УРОКИ МУЗЫКИ

Люблю, Марина, что тебя, как всех,
что, как меня, -
озябшею гортанью
не говорю: тебя – как свет! как снег! –
усильем шеи, будто лёд глотаю,
стараюсь вымолвить: тебя, как всех,
учили музыке. (О, крах ученья!
как если бы, под Богов плач и смех,
свече внушали правила свеченья.)

Не ладили две равных темноты:
рояль и ты – два современных круга,
в тоске взаимной глухонемоты
терпя иноязычие друг друга.

Два мрачных исподлобья сведены
в неразрешимой и враждебной встрече:
рояль и ты – две сильных тишины,
два слабых горла: музыки и речи.

Но твоего сиротства перевес
решает дело. Что рояль? Он узник
безгласности, покуда в до диез
мизинец свой не окунёт союзник.

А ты – одна. Тебе – подмоги нет.
И музыке трудна твоя наука –
не утруждая ранящий предмет,
открыть в себе кровотеченье звука.

Марина, до! До – детства, до – судьбы,
до – ре, до – речи, до – всего, что после,
равно, как вместе мы склоняли лбы
в той общедетской предрояльной позе,
Как ты, как ты, вцепившись в табурет, -
о, карусель и Гедике ненужность! –
раскручивать сорвавшийся берет,
свистящую вкруг головы окружность.

Марина, это всё – для красоты
придумано, в расчете на удачу
раз накричаться: я – как ты, как ты!
И с радостью бы крикнула, да – плачу.

Октябрь 1963

«…Марина подвергала её испытаниям всю жизнь и продолжает испытывать по сю пору!… Аля не очень-то вдавалась в подробности, когда заходил разговор о Марине Ивановне, всегда была сдержана и лаконична. Тогда она бросила ещё фразу, которая врезалась в память:
- Мама, вечная моя боль!
Аля в ту пору жила и зиму и лето в Тарусе. Крохотная дачка с мезонинчиком была построена на узком ломте земли, отрезанном её тёткой Валерией Цветаевой от своего участка. Аля говорила, что работает она сейчас над дневниками и записными книжками Марины, и как молит Бога, что бы хватило сил довести эту работу до конца…
Меня поразил тогда какой-то странный её взгляд – потусторонний. Отсутствующий. Словно она глядела не на, а сквозь и мне даже показалось, что при всей своей несхожести с Мариной Ивановной она всё же чем-то очень на неё похожа, и я сказала ей об этом.
- Да нет, - возразила она, - я совсем не похожа на Марину, но печать свою она, конечно, на меня положила…
Я очень сочувствовала Але, без слов понимая, как тяжело ей было читать записи матери, так трагически окончившей свою жизнь, как тяжко переживалось узнавание конца этой жизни. Да и трудно поддавались расшифровке скорописи Марины Ивановны: она сокращала слова, обозначала имена одной буквой, вписывала между строками стихов и переводов свои наблюдения и попутные мысли, и как иной раз невозможно было докопаться до подлинного смысла написанного, дабы понять, что именно и о ком именно она хотела сказать.
Но теперь, сама перелопатив гору материалов и узнав, что узнать всего до конца невозможно, и она – Марина – неисчерпаема, только теперь, из сегодняшнего далека, я поняла главное, что мучило Алю: главное было в том, что перед нею разверзлась бездна Марины!.. Та бездна, о существовании которой если Аля и догадывалась прежде, то смутно, ибо жила она не более чем рядом и была дочерью, а от дочери многое сокрыто, и много не могло быть понято ею просто по молодости лет, и по занятости своею жизнью, своими интересами. А теперь – теперь она стояла на краю бездны. И, быть может, больше всего ей хотелось, что бы бездна эта навечно захлопнулась и никто никогда в эту бездну не смог бы заглянуть!»

«Я не отчаиваюсь, - писала Аля. – Я просто безумно устала, вся с головы до пяток, снаружи и изнутри. Впрочем, может быть это и есть отчаяние…
…Я давно еже не живу на свете, я уснула, ибо другого выхода для меня нет…
…Мне всё время кажется, что я не свою жизнь проживаю, да так оно и есть…
…последнее время я совсем не живу, а, скажем, «переживаю зиму», «доживаю» до весны и так далее…
…Сегодня ушёл последний пароход. Отчалил от нашего некрасивого берега, дал прощальные гудки, ушёл на юг, обгоняя ненадолго зиму. А мы остались с берегом вместе, люди, плоты, стога бурого сена, опрокинутые лодки, все запорошенные снегом…»
В 1950 году Аля ещё получала короткие весточки от Мули, редко, но получала. А от 9 июля было последнее его письмо, очень грустное, безнадёжное, и можно было понять, что ему худо, - что-то изменилось в его жизни. Конечно, ничего толком он объяснить не мог, письма перлюстрировались, но тон письма и приписка: «НЕ пиши мне, пока я снова не напишу. Крепко обнимаю, твой Мулька» - очень встревожили Алю. Потом, чуть позже, была ещё одна открытка, без подписи, без обратного адреса, почерк был Мулин, он объяснялся Але в любви, говорил, что никогда и никого не любил так, как её, что она была единственной в его жизни, и получалось так, словно бы он прощался с ней навсегда, стоя уже у последней черты…
Аля получила эту открытку до востребования, как и все другие письма. Принесла домой, в свою хибару на улице Лыткина, дала прочесть Аде и сожгла. Она сказала, что не хочет, чтобы открытка эта попала в чужие руки, а ведь нет никакой гарантии, что не придут ещё раз и не арестуют ещё раз.
От Мули больше известий не было. Аля писала тёткам, запрашивая их, знают ли они что о нём, писала и об этой последней открытке и что дважды на неё ответила, но от него уже ничего не получила.
Знали ли тётки, что ещё летом 1950 года Муля был арестован? Знали и молчали или не знали? Аля и в 1952 году просила их: «Если что-нибудь слышно о Муле, напишите. Всё с ним связанное, постоянно меня интересует, хотя теперь (и навсегда!) вполне отвлечённо».
«Слышно ли что о Мульке, я ведь ничего о нём не знаю…»
…………………………………..

Та моя приятельница, которую связали шпионской работой с Мулей, говорила мне, что видела его на Лубянке. Её привезли из Бутырок, втолкнули в узкую длинную комнату, где спиной к окну за столом сидел её следователь по особо важным делам, сбоку стенографистка. Следователь, не дожидаясь, пока моя приятельница сядет, продиктовал, что идёт очная ставка такой-то с С. Д. Гуревичем. И сразу задал вопрос: «Вы передавали секретные документы, выкраденные вами из сейфа Академии наук, С. Д. Гуревичу?» И сам же за неё отвечал: «Да, передавала». Затем следовал вопрос: «С. Д. Гуревич, вам такая-то передавала секретные документы, выкраденные ею из сейфа Академии наук?» - и сам же следователь отвечал за С. Д. Гуревича: «Да, передавала». И всё это в темпе: вопрос – ответ, вопрос – ответ. Приятельница никак не могла понять, в чём дело, что происходит. Потом перебила следователя:
- Позвольте, какая же это очная ставка с С. Д. Гуревичем, когда самого С. Д. Гуревича нет?!
- Как нет, вон он!
И следователь показал рукой за её спину. Приятельница обернулась – в углу, дверь открывалась в комнату так, что когда она вошла, она не могла его видеть, его заслонила верь, сидел Муля, вернее можно было догадаться, что это был он. Свет из окна туда плохо доходил, да и Муля был мало похож на себя. Он сидел понурый, опустив голову, свесив руки между колен, сцепив пальцы. Когда она обернулась, он головы не поднял, так и продолжал сидеть молча, так за всё время очной ставки не проронил ни звука. Он, должно быть, даже и не слышал, о чём говорил следователь, он был глуховат. Следователь продолжал задавать вопросы и ей, и ему, и сам давал ответы и за него и за неё. Окончив, он предложил ей подписать протокол. Она не подписала, подпишет потом, спустя несколько дней, заставят… Когда её уводили, она сверлила Мулю глазами, но он продолжал сидеть всё в той же позе и не взглянул на неё…
Его расстреляли в 1952.»

«…год 1948-й, вольный год, идёт к концу. И вольных дней Але остаётся совсем уже немного!
…Ходили уже упорно слухи о том, что сажают повторно тех, кто отбыл однажды свой срок…
И пройдёт совсем немного времени и арестуют в их училище преподавателя истории искусства, который как и Аля, долгие годы провёл в лагерях. Фокин мне говорил:
- На Ариадну Сергеевну этот арест произвёл удручающее впечатление, разговора об этом с нами она, конечно, не вела, но было видно, что-то надломилось в ней, она стала другой, в глазах появилась какая-то обречённость… Мы, как-то провожая её, проходили мимо здания МГБ и она сказала: «Какое страшное заведение и видно мне его не миновать…» Мы стали возражать, а она, как всегда улыбаясь, она всегда улыбалась, обняла нас за плечи: «Ну, надеюсь вы меня не забудете?!» А в глазах её была тоска… И пройдя несколько шагов дальше и увидев в витрине фотоателье большой портрет матери Есенина, с горечью сказала: «Ты жива ещё моя старушка…"
Мы мало тогда понимали что и почему…Одно понимали, всё может быть, и не хотели верить. Ариадна Сергеевна, видя наше состояние, позвала нас зайти к себе «почайпить».Дома был Иосиф Давидович Гордон, он встретил нас приветливо, он уже знал нас.
В конце января Аля ездила в Москву и, вернувшись, рассказывала своим молодым приятелям, как при каждом звонке в дверь ей приходилось прятаться на балконе у друзей. Она тогда сильно простудилась. К кому она ездила, она не сказала, но мы знаем, это было 27 января, были именины Нины Гордон.
Шел февраль, и 17-го февраля Але снится сон: Марина Ивановна предупреждает её об аресте и даже называет число, когда придут… Аля говорила мне, что это был не единственный случай и что Марина Ивановна являлась ей в сновидениях не раз и то подбадривала, её, то утешала, когда иссякали последние силы и жить становилось невмочь… Аля часто в письмах упоминает об этих своих вещих снах, которые сбываются и в большом, и в малом. И во всех этих снах так или иначе присутствует Марина Ивановна, она как бы продолжает из своего небытия направлять Алю на её жизненном пути…
…………………………………
«…17 февраля видела маму во сне, - писала Аля тёткам, - она мне сказала, что придут за мной 22-го февраля, дорога моя будет вначале трудная и грязная, но «это весенние ливни», сказала мне мама, «потом дорога наладится и всё будет хорошо…».
И 22-го за ней действительно пришли.
Есть рассказ Таи Фокиной. В этот день, двадцать второго числа, обычно, в училище выдавали стипендию. За деньгами в банк ходила Тая. Аля взялась её проводить. Было скользко, они шли под руку. Возвращаясь с деньгами, во дворе, у подъезда училища, они увидели машину «Победу». Алю, как током ударило, так она вздрогнула. «Ну, вот и всё, Кнопка, это за мной!..» Тая остановилась и заплакала. «Не надо, Кнопка, - сказала Аля, вытирая рукой слёзы с её лица, - и помедлив, добавила: - Пошли…» В канцелярии находилось троё посторонних мужчин. Один из них спросил: «Вы Ариадна Сергеевна Эфрон?» «Да. Я». «Просим вас проехать с нами в комитет по делам искусств». – «А что такое?» - «Там есть к вам вопросы». – «Ключи от шкапов с книгами оставить?» - «Зачем же. Возьмите с собой. Вы скоро вернётесь обратно». Аля пошла к двери, один из них шагнул вперед, двое сзади. Аля обернулась, она была очень бледная. «Прощайте, девочки!..» - сказала она оцепеневшим сотрудницам канцелярии.»

«…Однажды было так – осенним, беспросветно-противным днём мы шли тайгой, по болотам, тяжело прыгали усталыми ногами с кочки на кочку, тащили опостылевший скарб, и казалось, никогда в жизни не было ничего, кроме тайги и дождя, дождя и тайги. Ни одной горизонтальной линии, всё по вертикали – и стволы и струи, ни неба, ни земли: небо – вода, земля – вода. Я не помню того, кто шёл со мною рядом – мы не присматривались друг к другу, мы, вероятно, казались совсем одинаковыми, все. На привале он достал из-за пазухи обернутую в грязную тряпицу горбушку хлеба, - ты ведь был в эвакуации и знаешь, что такое хлеб! – разломил её пополам и стал есть, собирая крошки с колен, каждую крошку, потом напился водицы из-под коряги, уже спрятав горбушку опять запазуху. Потом опять сел рядом со мной, большой, грязный, мокрый, чужой, чуждый, равнодушный, глянул – молча полез запазуху, достал хлеб, бережно развернул тряпочку и, сказав: «на, сестрица!», подал мне свою горбушку, а крошки с тряпки все до единой поклевал пальцем и в рот – сам был голоден. Вот и тогда, Борис, я тоже слов не нашла, кроме одного «спасибо», но и тогда мне сразу стало понятно, ясно, что в жизни есть, было и будет всё, всё – не только дождь и тайга. И что есть, было и будет небо над головой и земля под ногами…»

Первый стих, который мне посвятил молодой человек, был "Имя твоё" М.Цветаевой:

"Имя твоё - птица в руке
Имя твоё - льдинка на языкн
Одно единственное движение губ
Имя твоё - пять букв
Мячик пойманый на лету
Серебряный бубенец во рту

Камень кинутый в тихий пруд
Всхлипнет так как тебя зовут
В легком цоканье ночных копыт
Громкое имя твоё гремит
И назовёт его нам в висок
Звонко щёлкающий курок

Имя твоё - ах нельзя
Имя твоё - поцелуй в глаза
В нежную стужу недвижных век
Имя твоё - поцелуй в снег
Ледяной ключевой голубой глоток
С именем твоим сон глубок"

Только он поменял строчку "...пять букв" на восемь

что случилось с легендарным архивом Марины, который ее дочка закрыла до 2000 года? Его где-нибудь опубликовали, или как?

не знаю опубликовали ли в этом сообществе этот стих, но на данный момент моей жизни он лучше всего описываетвесь спектр моих чувств.
с ув аннушка

И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились...
Я тоже БЫЛА, прохожий!
Прохожий, остановись!

Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.

Не думай, что здесь - могила,
Что я появлюсь, грозя...
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя.

Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли...
- И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли...
М.И.Цветаева.

Так билась в своём плену
От скрученности и скрюченности!
И к имени моему
Марина, прибавьте - мученица.
__________________________________

И между всех -
В маревах дней и судеб -
Мне строящихся храмов,
Я бы хотела так -
Камень на грудь
И под голову камень.

Нет, наши девушки не плачут,
Не пишут и не ждут вестей!
Нет, снова я пущусь рыбачить
Без невода и без сетей!

_________________________________
В наших бродячих
Братствах рыбачьх
Пляшут - не плачут.
_________________________________

Не замечала раньше...
Наверное потому что Марина - значит морская...

ГЕРМАНИИ

О, дева всех румянее
Среди зеленых гор -
Германия!
Германия!
Германия!
Позор!

Полкарты прикарманила,
Астральная душа!
Встарь сказками туманила,
Днесь - танками пошла.

Пред чешскою крестьянкою -
Не опускаешь вежд,
Прокатываясь танками
Про ржи её надежд?

Пред горестью безмерною
Сей маленькой страны -
Что чувствуете, Германы:
Гемании сыны??

О, мания! О, мумия
Величия!
Сгоришь,
Германия!
Безумие,
Безумие
Творишь.

С обьятьями удавьими
Расправится силач!
За здравие, Моравия!
Словакия, словачь!

В хрустальное подземие
Уйдя - готовь удар:
Бгемия!
Богемия!
Богемия!
Наздар!
____________________________________

О, слезы на глазах!
Плач гнева и любви!
О, Чехия в слезах!
Испания в крови!

О, черная гора
Затмившая - весь свет!
Пора - пора - пора
Творцу вернуть билет,

Отказываюсь - быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь жить.
С волками площадей

Отказываюсь - выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть -
Вниз - по теченью спин.

Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один - отказ.

Стихи, которые доводили меня до слёз во время иракской войны

Есть на карте - место:
Взгялянешь - кровь в лицо!
Бьется в муке крестной
Каждое сельцо.

Поделил - секирой
Пограгичный шест.
Есть на теле мира
Язва: всё проест!

От крыльца - до статных
Гор - до орльих гнезд -
В тысячи квадратных
Невозвратных верст -

Язва.
Лег на отдых -
Чех: живым зарыт.
Есть в груди народов
Рана: наш убит!

Только край тот назван
Братский - дождь из глаз!
Жир, аферу празднуй!
Славно удалась.

Жир, Иуду - чевствуй!
Мы ж - в ком сердце - есть:
Есть на карте место
Пусто: наша честь.

ОДИН ОФИЦЕР

В Судетах, на лесной чешской границе, офицер с 20-тью солдатами, оставив солдат в лесу, вышел на дорогу и стал стрелять в подходящих немцев. Конец его неизвестен. (Из сентябрьских газет 1938 г.)

Чешский лесок -
Самый лесной.
Год - девятьсот
Тридцать восьмой.

День и месяц? - вершины, эхом:
-День как немцы входили к чехам!

Лес - красноват,
День - сине-сер.
Двадцать солдат.
Один офицер.

Крутолобый и груглолицый
Офицер стережет границу.

Лес мой, кругом,
Куст мой, кругом,
Дом мой, кругом,
Мой - этот дом.

Леса не сдам,
Дома не сдам,
Края не сдам, -
Пяди не сдам!

Лиственный мрак.
Сердца испуг:
Прусский ли шаг?
Сердца ли стук?

Лес мой, прощай!
Век мой, прощай!
Край мой, прощай!
Мой - этот край!

Пусть целый край
К вражьим ногам!
Я - под ногой -
Камня не сдам!

Топот сапог.
- Немцы" - листок.
Грохот желез.
-Немцы! - весь лес.

- Немцы! - раскат
Гор и пещер.
Бросил солдат.
Один - офицер.

Из лесочку - живым манером
На громаду - да с револьвером!

Выстрела треск.
Треснул - весь лес!
Лес: рукоплеск!
Весь - рукоплеск!

Пока пулями в немца хлещет -
Целый лес ему рукоплещет!

Кленом, сосной,
Хвоей, листвой,
Всею сплошной
Чащей лесной -

Понесена
Добрая весть,
Что - спасена
Чешская честь!

Значит - страна
Так не сдана,
Значит - война
Всё же - была!

- Край мой, виват!
- Выкуси, Герр!
...Двадцать содат.
Один офицер.

В 1940-м Марина Ивановна говорила: «У меня лета не было, но я не жалею, единственное, что во мне есть русского, это — совесть, и она не дала бы мне радоваться воздуху, тишине, синеве, зная, ни на секунду не забывая, что — другой в ту же секунду задыхается в жаре и камне». В 1941-м лета у нее тоже не было: другой все еще задыхался «в жаре и в камне», другая была в лагере... И если Марина Ивановна могла спастись от невыносимого для нее соседства на Покровском бульваре, то от «черной тарелки» спасения не было, как и не было уже спасения от войны. Вместо радиоприемников, которые велено было сдать в первые же дни войны, теперь в наших квартирах на стене висела сделанная из плотной бумаги плоская черная тарелка, которая включалась непосредственно в трансляционную сеть. Два раза в день голосом радиодиктора Левитана «тарелка» сообщала: «От Советского Информбюро»! Утренняя сводка, вечерняя сводка. Сводки были лаконичны и очень страшны. Но самой страшной правдой были направления! Направления обозначались городами, на которые шли немцы: Брестское, Бобруйское, Луцкое, Минское, Полоцкое, Оршанское, Витебское и прочие, прочие другие. Исчезали направления — исчезали города: Брест, Луцк, Минск, Витебск, Орша и прочие, прочие другие. А в середине июля появилось уже Смоленское направление: немцы шли на Москву. Марина Ивановна, живя в Песках, может быть, и не слушала сводок, но слушал Мур, и от разговоров было некуда уйти, и кто-то из соседей, из знакомых ездил в город, — если не ездила в течение этих 12 дней сама Марина Ивановна (она вернется в город 24 июля), — и привозил новости-слухи; а по слухам, города сдавались немцам раньше, чем об этом сообщало Совинформбюро; и по слухам мы знали, что целые наши армии попали в окружение и немцы добивают их где-то там, уже в глубоком немецком тылу, на бывшей нашей земле. И что очень плохи дела на Украине, и что немцы стремятся окружить Ленинград и отрезать его от страны. И хотя Москву объявили закрытым городом и въезд был запрещен, но беженцы правдами и неправдами проникали в Москву к родным, к друзьям, и кто-то у кого-то уже видел обожженных войною, травмированных душевно людей, которые бежали из своих домов от немцев, бросая все, теряя близких, а немцы настигали их, бомбя поезда и на бреющем полете расстреливая толпы женщин, стариков, детей, идущих по шоссейным дорогам. И у кого-то дети, посланные на лето к бабушке, дедушке, остались там, под немцами, и у кого-то старики-родители евреи не успели бежать, и их неминуемо ждали «душегубка», расстрел... А мимо Москвы, мимо дачных платформ на восток шли эшелоны с ранеными, и в окнах были видны забинтованные головы, забинтованные руки на перевязи, чьи-то торчащие на вытяжке в гипсе ноги. Шли составы теплушек, набитые детьми, женщинами, и на открытых платформах везли станки, скот, людей в палатках и без палаток. И полны были московские госпитали ранеными, и выстраивались очереди добровольцев-доноров сдавать кровь для раненых. И добровольцы осаждали военкоматы. А в ночь с 21 на 22 июля был первый налет немецкой авиации на Москву. Прошел ровно месяц с начала войны. А в ночь с 23-го на 24-е снова бомбили, и Совинформбюро сообщило: «Добровольные пожарные посты и гражданское население и группы самозащиты на предприятиях и учреждениях смело и быстро устранили очаги пожаров, возникавшие в жилых домах от зажигательных бомб, сброшенных немецкими самолетами во время налета на Москву. На К-й улице три зажигательные бомбы пробили крышу и попали на чердак. Дежуривший на крыше дворник тов. Петухов не растерялся. Он мгновенно спустился на чердак и засыпал зажигательные бомбы песком. Во двор деревянного двухэтажного дома на Б-м переулке упали две зажигательные бомбы. Домохозяйка Антонова немедленно их загасила...» Но сводки нас щадили — пожары полыхали во всех концах города, и их не могли потушить до утра! В ту ночь фугасная бомба угодила в театр имени Вахтангова на Арбате и был убит известный актер Куза, а в Староконюшенном переулке и в Гагаринском переулке, тоже в районе Арбата, были срезаны фугасными бомбами многоэтажные дома, и стояли чьи-то оголенные квартиры, и было завалено бомбоубежище. А у Арбатской площади, на углу Мерзляковского переулка и улицы Воровского, разбомбило аптеку. И на Большой Молчановке из родильного дома Грауэрмана эвакуировали женщин и новорожденных младенцев... Немцы летели к Кремлю, но был недолет, и бомбы сыпались в районе Арбата. Это я упомянула только о том, что видела своими глазами, когда на рассвете с родителями возвращалась домой по хрусткому битому стеклу, которым были засыпаны улицы. Бомбежка застала нас у бабушки, а та жила на углу Большого Афанасьевского переулка и Арбата, и всю ночь мы провели в подвале ее Дома. В этот день, 24-го, Марина Ивановна и вернулась в Москву. Видимо, не выдержала, как не выдерживали и другие. Надо было что-то делать, что-то предпринимать. Надо было быть курсе событий, на людях, пытаться понять, что и как... В ее голосе тогда по телефону, перед отъездом на дачу, было Читать далее...

21 июня — суббота. И у Яковлевой в Телеграфном переулке, как всегда, очередной «субботник»: собрались переводчики, поэты, и была Марина Ивановна и читала там «Повесть о Сонечке». «Нас было шестеро: Андрей Венедиктович Федоров, Вилли Левик, Элизбар Ананиашвили, Ярополк Семенов, Марина Ивановна и я», — вспоминала Яковлева. Левик утверждал, что его там не было, он отлично помнил, где он провел тот вечер (нам всем врезался в память последний мирный вечер!), и Элизбар говорил, что Левика у Яковлевой не было и что народу было больше, но, кто именно еще, припомнить не мог. Все шло как обычно в этот субботний вечер. Хозяйка в платье до пят разливала чай в тончайшего фарфора чашки и маленькой ручкой, унизанной кольцами, поправляла прическу. Она сидела на высоком павловском диване, поставив туфельку на вышитую подушку, брошенную на пол. И кто-то из гостей в который раз уже бегал на кухню, заставленную десятком чужих столов, и приносил очередной чайник с кипятком. И Марина Ивановна прочла «Повесть о Сонечке» и читала свои стихи, и читали стихи французов по-французски, и читали русские переводы, и сравнивали, и спорили, и говорили, говорили, как только умеют говорить всю ночь напролет русские интеллигенты... «Идет без проволочек и тает ночь...» Потом шли по бульвару, провожали Марину Ивановну — Ярополк, Элизбар и еще кто-то. И снова читали стихи, читали, стоя посреди бульвара, а кто-то сказал — какая чудная летняя ночь, какая тишина, какой чистый воздух после дождя, какое ясное небо! И как не верится, что где-то там идет война и что война эта может настигнуть и нас... О войне говорили и думали все, говорили и в ту ночь... Потом Марина Ивановна пришла домой и, может, еще читала. И когда наконец она заснула на своем жестком ложе на чемоданах и ящиках, за голым окном ее комнаты уже розовел рассвет. Для многих и многих последний в их жизни рассвет... От Балтийского моря до Черного моря с восходом солнца начинается бой. С грохотом и ревом уже обрушилась на нашу землю война! Уже бомбят города, уже в 3 часа 17 минут из Севастополя в Москву, в генштаб, раздается звонок командующего Черноморским флотом адмирала Октябрьского — в небе вражеские самолеты! А в 3 часа 30 минут из Западного военного округа поступит сообщение — немцы бомбят города Белоруссии; а спустя три минуты о том же доложат из Киева; а еще через семь минут — из Прибалтики... И уже по всей нашей долгой западной границе бьет тяжелая немецкая артиллерия: германская армия перешла в наступление... И, застигнутые врасплох, гибнут и гибнут уже в неравном бою тысячи людей... А мы все спим, «как только в раннем детстве спят...» Как только в молодости — под воскресенье, когда завтра некуда торопиться, некуда спешить и опаздывать. Субботу мы провели на даче у Вишневского, конечно, говорили о войне. Крутили радио, — «голосов», вещавших по-русски, тогда еще не было, — все станции говорили на своем языке и все говорили — война! война!.. И военные марши, по всей Европе гремели победные военные немецкие марши... А за окном лил дождь, и было страшно и тоскливо. Вишневский произносил патриотические тосты, и, бил себя в грудь кулаком и мрачно насупившись, кричал — мы им покажем! Мы их разгромим!.. И чья-то девочка-француженка, еще в 40-м вывезенная к нам из-под носа у немцев, а родители ее остались там, во Франции, — плакала и что-то рассказывала Тарасенкову по-французски. И все очень много пили... А утром мы спали до двенадцати. Нас поднял телефонный звонок. Из трубки был слышен крик: — Как, ты еще спишь?! Ты ничего не знаешь?! Уже война!.. И сразу все оборвалось, все стало нереальным: все хлопоты, планы, желания, надежды, все споры, ссоры, вся жизнь... Тарасенков побежал в Союз, я пошла за ним, там было уже людно. Мне кто-то сунул страницы разорванной на части телефонной книги Союза писателей, я набирала номера знакомых и незнакомых и механически повторяла: в два часа (кажется, в два часа!) митинг в Союзе писателей на Воровского. И был митинг в том самом сологубовском — Наташи Ростовой — особняке. Митинг был короткий — все куда-то торопились. С трибуны маленькой сцены говорили, кажется, Фадеев, Эренбург, Ставский, не помню точно, помню, как рыдала Караваева. Потом все запели: «Это есть наш последний и решительный бой...» Вечером мы с Тарасенковым поехали к его матери, она жила на 3-й Тверской-Ямской. Мы ехали в неосвещенном трамвае, кондукторша все время сморкалась и принимала деньги на ощупь и отрывала билеты на ощупь. И все почему-то говорили вполголоса... И темный трамвай несся по темным улицам, непрерывно звеня, давая знать о себе пешеходам. И не светилось ни одно окно, и не горел ни один фонарь. Знакомые улицы не узнавались, и казалось, что это был не город, а макет города, мертвый макет, с пустыми, ненаселенными домами, и синие лампочки, уже ввинченные дворниками в номерные знаки на домах, еще больше подчеркивали пустынность и нереальность города и нас самих. И только назойливые трамвайные звонки, и гудки автомобилей, и резкие сигналы санитарных Читать далее...

По тексту Али, записавшей все со слов Анны Андреевны в 1957 году, та говорила: «Марина Ивановна была у меня, вот здесь, в этой самой комнате, сидела вот здесь, на этом же самом месте, где Вы сейчас сидите. Познакомились мы до войны. Она передала Борису Леонидовичу, что хочет со мной повидаться, когда я буду в Москве, и вот я приехала из Ленинграда, узнала от Б. Л., что М. И. здесь, дала ему для нее свой телефон, просила ее позвонить, когда она будет свободна. Но она все не звонила, и тогда я сама позвонила ей, т. к. приезжала в Москву ненадолго и скоро должна была уже уехать. М. И. была дома. Говорила она со мной как-то холодно и неохотно — потом я узнала, что, во-первых, она не любит говорить по телефону — «не умеет», а во-вторых, была уверена, что все разговоры подслушиваются. Она сказала мне, что, к сожалению, не может пригласить меня к себе, т. к. у нее очень тесно, или вообще что-то неладно с квартирой, а захотела приехать ко мне. Я должна была очень подробно объяснить ей, где я живу, т. к. М. И. плохо ориентировалась, — и рассказать ей, как до меня доехать, причем М. И. меня предупредила, что на такси, автобусах и троллейбусах она ездить не может, а может только пешком, на метро или на трамвае. И вот она приехала. Мы как-то очень хорошо встретились, не приглядываясь друг к другу, друг друга не разгадывая, а просто. М. И. много мне рассказывала про свой приезд в СССР, про Вас и Вашего отца, про все то, что произошло. Я знаю, существует легенда о том, что она покончила с собой, якобы заболев душевно, в минуту душевной депрессии — не верьте этому. Ее убило то время, нас оно убило, как оно убивало многих, как оно убивало и меня. Здоровы были мы — безумием было окружающее: аресты, расстрелы, подозрительность, недоверие всех ко всем и ко всему. Письма вскрывались, телефонные разговоры подслушивались; каждый друг мог оказаться предателем, каждый собеседник — доносчиком; постоянная слежка, явная, открытая; как хорошо знала я тех двоих, что следили за мной, стояли у двух выходов на улицу, следовали за мной везде и всюду, не скрываясь! М. И. читала мне свои стихи, которых я не знала. Вечером я была занята, должна была пойти в театр на «Учителя танцев», и вечер наступил быстро, а расставаться нам не хотелось. Мы пошли вместе в театр, как-то там устроились с билетом и сидели рядом. После театра провожали друг друга. И договорились о встрече на следующий день. Марина Ивановна приехала с утра, и весь день мы не разлучались, весь день просидели вот в этой комнатке, разговаривали, читали и слушали стихи. Кто-то кормил нас, кто-то напоил нас чаем. М. И. подарила мне вот это (А. А. встает, достает с крохотной полочки у двери темные, янтарные, кажется, бусы, каждая бусина разная и между ними еще что-то). — «Это четки»... ...Рассказала, что мама, будучи у нее, переписала ей на память некоторые стихи, особенно понравившиеся А. А., и, кроме того, подарила ей отпечатанные типографски оттиски поэм — «Горы» и «Конца». Все это, написанное или надписанное ее рукой, было изъято при очередном обыске, когда арестовывали мужа или, в который-то раз, сына А. А. Я рассказала А. А. о реабилитации (посмертной) Мандельштама, о которой накануне узнала от Эренбурга, и Ахматова взволновалась, преобразилась, долго расспрашивала меня, верно ли это, не слухи ли. И, убедившись в достоверности известия, сейчас же пошла в столовую к телефону и стала звонить жене Мандельштама, которой еще ничего не было известно. Судя по репликам Ахматовой, убеждавшей жену Мандельштама в том, что это действительно так, та верить не хотела; пришлось мне дать телефон Эренбурга, который мог бы подтвердить реабилитацию. Сидим, разговариваем, сын Ардова принес нам чаю; телефонный звонок: жена Мандельштама проверила и поверила». Есть и иные записи этой встречи Цветаевой и Ахматовой, и тоже со слов самой Анны Андреевны, и в каких-то деталях эти записи схожи, в каких-то несхожи, как и всегда это бывает, когда записи ведут разные люди в разное время и рассказчик что-то забудет, что-то прибавит... Марина Ивановна об их встрече ничего не написала, а Ахматова в 1962 году: «Наша первая и последняя двухдневная встреча произошла в июне 1941 г. на Большой Ордынке, 17, в квартире Ардовых (день первый) и в Марьиной роще у Н. И. Харджиева (день второй и последний). Страшно думать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 г. Это была бы «благоуханная легенда», как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-лет /ней/ любви, кот/орая/ оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно. Сейчас, когда она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда (не так, как та, с кот/орой/ она любила себя сравнивать, т. е. с арапчонком и обезьянкой в французском платье т. е. decolleté grande garde 11), мне хочется просто, «без легенды» вспомнить эти Два дня». По версии Али, Марина Ивановна переписывала для Анны Андреевны некоторые стихи, особенно понравившиеся ей, и, кроме Читать далее...

Это был ноябрь 1940-го. Последняя мирная осень. Впрочем, мира давно уже на земле не было, но еще и не было Отечественной войны, хотя она уже стояла у порога, и многие из нас знали, чувствовали, ожидали, что вот сейчас она ворвется в наши дома и все сметет, изменит, порушит... Предчувствовали и все же старались не верить, надеялись — авось пронесет, авось мимо, не сбудется, не состоится! Как пулю заговаривали, как смерть... И почему-то тогда на Воробьевых горах Марина Ивановна читала «Стихи к Чехии». Попросил ли ее Тарасенков — он держал их набранными в «Знамени», надеясь, что вот-вот их можно будет напечатать, хотя еще «дружба» с Гитлером и продолжалась, — или самой Марине Ивановне пришлось под настроение, под разговор, ибо она нам рассказывала про Чехию, про Прагу, про Карлов мост, про башню, с которой видны черепичные красные крыши и тысячи труб, из которых вьются дымки, и про своего рыцаря, который стоит на страже Карлова моста, и ужасалась, что сейчас на Вацлавской площади фашисты устраивают парады... О, слезы на глазах! Плач гнева и любви! О, Чехия в слезах! Испания в крови! О, черная гора, Затмившая — весь свет! Пора — пора — пора Творцу вернуть билет... Не надо мне ни дыр Ушных, ни вещих глаз. На твой безумный мир Ответ один — отказ. «Прага — что! и Вена — что! на Москву — отважься!...» А внизу, под горой, Москва, заволоченная дымкой, уже по-особому дорогая, щемяще твоя, уже обреченная на затемнения, бомбежки, и мы, уже обреченные на разлуку, а то и на гибель... Но все это пока только предчувствие — ожидание беды...

Как-то у нас на Конюшках зашел разговор о той самой книге Сигрид Ундсет «Кристин, дочь Лавранса», которую Марина Ивановна так любила. Мы все тогда читали этот роман, и я сказала, что любовь Кристин кажется мне несколько надуманной: эта безумная страсть, убийство, колдовство — все ради того, чтобы любимый мужчина был с тобой! Марина Ивановна возразила, что в наш век любовь просто выродилась и люди разучились любить... Это как если бы художник рисовал не красками, а водой, которой он смыл палитру. И добавила, что, по ее мнению, образ Кристин самый яркий из женских образов, созданных во всей мировой литературе за все века. Кто-то заметил, что в этом романе, собственно говоря, и есть только одна Кристин, а мужчины там, как тени, и играют подсобную роль, они статисты. — Как и в жизни! — сказала Марина Ивановна. — В любви главная роль принадлежит женщине, она ведет игру, не вы, она вас выбирает, вы не ведущие, ведомые!.. — Но, Марина Ивановна, оставьте нам хотя бы иллюзию того, что мы вас все .же завоевываем!.. — Ну, если вам доставляет удовольствие жить ложью и верить кошачьим уловкам тех женщин, которые, потакая вам, притворствуют,— живите самообманом! Но самообманом, в общем-то, жила она сама, придумывала людей, придумывала отношения, придумывала ситуации. Она была и автором, и постановщиком этих ненаписанных пьес! И заглавную роль в них исполняла сама.

Марина Ивановна уселась на скамейку под тополем: там тоже рос огромный тополь, который рухнул неожиданно в ночь объявления войны. На колени к Марине Ивановне прыгула неизвестно откуда взявшаяся очередная кошка Таты и, свернувшись клубочком, блаженно замурлыкала, а Марина Ивановна заговорила о том, что она любит кошек и кошки любят ее и что это единственная уготованная ей на земле взаимность. Но, впрочем, кошки поступают, как и люди, и тоже уходят от нее, и она стала рассказывать про какую-то дикую бродячую кошку, с которой у нее был не так давно роман (я так и не поняла, было ли это в Голицыне, или еще в Болшево, или, быть может, уже на улице Герцена в Москве). Кошка та приходила к ней регулярно на свидания, она кормила ее и разговаривала с ней, ибо ей не с кем было больше говорить, и кошка ее понимала. Мур, который не терпел подобных разговоров матери и не скрывал этого, демонстративно отошел в сторону и, повернувшись к нам спиной, сшибал прутиком листья с кустов. А Марина Ивановна продолжала говорить, что это ведь совсем неважно, с кем роман, роман может быть с мужчиной, с женщиной, с ребенком; у нее был роман с дочерью Алей, когда та была совсем маленькой девочкой, роман может быть с книгой, она столько раз перечитывала Сигрид Ундсет, ей не хотелось расставаться с Кристин... В конечном итоге это все равно, с кем, ведь важно только, чтобы не было этой устрашающей пустоты! Душа не терпит пустоты, а для нее, для Марины Ивановны, пустота — это просто погибель... Было что-то безысходно трагическое и в ее позе, в том, как она сидела с кошкой на коленях под деревом, и в том, как она говорила, и, казалось, даже и не нам говорила, а сама с собой говорила. И Мур, стоявший спиной и косивший прутом крапиву...

Когда-то давно из Медона еще в 1928 году Марина Ивановна написала отцу Бориса Леонидовича: «Я не жалуюсь, я только ищу объяснения, почему именно я, так приверженная своей работе, всю жизнь должна работать другую не мою...» Тогда она сетовала, что столько времени уходит на хлопоты по дому, что она по 16 часов в день на ногах: «Целый день кручусь, топчусь, верчусь, от газа к умывальнику, от умывальника к бельевому шкафу, от шкафа к ведру с углями; от углей к газу — если бы таксометр!..» Надо вскипятить молоко, надо сварить Мурику кашу, надо его одеть, надо его раздеть, надо с ним погулять, надо постирать, заштопать, надо — «4 раза в неделю на рынок, нельзя пропускать». Надо... Все время что-то надо. Отупляющая, однообразная работа хозяйки дома, матери, жены. «У меня — за годы и годы (1917—1927) — отупел не ум, а душа. Удивительное наблюдение: именно на чувства нужно время, а не на мысль. Мысль — молния, чувство — луч самой дальней звезды. Чувству нужен досуг, оно не живет под страхом. Простой пример: обваливая 11/2 кило мелких рыб в муке, я могу думать, но чувствовать — нет: запах мешает! Запах мешает, клейкие руки мешают, брызжущее масло мешает, рыба мешает: каждая в отдельности и все 11/2 кило вместе. Чувство, очевидно, более требовательно, чем мысль». Да, тогда, в те годы в эмиграции, несмотря на всю тяжесть и хлопотность этой работы по дому, этой не своей работы, этой заполненности дня всякими житейскими мелочами и постоянной занятостью рук, — голова оставалась свободной, и мысли могли уноситься в творческом полете в ту заоблачную высь, где она «расписывалась радугой небесной», а «на земле мне подавали грош и жерновов навешали на шею...» Воистину можно только диву даваться, как сумела она отстоять богом данный ей дар и не погрязнуть в быте повседневности, не погубить свой гений и, работая другую работу, столько успеть сделать и так успеть сделать своей!.. «Мать всегда была устремлена как стрела»... — говорила о ней Аля. Но теперь в Голицыно при относительной свободе от повседневных хлопот по дому, по хозяйству — семья сократилась, осталось только их двое, она и Мур, и Мур уже вырос, правда, он так воспитан, так приучен ею же самой, что ему надо все дать, подать, он не умеет и не хочет позаботиться ни о себе, ни о матери, но все же при том, что они оба питаются в Доме писателей и печь топит хозяйка, — есть относительная свобода времени и рук, но теперь это уже при полной занятости, при полной несвободе головы. Ибо опять она, так. приверженная своей работе, должна работать другую, не свою, на этот раз уже полностью исключающую свою. «Стихов больше писать не буду... Я свое написала. Могла бы, конечно, еще, но свободно могу не». Многие из моих современников утверждали, что Марина Ивановна, вернувшись на родину, не писала больше стихов из-за душевной травмы. Стихи не шли, не писались, их не было. Но мне кажется, что это не так: стихи были, стихи шли, и она сама их гнала, не пускала. «Сколько строк миновавших! Ничего не записываю...» «Почему Вы не пишете? Потому что время одно и его мало и писать себе в тетрадку — Luxe 8. Потому что за переводы платят, а за свое — нет...» «Своего не пишу — некогда...» Гнала стихи. Гнала, потому что стихи для нее — работа, а она работала другую работу, всецело ее поглощавшую, и даже ночью, во сне находила нужные ей строки для этой другой работы, как когда-то для своей. Итак, переводы. Весь голицынский период и последующий, вплоть до 26 июня 1941 года.

Деревянный домишко, в котором поселилась Марина Ивановна, стоял на Коммунистическом проспекте, в проулочке, впрочем, Марина Ивановна, словно бы не надеясь на то, что потомки смогут разыскать её следы, всегда оставляет нам свои точные адреса: «спрашивайте Коммунистический проспект, Дом писателей (все знают) и, минуя Дом писателей, идите по Коммунистическому проспекту дальше до самого конца, последний дом справа, дача Лисицыной, №24, открывайте калитку, проходите куриный дворик, открывайте вторую калитку – левое крыльцо – наше…» В общем-то это было совсем неподалеку от Дома писателей, куда Марина Ивановна и Мур приходили столоваться. Дом писателей – небольшая двухэтажная дача, комнат десять, маленьких, тесных. Единственная просторная комната – столовая, она, должно быть, была переделана из крытой террасы, и потому там, несмотря на голландскую печь, было всегда прохладно, но об этом тоже нам рассказывает Марина Ивановна: «…В столовой по утрам 4 гр, за окном – 40;…» «Дома (у меня) вполне выносимо и даже уютно – как всегда от общего бедствия…» А общее бедствие было велико: зимой 1939 – 1940 года шла война с финнами, такая непопулярная в народе война. «За безопасность северо-западных границ, за безопасность колыбели революции, города Ленина, вперед товарищи! Под знаменем Сталина, до полного разгрома белофинских банд Маннергейма!…» Но этот клич командарма не очень-то способствовал, и наши войска застряли посреди снегов и минных заграждений. «Белофиннские банды отщепенцев», - писали газеты. «Белофиннские предатели», «белофинны вероломно напали на нашу границу», «белофинны, приспешники англо-французского блока», «белофинны», «белофинны» - гудело радио. И кто-то из остряков пустил по Москве: - Ну хорошо, в гражданскую войну мы воевали с белогвардейцами, с белобандитами, потом с белополяками. А если мы будем воевать в Африке с неграми, они будут «белонегры»?! Но в общем-то было не до шуток. В газетах писали: «Красная армия победоносно вошла в Финляндию, выполняя свою славную патриотическую миссию освобождения трудящихся». «Героическими усилиями финского народа и Красной Армии осуществляется историческое дело освобождения Финляндии». «Финский народ поднят на борьбу со своими угнетателями…» А на деле финский народ что-то не очень боролся со своими угнетателями. А победоносная Красная Армия, выполнявшая патриотическую миссию освобождения трудящихся, встречала на своём пути брошенные фермы, пустые поселки, где всё было заминировано, начиная с колодца и кончая буханкой хлеба на столе или крынкой молока, о чём сообщалось в тех же самых газетах, в корреспонденциях с фронтов. В тыл уходили эшелоны с обмороженными и ранеными. С фронтов поступали неопределённые сводки. Население в тылу, боясь голода, стало запасаться продуктами. Даже за хлебом возникали очереди – сушили впрок сухари. Шли показательные суды над спекулянтами: у кого-то нашли десять пар галош, 480 коробков спичек, 26 кусков мыла, 68 литров керосина и так далее. В коммунальных квартирах соседки писали друг на друга доносы, приходили с обыском, изымали запасы. В магазинах стояли очереди. В кино крутили оперно-декоративный фильм «Александр Невский», в котором непрерывно убивали, жгли, казнили, вешали, бросали детей в огонь, словом, шла война по Руси и пожарища покрывали землю. Таков же был фильм «Минин и Пожарский», сделанный тоже по специальному заказу партии и правительства для поднятия патриотического духа у населения. Крутили фильмы о гражданской войне «Мы из Кронштадта», «Щорс» и другие, там тоже убивали, вешали, стреляли. Крутили хронику: война в Испании, бомбежки Лондона – разбитые дома, эвакуация детей, рыдающие женщины… Плакали на экране, плакали в зрительном зале, содрогаясь и примеряя на себе все эти беды и замирая от ужаса в ожидании войны с Гитлером. И казалось, никто кроме «великого горца», отгороженного от народа Кремлевской стеной, не принимал всерьёз Германо-Советский пакт о дружбе, и всем запомнились слова Риббентропа, который заявил на прощание: «Моё пребывание в Москве опять было кратким, к сожалению слишком кратким. В следующий раз я надеюсь пробыть здесь больше». И ни у кого не оставалось сомнений, как он собирается пробыть здесь больше. «Великий горец» только что отпраздновал своё шестидесятилетие, и все народы Советского Союза в исступлении провозглашали ему осанну. Газетные полосы были наводнены потоками приветствий, поздравлений: великий, мудрый, отец родной, кормчий революции! «Ты – сердце, ты – радость народа, ты – жизни заря, ты – сила и слава и песня моя!…» Стихи, телеграммы, письма, поэмы чуть ли не в тысячу строк. Заводы, колхозы, шахты, писатели, актеры, ученые. И в детских садах – «Я маленькая девочка, танцую и пою, я Сталина не видела, но Сталина люблю!…» И мой отец, вынимая утреннюю почту, скрежещет зубами и клянет своего «великого» тезку. А я спорю, уверяя отца, что Сталин там, за Кремлевской стеной, конечно же, ничего не знает, что это всё подхалимы, чиновники. У него нет времени читать газеты, слушать радио, он Читать далее...