалы. В феврале по всей Венеции нельзя пройти, движутся невероятные маски, это сумасшествие.

По всей Венеции начинается ветер, страшный ветер. Такие ветры иногда бывают в феврале. Он гонит гондолы, пригоняет их прямо к домам, бьет о стены. Из этих гондол выходят маски, с трудом, некоторые падают в воду, вот такой ветер, который гонит все. Этот ветер производит страшный шум, гул во дворце, куда приехали уже первые маски. И тут же всем приходит одна и та же идея, все ее подхватывают и говорят: давайте раскроем окна, давайте бросим наши маски, пусть ветер несет их по всему городу, пусть будет карнавал ветра. Все срывают с себя маски, кидают, и ветер уносит их. И ты видишь этот ** с этими масками, которые летят.

В это время какое-то движение внутри дворца. Все уже сбросили, Хемингуэй без маски, одна девушка тоже без маски, и между ними какая-то встреча происходит , короткая. И на рассвете ты видишь ее у окна ее дома, ты видишь, как она смотрит на Компьеллу, это маленькая площадь в Венеции. И она видит на Компьелле одну из шляп, которая осталась от ночного карнавала, и он тоже смотрит на канал и видит плывущую по каналу какую-то маску. И вот так вот развивается дальше эта как бы случайная встреча.

Он говорит ей, что ему действительно хотелось бы написать о Венеции, он хочет знать Венецию. Их прогулки, где они познают друг друга, и он узнает Венецию. Он начинает писать. Он приглашает к себе на Кубу ее и ее мать.

В это время на Кубе как раз выходит книга, написанная им о Венеции. В этой книге есть полковник, который очень напоминает Хемингуэя, в ней рассказывается об отношениях с девушкой, которая очень напоминает ее, и там очень ясно сказано, что они занимаются любовью в гондоле. Это вызывает страшный гнев матери. Мать говорит, что та проститутка, ведь девушке из аристократической семьи этого нельзя допустить, это скандал, и так далее. И они тут же возвращаются в Венецию.
«Ты читала эту сцену, где ты занимаешься любовью в гондоле? – говорит мать. – Это что, так и было на самом деле?» Она говорит матери: «У меня не было книги». «А сейчас я тебе прочитаю», – отвечает мать. Мать читает ей эту сцену, и девушка эту сцену вообразила, как бы она ее переживает. То есть мать ей рассказывает, что написано, а она это живет.

Прошло несколько лет, и приходит известие, что упал аэроплан, в котором Хемингуэй направлялся на охоту. Но он лишь ранен.
Мы видим эту девушку на Кубе, она видит большой портрет Хемингуэя и видит, как будто какая-то рана на лбу появляется, ей так кажется, какие-то интуитивные вещи. Она снимает эту фотографию, а там под ней другая, такая же. Она опять снимает еще одну фотографию, всего 4-5 фотографий. И она начинает лечить эти фотографии, одну, другую, третью. Входит жена Хемингуэя, говорит: «Что ты делаешь?» – «Он же ранен, я его лечу». Его жена дает ей пощечину, и она просыпается. Это был сон.
А мать слышит, что ее дочь плачет во сне, входит в комнату и спрашивает: «Что случилось? Ты что, плачешь из-за того, что он ранен? Он же приехал сюда, в Падую, лечиться». Падуя – это рядом с Венецией.

Хемингуэй просит ее только о прощании, только на мгновение увидеть ее, встретиться с ней на площади Сан-Марко. Встреча в 7 вечера, он стоит перед собором Сан-Марко, а там, где должна быть она, у колонн в другом конце площади, никого нет. А потом мы видим, что она прибегает, бежит, и двое идут через всю площадь, один к другому, почти касаясь проходят один друг мимо другого, и уходят потихоньку.

Мокрая (только что прошел дождь) пустая площадь. И на этой площади мы понимаем, что прошло время, потому что сначала мы видим эту площадь, потом мы видим, как падает снег немного, потом солнце высушивает все, и мы видим только ее тень, этой девушки, и понимаем, что она тоже ушла из жизни.

Бывают встречи, которые, даже если мы этого не понимаем, не знаем, почему это так, являются в жизни определяющими.
Ты встречаешь кого-то, смотришь ему в глаза и вдруг понимаешь, что знаешь его очень давно. Почти всю жизнь. Его улыбка, его слова настолько тебе близки, как будто мы всегда принадлежали к одному языку. Мы вышли на маленькую террасу, он рассказывает мне о растениях в вазах, а я ему – о путешествии на Киферу.
Мы играли словами, не желая этого. Вдруг упали несколько капель воды. Он снова улыбнулся.
- Я знаю, что тебе нравится дождь.
- Да.

Маленький городок, заключенный в стенах монастыря Баденхаузен в 10 километрах от Тюбингена, где серое солнце проливает на остроконечные крыши теплй дождь, который напоминает сказочную Грузию и лучезарные глаза Параджанова в свободных домашних туфлях на ногах. В монастыре листья столетней липы шевелятся под тяжестью голодных пчел.



в звуке колоколов
можно услышать имя
любой вещи

это простой белый лист. на нем кто-то нарисовал сапожок. потом этот лист попадает мне в глаза. я записываю какой-то нужный адрес с обратной стороны, а затем начинаю неожиданно эскиз одной задумки .
как-то странно получается. из белого появляется сапожок, из сапожка выходит история на море..




[510x425]

долго не могу уснуть. постоянно все время приходят какие-то образы, задают вопросы, не дожидаясь ответов, исчезают. самое сложное это придумать как идет дождь на рисунке


[480x640]

На одной огромной площади курящийся теплый бассейн, в котором купалась святая Екатерина Сиенская. Екатерина из Сиены была монашкой и писательницей.
Этот дым, который поднимался от этого бассейна, был такой странный, мистический.

Оскар Гудмен седой, худощавый человек после острого приступа сердца лежит на постели, его глаза закрыты. Последние несколько часов Чарли в больнице, бережно держит за руку мистера Гудмена, он отменил все встречи, чтобы подежурить у его постели.
Когда-то давно на Нью-Йоркской улице Истсайда он работал мальчишкой в маленькой шляпной Гудмена. С тех пор Чарли внимает этому человеку, свидетелю всей его жизни, он всегда прислушивается к его словам. Глаза Чарли наполняются искрами влаги, гладят глубокие морщины Гудмена. Чарли понимает, что больницы иногда становятся платформами вокзала бесконечности.
Несколько часов они провели в белой тишине.
Глаза мистера Гудмена вдруг открылись, чистые, осветленные:
" Чарли, я видел такой чудесный сон. я еще молодой, где-то посреди поля, все вокруг меня наполнено жизнью. Поле огромное, все покрыто цветами , травами. Я иду, а оно не кончается. Там еще была девушка (Чарли улыбается, одна искра не удерживается и сбегает вниз) почти такая же красивая как Крис, но одета она была старомодно.
Она мне улыбнулась. Так улыбнулась, я этого никогда не забуду "


 

[266x198]

[266x200]

В 17 лет поэт выпустил первый сборник стихов. Его за эти стихи сильно разругали. И только один художник позвонил юному поэту и пригласил его к себе на виллу. После обеда вышли на террасу. Поэт заметил на лужайке какие-то бугорки. «Что это?» — спросил он хозяина. «Это кладбище кистей», — ответил художник. Оказывается, он так любил свои кисти, что исписывал их до последнего волоска. А потом не мог выбросить, хоронил в земле, как друзей…

По-моему, в Стокгольме ветер-невидимка, как, впрочем, и во многих немецких городах, слишком в них чисто, ветру нечего подхватить с земли. Слышно, как воет, и больше ничего. А вот в Неаполе ветер виден прекрасно - достаточно какому-нибудь мальчишке дунуть, как пускаются в полет клочья бумаги, кучки соломы и заявления с оплаченным гербовым сбором. Не нравится мне такой ветер, вечно что-нибудь в рот залетит или набьется в глаза - пыль или пепел. Однако бывает ветер и покрепче, особенно я люблю морские смерчи. (Морской смерч 1883 года опустошил целый пруд шириной метров двадцать в пяти километрах от нашего города. В воздух поднялся грязевой шар, унесенный ветром на север. Шар наблюдали в окрестностях Бергамо, в долине Роны и в тот момент, когда он пересекал Ла-Манш. Шар этот лопнул над Лондоном, вытряхнув на его улицы и Трафальгарскую площадь разных жаб и лягушек, а также водоросли. В тот год писала об этом даже лондонская "Таймс"; Правда, в заметке не сообщалось, что жабы и лягушки были родом из нашего пригорода). Помню три смерча: один на море - хоботообразный, другой - воронкообразный, а третий - цилиндрический. Все три обрушивались на землю с гулом, какой мог бы издавать потревоженный многомиллионный улей; то был голос ветра, вращавшегося против часовой стрелки со скоростью звука. Может быть, этот гул и нарушил мое телесное равновесие?

На развалинах заброшенных храмов воздух настоян на диких травах. Они растут по своей воле там, где встарь собирались толпы повергнутых в трепет прихожан. Все хотят исповедоваться. Хоть тысячу раз. Нашептывать о своих прегрешениях сквозь ржавые отверстия в решетке исповедальни. Проливные дожди и грозы подточили кровлю. Она обвалилась. Люди покинули святое место. Только трое - два брата и сестра - продолжали ходить в эту церковь. Истово молились, стоя по колено в крапиве. Двоих уже нет в живых. Третий приходит сюда только в непогоду. Шум дождевых струй, стекающих с зонта, напоминает человеческие голоса, и вроде не чувствуешь себя таким одиноким.

Я принялся умолять мать позволить мне лучше попытать счастья, отправившись в Копенгаген (это было в 1819 году), который в моих глазах тогда был столицей мира. "Что ты там собираешься делать?" - спросила мать. Меня охватило какое-то непостижимое увлечение, я плакал, просил, и мать, наконец уступила моим просьбам... Она связала все мои пожитки в один скромный узелок, договорилась с почтальоном, и тот обещал привезти меня в Копенгаген без билета всего за три дня... Наконец, день отъезда наступил. Матушка печально проводила меня за городские ворота...
Почтальон затрубил в свой рожок; стоял прекрасный солнечный день и в моей детской душе засияло солнышко: вокруг меня было столько нового, да и к тому же я ведь направлялся к цели всех моих стремлений.
Тем не менее, когда мы в Нюборге пересели на корабль и стали удаляться от родного острова, я живо почувствовал всё своё одиночество и беспомощность: у меня не было никого, на кого бы я мог положиться, никого, кроме Господа Бога...

Ганс Христиан Андерсен. "Сказка моей жизни".

Главное - было перед кем излить горечь.
Федерико Феллини

Утром на миндальные деревья лег туман. Сад занавесила мокрая кисея. Джанни решает сбежать от тумана в горы. На одну из вершин, считает он, временами прилетает ветер из Африки. Долго, с зажженными фарами, поднимается по серпантину в Миратойо. Мир наконец становится зримым. Вскоре появился "Палаццаччо" - куча беспризорных хижин. Он устраивает привал на серых камнях. Теплой волной налетает ласковый ветерок. Джанни показывает расщелину в горном хребте. Через нее входит африканский ветер, - объясняет он со сдержанным восхищением. Приятно чувствовать слабое дыхание рожденного в песках Сахары ветра. Закрывает глаза и дышит воздухом, которым дышал Ганнибал.

Женщина окутывает тюльпаны газетной бумагой. Едва устроившись у камина, она вдруг забеспокоилась - бесконечные газетные сообщения о повсеместных войнах могут повредить цветам. Бросается в сад и срывает с тюльпанов газетные страницы. Ночью взволнованно шепчет: Все время перед глазами березовая роща и собака, гоняющаяся за бабочками. Я совсем маленькая, а мама, молодая, смеется на опушке леса. На террасе перед застекленной входной дверью снег уже сгребли в огромный сугроб. Получилась двухметровая пирамида.

Комната в Бауэри, шесть на шесть, высота - четыре, гипсовая розетка на потолке, и множество черных точек на известковой побелке стены. По углам четыре деревянные лестницы, доходящие до потолка и позволяющие разглядеть маленькие пейзажи кисти неизвестного художника, на которых изображены четыре времени года. Владелец комнаты - невысокий молодой человек, всегда одетый в старый, заштопанный свитер и джинсы. Под первой лестницей справа - койка, под второй - кухонька, под третьей - письменный стол, под четвертой - уборная.
Однокомнатная квартира может вместить до сорока гостей, если их усадить на ступеньках лестниц. Но она месяцами пустует, и Ким сам карабкается по лестницам в зависимости от погоды. Идет дождь - он лезет на летнюю лестницу и устраивается наверху, чтобы рассмотреть картинку под потолком. Жарко - карабкается поглазеть на снег с верхушки лестницы, ведущей к зимнему пейзажу. Либо, растянувшись на пятачке посреди комнаты, любуется розеткой на потолке.
Вся его жизнь вращается вокруг четырех лестниц. С появлением новой девушки он разбрасывает на ступеньках цветы. Часто комната наполняется клочками бумаги: значит, Ким сочиняет стихи. Когда ему хочется поиграть, он садится посреди комнаты, забрасывает мяч на вершину одной из лестниц и ждет, когда мяч, подпрыгивая по ступенькам, скатится вниз.
[360x490]

Я лишь пытаюсь сгладить
остроту одиночества,
наметив путь к жизни,
исполненной поэтических ощущений

Мне захотелось побыть одному несколько минут,
попрощаться с самим собой в этой комнате,
где я какое-то время жил,
и, видимо, не увижу ее больше.

Пастернак

Опять за окном повалил снег. Пора спать. В спальне меня ждал Тео. Пес погиб два года назад - из-за отравленной котлетки. Тео растянулся возле меня на кровати и лизнул в руку. Где был ты все это время? Где ты был?

звук, порой даже целое слово, не умирает, а продолжает жить в тишине забытого мира, это капли дождя, топот копыт лошади на дороге, звуки умирающей воды в покинутых местах. мне нужна одежда, в складках которой прячется туман

Неправда, будто слово равнодушно к воздействию шума или тишины у его колыбели. Слова звучат по-разному под дождем или на солнце, способном обжечь гортань. В этой долине держали путь Данте, Джотто и Паунд, и здесь, на скалах Рубикона, однажды произнесешь слово, которое унесет ветер.

Чудо – в обретении непохожести на себя. Это как симфония, - но симфония не героическая, не патетическая, а симфония общения

творчество – это сюрприз, который вдруг тебя посещает. Возможно, это оказывается и результатом каких-то внутренних поисков..



Самые большие моменты
счастья вызваны самыми
малыми явлениями..