Перманентный Пиздец прорастает в жилы, шепчет на ухо сказку про "Жили-были, много пили, пели, потом подохли", я всё слышу и очень хочу оглохнуть. Улетают Ангелы – обнимают – говорят образуется – понимают с полуслова меня – говорят вернутся, если с неба оземь не ебанутся. Перманентный Пиздец говорит мне "Детка, вот тебе, дорогая, стальная клетка – муки совести. А после смерти – ада". Разрываю глотку крича "не надо!". "Красатулька!" - Пиздец говорит - "Галуба! Ты до каждой жилки мной будешь люба! Я врастаю в вены, вплетаюсь в пальцы, это как напиться и не проспаться, это словно сдохнуть и не воскреснуть, это - в яйцерезку засунуть сердце". И он бьёт меня изнутри по телу, там сплошной синяк, где бы не болело – это от него, льёт из горла кровь, и я ему жму руку – за то, что профи. Говорю: "Пиздец, ты такая лажа! Ты такая сука, такая сажа на душе, такая паскуда право! Прямо тошно. Тебе постоянно мало, у тебя всё время одна задача – разливать моря из чьего-то плача".

Пиздец выживает внутри как в подвале крыса, да еще, паскуда, порой плодится, у него золотые зубы и 8 деток. Он не смыкает глаз, потому что Он никогда не спит, потому что смотрит как у меня горит и выгорает, поджаривается всё, что возможно. Пиздец прорастает в жилы, вплетает свой стебель в вéнки, бьет палками под коленки и я просыпаюсь разбитая, гадаю на рюмках любит ли он меня или очень любит, ценит ли он меня или обожает и когда он меня погубит, как похоронит и сколько уродов до этого нарожает. Эта падла внутри столько лет не дохнет, я хватаю разорванным ртом отсыревший воздух, балуюсь эпилепсией, рефлексúей, вокруг плавятся провода, случаются города, я умножаю года на кольца, получаю реальный возраст. И опять приходится больше и чаще пить, раз не выходит поменьше, пореже жить, вокруг колосятся джины из всех бутылок, Пиздец прорастает в жилы, врастает корнями в сердце, разбивает бутылками мой затылок. Как здесь остынуть, но не простынуть, чтоб температура не 39. Абсент и коньяк говорят "подвинься!", джинам уже не хватает места, они добрались до моей постели. Всё сходится. Как остынув – простынув – продрогнув до чёрных пальцев потом согреться. Абсент молчит, любуется коньяком, мой Пиздец не видит счастья больше ни в ком.

Кроме меня.

Я запуталась в мыслях – захлебнулась – подохла – разбилась бутылкой вина -

Разлилась по асфальту - меня заморозил декабрь и январское солнце впитало.

Ничего кроме стекол теперь, и я слышала звуки – всё время – похожие на

Чей-то смех. И потом, это Что-то, удивительно метко и долго кидало

Сотни дротиков – целясь в глаза моей, совсем голой, безумной душе,

А она умывалась – как морем – слезами и кровью, и корчилась в муках, немая,

И, после, – ошалелая - долго смеялась, кружилась под звуки сонаты с нелепым туше,

До костей о осколки разрезала ступни, упала, разбила висок и осталась лежать обнимая

Моё бездыханное тело.

- Можно?

- Конечно. Только тихо. Медленно, стараясь ни за что не держаться, даже за воздух, даже за стены, потому что здесь ничего нет, даже воздуха, даже стен. И не надо, никого не зови – санитаров в белых халатах, собаку-поводыря, вертолет с веревочной лестницей и голубым волшебником – стисни зубы, прикуси язык, залей горло, наглотайся валерьянки в конце-то концов, только молчи – остальное потом, а сейчас – тише. Начинай. Только без рывков в сторону, без резких движений, без порванных сухожилий – если не уворачиваешься от хука левой снизу, от психолога на работе, от бессонницы вперемешку с кошмарами, от поцелуев в рваные щеки – без поворотов головы, без взглядов на небо, без тоски по морю. Не передразнивай птиц, не провожай облака, не вглядывайся в окна, не различай лица, не экономь на кефире – всё потом, а сейчас надо – тише. Сначала ладонями в землю, зубами в губы, копытами в темя, ну просила же я тебя, не пить из лужи! Предупреждала же кем ты станешь! А завтра сможешь колено к груди, не просыпаться от своего крика, ботинок в асфальт, выпарить воду, найти равновесие, развеять соль, застлать все полы шкурами убитых иллюзий. И Наде скажи, чтобы не заходила больше, не приносила «Юбилейное», не ставила чайник на газ, чашки на стол, не рассказывала про мужа, нажрался скотина, про сына, экзамены опять провалил. «Ступай! - скажи, – Надежда! Не о чем нам с тобой больше». Просто собраться, немножко, сложить до весны корабликов, зализать губы, подобрать собаку, успокоить маму, не болею, зарплату повысили, татуировку сделать, забыть что землю когтями, нож до кости, что звонила, напившись, как дьявол, Марии Магдалине, просила помочь, спасти, не себя, что ни воздуха, ни стен, кровь из крана, смех до упада, раздетой на холод, и тогда, наверное, может быть, нет, я даже уверена, точно, скорее всего – можно встать.

В декабре начала просыпаться от крика. 

Своего. Разъедать щеки солью без повода. 

Мне сказали что это последствия гриппа -

Идиоты. Все это последствия города

Из которого вышла, закрыла на оба, 

Подыхала, болела, спала /что-то между/, 

Загоняла по самую шляпку в три гроба 

Гвозди. И хоронила за Верой Надежду,

За Надеждой Любовь.

душа с телом черного зверя, 

вместо хвоста – обрубок, 

вместо глаз – лампочки скорой, 

вместо лап – белые кости, 

вместо слов – моток стекловаты, 

вместо мыслей – горькое море, 

она каждый день рвет цепи, 

каждый чертов день рвет свои цепи, 

вместо шеи – кровавое поле, 

за губами расквашено горло, 

под утро я слышу стоны 

…и звонкие трели цепей – 

почти колокольчики…