[показать] Сегодня мне немного лудше,сижу общаюсь в чате.Забив на родителей включила музыку и можно сказать кайфую. .......но грусть моя она не вечна но бесконечна........

Одиночества горечь и страх,
Боли женской, страданья и муки...
Не познать никогда, если ты
Не почувствовал в жизни разлуки.
Разлучают нередко друзей,
Много слов говорят на прощанье,
Обещают писать каждый день,
Назначают заочно свиданья...
Если в жизни твоей есть любовь,
Если в сердце твоем есть святое
Ты придешь...и знакомую дверь,
Я тебе рано утром раскрою.

УБЕЙТЕ МЕНЯ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
я сегодня всю ночь почти не спала думаю всего 2 часа за всё ночь
+ звуки за стенкой совсем меня не порадовали!:sex:

Она сама по себе, она со всеми и ни с кем,
Она нужна всем, но не нужна никому.
В ее зеленых глазах легко можно прочесть,
Что она принадлежать никогда не сможет одному,
Она всегда молчит, быть может, просто нет слов,
Ну а, может быть, считает, что нет смысла отвечать,
Но, в отличие от всех, она хотя бы не врет,
И если ты так захочешь, то она сейчас опять уйдет.
Еще один день, еще одна ночь, еще один год
Ты так надеешься, что у нее это пройдет.
И кажется, что ждать осталось совсем немножко,
Хочется верить, но она всего лишь кошка... кошка...

Что ей снится, когда слезы на ее ресницах,
Когда в эту ночь опять не спится
И так больно курить одну за одной.

Ты ей все простишь утром, когда услышишь в свою дерь звонок,
Она опять улыбнется и уснет у твоих ног.
И что-то внутри вдруг снова станет на место,
Так далеки друг от друг, но все же кажется, что вместе.
Сейчас она с тобой, после с кем-то еще,
Она тебя понять не может, ей просто всеравно,
Она всего лишь любит развлечения и вино,
И каждая ночь с ней каждый раз заодно.
Она вернется опять и снова будет молчать,
И ты ее не вини, если совсем не хочешь потерять,
Помолчи с ней немного, попробуй просто понять,
Она всего лишь кошка и хочет спать.

Спит убитая лисичка.
Спит задушенная птичка
Обезглавленный хомяк
Посмотри-ка как обмяк.
Утонув в зловонной жиже,
Спят в аквариуме мыши.
И на высохшем полу
Рыбки кучкой спят в углу.
Спят в пробирке эмбрионы.
Спят в музее фараоны.
И в уютном мавзолее
Ленин спит, блаженно млея.
Сторож спит с ножом в спине.
Спят пожарники в огне.
И, придавленный бревном ,
Спит строитель мертвым сном.
Ошибившись только раз,
Спят саперы в этот час.
Парашют с собой не взяв,
Спит десантник на камнях.
Газ забыв закрыть, соседи,
Спят вповалку на паркете.
В паутине дремлют мушки...
Спи, а то прибью подушкой!


не моё но классно

VII

Приехав с утренним поездом в Москву, Левин остановился у своего стар-
шего брата по матери Кознышева и, переодевшись, вошел к нему в кабинет,
намереваясь тотчас же рассказать ему, для чего он приехал, и просить его
совета: но брат был не один. У него сидел известный профессор философии,
приехавший из Харькова, собственно, затем, чтобы разъяснить недоразуме-
ние, возникшее между ними по весьма важному философскому вопросу. Про-
фессор вел жаркую полемику против материалистов, а Сергей Кознышев с ин-
тересом следил за этою полемикой и, прочтя последнюю статью профессора,
написал ему в письме свои возражения; он упрекал профессора за слишком
большие уступки материалистам. И профессор тотчас же приехал, чтобы
столковаться. Речь шла о модном вопросе: есть ли граница между психичес-
кими и физиологическими явлениями в деятельности человека и где она?
Сергей Иванович встретил брата своею обычною для всех ласково-холодною
улыбкой и, познакомив его с профессором, продолжал разговор.
Маленький желтый человечек в очках, с узким лбом, на мгновение отвлек-
ся от разговора, чтобы поздороваться, и продолжал речь, не обращая вни-
мания на Левина. Левин сел в ожидании, когда уедет профессор, но скоро
заинтересовался предметом разговора.
Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, ин-
тересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по универ-
ситету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов
о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социо-
логии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, кото-
рые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.
Слушая разговор брата с профессором, он замечал, что они связывали на-
учные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к этим вопро-
сам, но каждый раз, как только они подходили близко к самому, главному,
как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись
в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на ав-
торитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.
- Я не могу допустить, - сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью
и отчетливостью выражения и изяществом дикции, - я не могу ни в каком
случае согласиться с Кейсом, чтобы все мое представление о внешнем мире
вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не
чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
- Да, но они, Вурст, и Кнауст, и Припасов, ответят вам, что ваше соз-
нание бытия вытекает из совокупности всех ощущений, что это сознание бы-
тия есть результат ощущений. Вурст даже прямо говорит, что, коль скоро
нет ощущения, нет и понятия бытия.
- Я скажу наоборот, - начал Сергей Иванович...
Но тут Левину опять показалось, что они, подойдя к самому главному,
опять отходят, и он решился предложить профессору вопрос.
- Стало быть, если чувства мои уничтожены, если тело мое умрет, су-
ществования никакого уж не может быть? - спросил он.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся
на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и
перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить?
Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью
говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор для то-
го, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естествен-
ную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал:
- Этот вопрос мы не имеем еще права решать...
- Не имеем данных, - подтвердил профессор и продолжал свои доводы. -
Нет, - говорил он, - я указываю на то, что если, как прямо говорит При-
пасов, ощущение и имеет своим основанием впечатление, то мы должны стро-
го различать эти два понятия.
Левин не слушал больше и ждал, когда уедет профессор.

VIII

Когда профессор уехал, Сергей Иванович обратился к брату:
- Очень рад, что ты приехал. Надолго? Что хозяйство?
Левин знал, что хозяйство мало интересует старшего брата и что он,
только делая ему уступку, спросил его об этом, и потому ответил только о
продаже пшеницы и деньгах.
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его
совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послу-
шал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольный пок-
ровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных
делах (материнское имение их было неделенное, и Левин заведовал обеими
частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с
братом о своем решении жениться. Он чувствовал что брат его не так, как
ему бы хотелось, посмотрит на это.
- Ну, что у вас земство, как? - спросил Сергей Иванович, который очень
интересовался земством и приписывал ему большое значение.
- А, право, не знаю...
- Как? Читать далее...

VI

Когда Облонский спросил у Левина, зачем он, собственно, приехал, Левин
покраснел и рассердился на себя за то, что покраснел, потому что он не
мог ответить ему: "Я приехал сделать предложение твоей свояченице", хотя
он приехал только за этим.
Дома' Левиных и Щербацких были старые дворянские московские дома' и
всегда были между собою в близких и дружеских отношениях. Связь эта ут-
вердилась еще больше во время студенчества Левина. Он вместе готовился и
вместе поступил в университет с молодым князем Шербацким, братом Долли и
Кити. В это время Левин часто бывал в доме Щербацких и влюбился в дом
Щербацких. Как это ни странно может показаться, но Константин Левин был
влюблен именно в дом, в семью, в особенности в женскую половину семьи
Щербацких. Сам Левин не помнил своей матери, и единственная сестра его
была старше его, так что в доме Щербацких он в первый раз увидал ту са-
мую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, кото-
рой он был лишен смертью отца и матери. Все члены этой семьи, в особен-
ности женская половина, представлялись ему покрытыми какою-то таинствен-
ною, поэтическою завесой, и он не только не видел в них никаких недос-
татков, но под этою поэтическою, покрывавшею их завесой предполагал са-
мые возвышенные чувства и всевозможные совершенства. Для чего этим трем
барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски;
для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки
которого всегда слышались у брата наверху, где занимались студенты; для
чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, тан-
цев; для чего в известные часы все три барышни с m-lle Linon подъезжали
в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках - Долли в длин-
ной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные
ножки ее в туго натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им,
в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по
Тверскому бульвару, - всего этого и многого другого, что делалось в их
таинственном мире, он не понимал, но знал, что все, что там делалось,
было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшего-
ся.
Во время своего студенчества он чуть было не влюбился в старшую, Дол-
ли, но ее вскоре выдали замуж за Облонского. Потом он начал влюбляться
во вторую. Он как будто чувствовал, что ему надо влюбиться в одну из
сестер, только не мог разобрать, в какую именно. Но и Натали, только что
показалась в свет, вышла замуж за дипломата Львова. Кити еще была ребе-
нок, когда Левин вышел из университета. Молодой Щербацкий, поступив в
моряки, утонул в Балтийском море, и сношения Левина с Щербацкими, нес-
мотря на дружбу его с Облонским, стали более редки. Но когда в нынешнем
году, в начале зимы, Левин приехал в Москву после года в деревне и уви-
дал Щербацких, он понял, в кого из трех ему действительно суждено было
влюбиться.
Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей поро-
ды, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать
предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали
бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что
Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше
всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло быть и
мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
Пробыв в Москве, как в чаду, два месяца, почти каждый день видаясь с
Кити в свете, куда он стал ездить, чтобы встречаться с нею, Левин вне-
запно решил, что этого не может быть, и уехал в деревню.
Убеждение Левина в том, что этого не может быть, основывалось на том,
что в глазах родных он невыгодная, недостойная партия для прелестной Ки-
ти, а сама Кити не может любить его. В глазах родных он не имел никакой
привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его
товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже - который
полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка
и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он
знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик,
занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то
есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по поня-
тиям общества, то самое, что делают никуда не годившиеся люди.
Сама же таинственная прелестная Кити не могла любить такого некрасиво-
го, каким он считал себя, человека, и, главное, такого простого, ничем
не выдающегося человека. Кроме того, его прежние отношения к Кити - от-
ношения взрослого к ребенку, вследствие дружбы с ее братом, - казались
ему еще новою преградой для любви. Некрасивого, доброго человека, каким
он себя считал, можно, полагал он, любить как приятеля, но чтобы быть
любимым тою любовью, Читать далее...

V

Степан Аркадьич в школе учился хорошо благодаря своим хорошим способностям,
но был ленив и шалун и потому вышел из последних; но, несмотря на свою
всегда разгульную жизнь, небольшие чины и нестарые годы, он занимал
почетное и с хорошим жалованьем место начальника в одном из московских
присутствий. Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея
Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве,
к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего
шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестер, родных,
двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое
подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела
его. несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
Половина Москвы и Петербурга была родня и приятели Степана Аркадьича.
Он родился в среде тех людей, которые были и стали сильными мира сего.
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и
знали его в рубашечке; другая треть были с ним на "ты", а третья треть
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде
мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли
обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы по-
лучить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать,
не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никог-
да и не делал. Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он не
получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более что он и не
требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того, что получали
его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он не хуже всякого
другого.
Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый, ве-
селый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой
наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце
лица, было что-то, физически действовавшее дружелюбно и весело на людей,
встречавшихся с ним. "Ага! Стива! Облонский! Вот и он!" - почти всегда с
радостною улыбкой говорили, встречаясь с ним. Если и случалось иногда,
что после разговора с ним оказывалось, что ничего особенно радостного не
случилось, - на другой день, на третий опять точно так же все радовались
при встрече с ним.
Занимая третий год место начальника одного из присутственных мест в
Москве, Степан Аркадьич приобрел, кроме любви, и уважение сослуживцев,
подчиненных, начальников и всех, кто имел до него дело. Главные качества
Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состоя-
ли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в
нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральнос-
ти, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в
крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем лю-
дям, какого бы состояния и звания они ни были, и, в-третьих, - главное -
в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие
чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Приехав к месту своего служения, Степан Аркадьич, провожаемый почти-
тельным швейцаром, с портфелем прошел в свой маленький кабинет, надел
мундир и вошел в присутствие. Писцы и служащие все встали, весело и поч-
тительно кланяясь. Степан Аркадьич поспешно, как всегда, прошел к своему
месту, пожал руки членам и сел. Он пошутил и поговорил, ровно сколько
это было прилично, и начал занятия. Никто вернее Степана Аркадьича не
умел найти ту границу свободы, простоты и официальности, которая нужна
для приятного занятия делами. Секретарь весело и почтительно, как и все
в присутствии Степана Аркадьича, подошел с бумагами и проговорил тем фа-
мильярно-либеральным тоном, который введен был Степаном Аркадьичем:
- Мы таки добились сведения из Пензенского губернского правления. Вот,
не угодно ли...
- Получили наконец? - проговорил Степан Аркадьич, закладывая пальцем
бумагу. - Ну-с, господа... - И присутствие началось.
"Если б они знали, - думал он, с значительным видом склонив голову при
слушании доклада, - каким виноватым мальчиком полчаса тому назад был их
председатель !" - И глаза его смеялись при чтении доклада.. До двух ча-
сов занятия должны были идти не прерываясь, а в два часа - перерыв и
завтрак.
Еще не было двух часов, когда большие стеклянные двери залы при-
сутствия вдруг отворились, и кто-то вошел. Все члены из-под портрета и
из-за зерцала, обрадовавшись развлечению, оглянулись на дверь; но сто-
рож, стоявший у двери, тотчас же изгнал вошедшего и затворил за ним
стеклянную дверь.
Когда дело было прочтено, Степан Аркадьич встал, потянувшись, и, отда-
вая дань либеральности времени, в присутствии достал папироску и пошел в
свой кабинет. Два товарища его, старый служака Никитин и камер-юнкер
Гриневич, вышли с ним.
- Читать далее...

IV

Дарья Александровна, в кофточке и с пришпиленными на затылке косами
уже редких, когда-то густых и прекрасных волоса с осунувшимся, худым ли-
цом и большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стоя-
ла среди разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из ко-
торой она выбирала что-то. Услыхав шаги мужа, она остановилась, глядя на
дверь и тщетно пытаясь придать своему лицу строгое и презрительное выра-
жение. Она чувствовала, что боится его и боится предстоящего свидания.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз
в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к мате-
ри, - и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза,
она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предп-
ринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою
частью той боли, которую он ей сделал. Она все еще говорила, что уедет
от него, но чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому,
что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его. Кроме
того, она чувствовала, что если здесь, в своем доме, она едва успевала
ухаживать за своими пятью детьми, то им будет еще хуже там, куда она по-
едет со всеми ими. И то в эти три дня меньшой заболел оттого, что его
накормили дурным бульоном, а остальные были вчера почти без обеда. Она
чувствовала, что уехать невозможно; но, обманывая себя, она все-таки от-
бирала вещи и притворялась, что уедет.
Увидав мужа, она опустила руку в ящик шифоньерки, будто отыскивая
что-то, и оглянулась на него, только когда он совсем вплоть подошел к
ней. Но лицо ее, которому она хотела придать строгое и решительное выра-
жение, выражало потерянность и страдание.
- Долли!- сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи и
хотел иметь жалкий и покорный вид, но он все-таки сиял свежестью и здо-
ровьем.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и
здоровьем фигуру. "Да, он счастлив и доволен!- подумала она, - а я?!. И
эта доброта противная, за которую все так любят его и хвалят; я ненавижу
эту его доброту", - подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на
правой стороне бледного, нервного лица.
- Что вам нужно? - сказала она быстрым, не своим, грудным голосом.
- Долли! - повторил он с дрожанием в голосе. - Анна приедет сегодня.
- Ну что же мне? Я не могу ее принять! - вскрикнула она.
- Но надо же, однако, Долли..
- Уйдите, уйдите, уйдите! - не глядя на него, вскрикнула она, как буд-
то крик этот был вызван физическою болью.
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал о жене, мог наде-
яться, что все образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читать
газету и пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое ли-
цо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило
дыхание, что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.
- Боже мой, что я сделал! Долли! Ради бога! Ведь... - он не мог про-
должать, рыдание остановилось у него в горле.
Она захлопнула шифоньерку и взглянула на него.
- Долли, что я могу сказать?.. Одно: прости, прости... Вспомни, разве
девять лет жизни не могут искупить минуты, минуты...
Она опустила глаза и слушала, ожидая, что он скажет, как будто умоляя
его о том, чтобы он как-нибудь разуверил ее.
- Минуты... минуты увлеченья... - выговорил он и хотел продолжать, но
при этом слове, будто от физической боли, опять поджались ее губы и
опять запрыгал мускул щеки на правой стороне лица.
- Уйдите, уйдите отсюда! - закричала она еще пронзительнее, - и не го-
ворите мне про ваши увлечения, про ваши мерзости!
Она хотела уйти, но пошатнулась и взялась за спинку стула, чтоб опе-
реться. Лицо его расширилось, губы распухли, глаза налились слезами.
- Долли! - проговорил он, уже всхлипывая. - Ради бога, подумай о де-
тях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою
вину. Чем я могу, я все готов! Я виноват, нет слов сказать, как я вино-
ват! Но, Долли, прости!
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему было невыразимо
жалко ее. Она несколько раз хотела начать говорить, но не могла. Он
ждал.
- Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю, что они по-
гибли теперь, - сказала она, видимо, одну из фраз, которые она за эти
три дня не раз говорила себе.
Она сказала ему "ты", и он с благодарностью взглянул на нее и тронул-
ся, чтобы взять ее руку, но она с отвращением отстранилась от него.
- Я помню про детей и поэтому все в мире сделала бы, чтобы спасти их;
но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем,
что оставлю с развратным отцом, - да, с развратным отцом... Ну, скажите,
после того... что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это воз-
можно? Скажите же, разве это возможно? - повторяла она, возвышая голос.
- После того Читать далее...

III

Одевшись, Степан Аркадьич прыснул на себя духами, выправил рукава ру-
башки, привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник,
спички, часы с двойной цепочкой и брелоками и, встряхнув платок,
чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и физически веселым, несмотря
на свое несчастье, вышел, слегка подрагивая на каждой ноге, в столовую,
где уже ждал его кофе и, рядом с кофеем, письма и бумаги из присутствия.
Он прочел письма. Одно было очень неприятное - от купца, покупавшего
лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до при-
мирения с женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было
то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его прими-
рения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он
для продажи этого леса будет искать примирения с женой, - эта мысль ос-
корбляла его.
Окончив письма, Степан Аркадьич придвинул к себе бумаги из при-
сутствия, быстро перелистовал два дела, большим карандашом сделал нес-
колько отметок и, отодвинув дела, взялся за кофе; за кофеем он развернул
еще сырую утреннюю газету и стал читать ее.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но то-
го направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что
ни наука, ни искусство, ни политика, собственно, не интересовали его, он
твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось
большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменя-
ло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно из-
менялись.
Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направ-
ления и взгляды сами приходили к нему, точно так же, как он не выбирал
формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят. А иметь взгляды ему,
жившему в известном обществе, при потребности некоторой деятельности
мысли, развивающейся обыкновенно в лета зрелости, было так же необходи-
мо, как иметь шляпу. Если и была причина, почему он предпочитал либе-
ральное направление консервативному, какого держались тоже многие из его
круга, то это произошло не оттого, чтоб он находил либеральное направле-
ние более разумным, но потому, что оно подходило ближе к его образу жиз-
ни. Либеральная партия говорила, что в России все дурно, и действи-
тельно, у Степана Аркадьича долгов было много, а денег решительно недос-
тавало. Либеральная партия говорила, что брак есть отжившее учреждение и
что необходимо перестроить его, и действительно, семейная жизнь достав-
ляла мало удовольствия Степану Аркадьичу и принуждала его лгать и прит-
воряться, что было так противно его натуре. Либеральная партия говорила,
или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской
части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без бо-
ли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страш-
ные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень
весело., Вместе с этим Степану Аркадьичу, любившему веселую шутку, было
приятно иногда озадачить смирного человека тем, что если уже гордиться
породой, то не следует останавливаться на Рюрике и отрекаться от первого
родоначальника - обезьяны. Итак, либеральное направление сделалось при-
вычкой Степана Аркадьича, и он любил свою газету, как сигару после обе-
да, за легкий туман, который она производила в его голове. Он прочел ру-
ководящую статью, в которой объяснялось, что в наше время совершенно
напрасно поднимается вопль о том, будто бы радикализм угрожает поглотить
все консервативные элементы и будто бы правительство обязано принять ме-
ры для подавления революционной гидры, что, напротив, "по нашему мнению,
опасность лежит не в мнимой революционной гидре, а в упорстве традицион-
ности, тормозящей прогресс", и т. д. Он прочел и другую статью, финансо-
вую, в которой упоминалось о Бентаме и Милле и подпускались тонкие
шпильки министерству.Со свойственною ему быстротою соображения он пони-
мал значение всякой шпильки: от кого и на кого и по какому случаю она
была направлена, и это, как всегда, доставляло ему некоторое удо-
вольствие. Но сегодня удовольствие это отравлялось воспоминанием о сове-
тах Матрены Филимоновны и о том, что в доме так неблагополучно. Он про-
чел и о том, что граф Бейст, как слышно, проехал в Висбаден, и о том,
что нет более седых волос, и о продаже легкой кареты, и предложение мо-
лодой особы; но эти сведения не доставляли ему, как прежде, тихого, иро-
нического удовольствия.
Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он встал, стряхнул
крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся,
не оттого, чтоб у него на душе было что-нибудь особенно приятное, - ра-
достную улыбку вызвало хорошее пищеварение.
Но эта радостная улыбка сейчас же напомнила ему все, и он задумался.
Два детские голоса (Степан Аркадьич Читать далее...

II

Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому. Он не
мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своем поступ-
ке. Он не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцатичетырехлетний,
красивый, влюбчивый человек, не был влюблен в жену, мать пяти живых и
двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. Он раскаивался
только в том, что не умел лучше скрыть от жены. Но он чувствовал всю тя-
жесть своего положения и жалел жену, детей и себя. Может быть, он сумел
бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал, что это известие так
на нее подействует. Ясно он никогда не обдумывал этого вопроса, но смут-
но ему представлялось, что жена давно догадывается, что он не верен ей,
и смотрит на это сквозь пальцы. Ему даже казалось, что она, истощенная,
состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая,
только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть
снисходительна. Оказалось совсем противное.
"Ах, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! - твердил себе Степан Аркадьич и ни-
чего не мог придумать. - И как хорошо все это было до этого, как мы хо-
рошо жили! Она была довольна, участлива детьми, я не мешал ей ни в чем,
предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она хотела. Правда,
нехорошо, что она была гувернанткой у нас в доме. Нехорошо! Есть что-то
тривиальное, пошлое в ухаживанье за своею гувернанткой. Но какая гувер-
нантка! (Он живо вспомнил черные плутовские глаза m-lle Roland и ее
улыбку.) Но ведь пока она была у нас в доме, я не позволял себе ничего.,
И хуже всего то, что она уже... Надо же это все как нарочно! Ай, ай, ай!
Аяяй! Но что же, что же делать?"
Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все
самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностя-
ми дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере до
ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщи-
ны; стало быть, надо забыться сном жизни,
"Там видно будет, - сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый
халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь заб-
рав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом выверну-
тых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял сто-
ру и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер
Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и ци-
рюльник с припасами для бритья.
- Из присутствия есть бумаги? - спросил Степан Аркадьич, взяв телег-
рамму и садясь к зеркалу.
- На столе, - отвечал Матвей, взглянул вопросительно, с участием, на
барина и, подождав немного, прибавил с хитрою улыбкой: - От хозяина из-
возчика приходили.
Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Мат-
вея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они
понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: "Это
зачем ты говоришь? разве ты не знаешь?"
Матвей положил руки в карманы своей жакетки, отставил ногу и молча,
добродушно, чуть-чуть улыбаясь, посмотрел на своего барина.
- Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили
вас и себя понапрасну, - сказал он, видимо, приготовленную фразу.
Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошутить и обратить на себя
внимание. Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой поправляя перев-
ранные, как всегда, слова, и лицо его просияло.
- Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра, - сказал он, остановив
на минуту глянцевитую, пухлую ручку цирюльника, расчищавшего розовую до-
рогу между длинными кудрявыми бакенбардами.
- Слава богу, - сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает
так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьев-
на, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению му-
жа с женой.
- Одни или с супругом? - спросил Матвей.
Степан Аркадьич не мог говорить, так как цирюльник занят был верхнею
губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.
- Одни. Наверху приготовить?
- Дарье Александровне доложи, где прикажут.
- Дарье Александровне? - как бы с сомнением повторил Матвей.
- Да, доложи. И вот возьми телеграмму, передай, что они скажут.
"Попробовать хотите", - понял Матвей, но он сказал только:
- Слушаю-с.
Степан Аркадьич уже был умыт и расчесан и сбирался одеваться, когда
Матвей, медленно ступая поскрипывающими сапогами, с телеграммой в руке,
вернулся в комнату. Цирюльника уже не было.
- Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай де-
лают, как им, вам то есть, угодно, - сказал он, смеясь только глазами,
и, положив руки в карманы и склонив голову набок, уставился на барина.
Степан Аркадьич помолчал. Потом добрая и несколько жалкая улыбка пока-
залась на его красивом лице.
- А? Матвей? - сказал он, покачивая головой.
- Читать далее...

Лев Николаевич Толстой

Анна Каренина

Мне отмщение, и аз воздам

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья
несчастлива по-своему.
Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с
бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не мо-
жет жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день
и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и
домочадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в
их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди
более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских.
Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети
бегали по всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась с экономкой
и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар
ушел еще вчера со двора, во время обеда; черная кухарка и кучер просили
расчета.
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский - Стива,
как его звали в свете, - в обычный час, то есть в восемь часов утра,
проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване..
Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы же-
лая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и при-
жался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
"Да, да, как это было? - думал он, вспоминая сон. - Да, как это было?
Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то аме-
риканское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на
стеклянных столах, да, - и столы пели: Il mio tesoro, и не Il mio
tesoro, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщи-
ны", - вспоминал он.
Глаза Степана Аркадьича весело заблестели, и он задумался, улыбаясь.
"Да, хорошо было, очень хорошо. Много еще там было отличного, да не ска-
жешь словами и мыслями даже наяву не выразишь". И, заметив полосу света,
пробившуюся сбоку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дива-
на, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения в прошлом году),
обделанные в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке,
не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел ха-
лат. И тут он вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а
в кабинете; улыбка исчезла с его лица, он сморщил лоб.
"Ах, ах, ах! Ааа!.." - замычал он, вспоминая все, что было. И его во-
ображению представились опять все подробности ссоры с женою, вся безвы-
ходность его положения и мучительнее всего собственная вина его.
"Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной
всему я, виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, - думал он. - Ах,
ах, ах!" - приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя
впечатления из этой ссоры.
Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из теат-
ра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены в руке, не нашел же-
ны в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и, наконец, увидал
ее в спальне с несчастною, открывшею все, запиской в руке.
Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая, какою он счи-
тал ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выражением ужаса,
отчаяния и гнева смотрела на него.
- Что это? это? - спрашивала она, указывая на записку.
И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучала Степана Ар-
кадьича не столько самое событие, сколько то, как он ответил на эти сло-
ва жены.
С ним случилось в эту минуту то, что случается с людьми, когда они не-
ожиданно уличены в чем-нибудь слишком постыдном. Он не сумел приготовить
свое лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после
открытия его вины. Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправды-
ваться, просить прощения, оставаться даже равнодушным - все было бы луч-
ше того, что он сделал! - его лицо совершенно невольно ("рефлексы голов-
ного мозга", - подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), со-
вершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою
улыбкой.
Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли
вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойственною ей го-
рячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не
хотела видеть мужа.
"Всему виной эта глупая улыбка", - думал Степан Аркадьич.
"Но что же делать? что делать?" - с отчаянием говорил он себе и не на-
ходил ответа.

Встреча.Ласки.Ночь.Постель
Боли.Слезы.День.Апрель

Мама.Врач.Живот.Оборт
Боли.Слезы.Стыд.Позор

Встреча.Водка.Парень.Секс
Море.Волны.Дно и Всплеск

Вот нашла сайт где можно про себя и своего любимого человека почитать!(http://www.flirt.ru/hor/znaki/index.html)интересно! что здёт нас в будущем и будет ли оно!)))ну как говорится если очень хочется значит будет!:rolleyes:
Ну и вот что я нашла про себя и своего любимого!))
(Я Рыба он Овен)


Это идеальный союз, благословляемый Матерью-Природой. Воплощение мужественности и средоточие женственности. Ромео и Джульетта или... садизм Марса и мазохизм Нептуна. Но даже если ему нравится роль тирана, а ей — роль жертвы, кто мы такие, чтобы судить?

Помнится, я гостила у друзей в Западной Вирджинии. Уложив спать семерых детей, симпатичный хозяин-Овен обнял свою хорошенькую Рыбку, словно защищая ее, и с чувством сказал: «Моя жена не гонится за карьерой и разной ерундой. Беременная летом, босая зимой. И никаких глупостей!» Супруга глядела на него с обожанием. У меня не мелькнуло и тени сомнения, что и после золотой свадьбы они будут, держась за руки, любоваться закатом, словно влюбленные. Он — такой же высокий и сильный, она — все еще хрупкая и... босая. Трогательно, не так ли?

Для меня это было сильное потрясение. На следующий день я купила пять пар туфель и спрятала под кроватью. Недоумевающей хозяйке я пояснила: «Зима, знаешь ли, на носу. Вдруг захочется выбежать за газетой...» Не думаю, что она поняла, но мне стало легче.

Пока девушка-Рыбы не выйдет замуж, мужчины обрывают ее телефон и наперебой назначают свидания. Она терзается, выбирая между Томом, Диком и Гарри, потому что боится обидеть Билла, Джона и Боба. Как бы там ни было, она полюбит Джека, если сможет забыть Роджера. Кому же, кому позволить защитить ее от нищеты и скуки, возить на Багамы и кутать в норку? Движение феминисток никогда не завербует ее в свои ряды. К чему весь этот шум?

Когда же она выйдет замуж, ее телефон не умолкнет, но это будут уже соседи, родственники и друзья, желающие излить душу. Ее муж-Овен вне себя от гнева: их дом похож на кабинет психоаналитика. Почему она часами выслушивает жалобы посторонних и не находит времени на него? Она обязана утешать его. Все время. За исключением праздников. Да еще того времени, когда он отдыхает, или спит, или шляется с приятелями.

Женщина-Рыбы умеет слушать. Это качество и привлекает к ней обожателей. Она так кротка и полна сочувствия, что запутывается в собственных сетях. Она не протестует, когда возлюбленный-Овен пытается попирать ее индивидуальность. Не отвечает, когда он срывается из-за пустяка. Но становится вялой и безразличной ко всему, словно дремлет с открытыми глазами. Эти симптомы должны подсказать Овну, что он забыл ее нужды, занятый удовлетворением своих собственных.

Мы уже говорили, что эгоизм Овнов сродни детскому. Они так торопятся жить, что не успевают оглядеться по сторонам. Когда Овна упрекают в грубости и бесчувственности, он удивлен и полон раскаяния. Какое-то время он — сама доброта, пока бессознательный эгоизм снова не поднимет голову, и тогда его необходимо привести в чувство. И все-таки половина вины за мучения женщины-Рыб лежит на ней самой. Не слишком ли усердно она разыгрывает роль мученицы?

О физической стороне их отношений говорить нет смысла. Ведь это Ромео и Джульетта, Тарзан и Джейн... Сиане только почувствует перемену его настроения, но и угадает и исполнит желание раньше, чем сам Овен его осознает. А страсть Овна превзойдет все то, что сулили поклонники, обрывавшие ее телефон.

Кстати, о поклонниках. Она не кокетка, нет. Просто принимает как должное поклонение мужчин. Это так приятно! Что касается Овна, он тоже не ветреник, но любит, когда женщины курят ему фимиам. Рыба не ревнива и склонна доверять партнеру, чего нельзя сказать о нем. Будем надеяться, Нептун подскажет ей, что подоплека его ревности — тайный страх сомнения в себе и боязнь ее потерять.

вот только посмотрела фольм АННА КАРЕНИНА
это силла!прекрасный фильм
[показать]

[показать]
[показать]