Святая ль ты, иль нет тебя грешнее,
Вступаешь в жизнь, иль путь товй позади, -
О, лишь люби, люби его нежнее!
Как мальчика, баюкай на груди,
Не забвывай, что ласки сон нужнее,
И вбдуг от сна объятьем не буди.


Будь вечно с ним: пуч=сть верости научат
Тебя печаль его и нежный взор.
Будь вечно с ним: его сомненья мучат.
Коснись его движеним сестер.
Но если сны безгрешностью наскучат,
Сумей зажечь чудовищный огонь!


Ни с кем кивком не обменяйся смело,
В себе тоску о прошлом усыпи.
Будь той ему, кем быть я не посмела:
Его мечты боязнью не сгуби!
Будь той ему, кем быть я не сумела:
Люби без мер и до конца люби!
<1909-1910>

Невидимка, двойник, пересмешник...
Что ты прячешься в черных кустах? -
То забьешься в дырявый скворешник,
То блеснешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
"Я сегодня вернулась домой,
Полюбуйтесь родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разграюлен родительский дом".
........................................................
Мы сегодня с тобою, Марина,
По столице полночной идём.
А за нами таких миллионы
И безмолвнее шествия нет...
А вокруг погребальные звоны
Да московские хриплые стоны
Вьюги, наш заметающей след.

И опять ночью у болшевской дачи затормозила машина, но вряд ли кто теперь спал по ночам на той даче, разве что мальчишки — Димка и Мур, да еще пес бульдог. И настороженное ухо сразу уловило и тихо подкатившую машину, и скрип калитки, и шаги...

Что могло быть в те годы —
Неотвратимее ночного стука —
В полную тишь...

Это напишет потом Марина Ивановна.
На этот раз очередь была Сергея Яковлевича. Было это 10 октября. Ранним-ранним утром, по той же самой аллейке, засыпанной ржавыми иглами, по которой ушла Аля, уходил и Сергей Яковлевич, теперь уже окончательно и навсегда, из жизни Марины Ивановны.

Я с вызовом ношу его кольцо!
— Да, в Вечности — жена, не на бумаге! —
Чрезмерно узкое его лицо

Подобно шпаге.
Безмолвен рот его,углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В его лице я рыцарству верна,
— Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху.

Ну, а дальше? Что было дальше на болшевской даче? Стояла уже осень. И по ночам были заморозки. И было холодно и сыро. И надо было топить печь. И Марина Ивановна с Муром собирали днем на участке хворост и сучья. И дни были короткими, и слишком рано за окном становилось темно, и слишком темными были эти осенние ночи, и слишком долго надо было ждать рассвета...
«Ночные звуки и страхи...» — ждала ли Марина Ивановна, что могут приехать за ней? Ждала. Год спустя она напишет: «Поздравляю себя (тьфу, тьфу, тьфу!) с уцелением».
...И снова у калитки затормозила машина, и снова в ночи, как галлюцинация, топот ног и лай собаки, и стук в окна и в дверь! Это было под праздник, под седьмое ноября, под двадцатую годовщину Великого Октября.
ЗА КЕМ?
Забрали Клепинина. Его жена была в Москве и её арестовали там в то же время, как и её старшего сына Андрея Сеземана.
Марина Ивановна рассказывала Нине Гордон об этой страшной ночи. Пока шел обыск Клепинин сидел в кресле в растерзанной на груди пижаме, уставившись в одну точку, безучастный, равнодушный ко всему, нетутошний уже. Он судоржно прижимал к себе пследнееживое существо - бульдога! Бульдог взгромоздился к нему на колени и в пердчувствии разлуки подвывал, скулил, лизал ему лицо, шею, уши... Чекистам пришлось несколько раз повторить, что надо одеться. Клепинин не слышал. Собака не давала одеваться, кидалась на чекистовне давала увести. Её заперли. Она выла, скреблась когтями, билась о дверь.

Оказывается вариант книги, который я нашла в интернете, сильно отличается от библиотечной книжки (1992 года издания). Он значительно хуже:( Икороче:( Поэтому стараюсь сверять с библиотечной книжкой и давать первоначальный вариант.

_____________________________________________________________

...совсем впритык к тому роковому воскресенью 27 августа - Аля с Мариной Ивановной были на Сельскохозяйственной выставке. Выставка только недавно открылась и каждый день в газетах помещали снимки и репортажи. Было даже специально организовано пресс-бюро, которое должно было во всех газетах страны и по радио освещать это грандиозное, небывалое событие. А все события в нашей стране всегда были грандиозные, небывалые и первые в мире, и о них кричали, бия в барабаны, в литавры, должно быть для того, что бы заглушить скудность и трудность повседневной жизни. Видно, и Аля получила билеты в своём журнале и повела Марину Ивановну.
Гремели оркестры. Плескались фонтаны. Крутились карусели. Гигантские позолоченные снопы вздымались в небо. Колхозницы в три обхвата, тоже позолоченные или посеребренные, застыли на своих пьедесталах. Портреты Сталина были выложены из цветов, яблок, персиков, Изобилие, довольство, благодать!
Поэты надрывались с трибун: Сурков, Жаров, Гусев, Алтаузен, Безыменский, Уткин, сколько поэтов! А в толпе бродила никем не замечаемая Цветаева...
«Забыла: последнее счастливое видение ее (Али. — М. Б.) — дня за 4 — на Сельскохоз. выставке, «колхозницей», в красном чешском платке — моем подарке. Сияла...» — запишет потом, год спустя Марина Ивановна.
Наступило 26 августа, суббота. Аля приехала вместе с Мулей, и допоздна они бродили, как всегда, по заснувшему уже дачному поселку. Как-то в августе, когда они вот так же гуляли ночью, Муля вдруг у самой дачи оставил Алю посреди дороги и пошел прямо на кусты — из кустов, как ни в чем не бывало, вылез детина и, насвистывая, удалился.
— За дачей следят, — сказал Муля.
Взволновало ли это Алю? Вряд ли. Она была так счастлива и за этим своим счастьем была как за бронированной стеной, от которой должны были отскакивать даже пули, и потом ведь она знала, что она так чиста, так безгрешна перед Советской властью, а отец ее так предан... Случайность? «Небрежен ветер: в вечной книге жизни мог и не той страницей шевельнуть...» Но молодость требует утех, и так не хочется верить, что где-то там, за углом, тебя может подстерегать судьба. И потом — на все грозное она еще дивилась!
Аля с Мулей тихонько пробрались в дом. Марина Ивановна любила читать лежа в постели, был ли у нее уже потушен свет или она еще читала; успели ли заснуть Аля и Муля, когда у калитки затормозила машина и по дорожке раздались шаги и топот ног по террасе, и отчаянный лай французского бульдога, и бесцеремонный стук и в окна, и в дверь.
«(Разворачиваю рану. Живое мясо. Короче)
27-го в ночь арест Али. Аля — веселая, держится браво. Отшучивается.
...Уходит, не прощаясь. Я — Что же ты, Аля, так, ни с кем не простившись? Она в слезах, через плечо — отмахивается. Комендант (старик, с добротой) — Так — лучше. Долгие проводы — лишние слезы...»
И Аля идет, вернее, ее ведут "ранним-ранним утром" по ржавой от хвои дорожке между сосен к калитке, по той самой дорожке, по которой она каждое утро торопилась на поезд…

Аля! Маленькая тень
На огромном горизонте.
Тщетно говорю: «Не троньте!»...

Муля забежал вперед, он хотел ещё раз увидеть её лицо. Она шла и плакала.

Марина Ивановна говорила о том, сколько ей печей пришлось топить! И у каждой был свой норов, свой характер, и к каждой надо было привыкать, и надо было уважительно к ним, к печам, относиться, иначе они выедали дымом глаза. Потом она говорила о том, что у нее никогда не хватало денег на дрова и они с дочерью ходили в лес и приносили на горбу вязанки хвороста... И она так привыкла подбирать сучья, что разучилась просто гулять по лесу.
Помню, эти вязанки хвороста и то, что ей самой приходилось топить печи, сразило меня тогда не меньше, чем рассказ Таты Ман, жены Вильмонта, о том, как шли они однажды с Мариной Ивановной по Вспольному переулку и та подняла с тротуара кем-то оброненную луковку и сунула ее в карман. А заметив удивленный и вопросительный взгляд Таты, сказала:
— Привычка... В Париже бывали дни, когда я варила суп на всю семью из того, что удавалось подобрать на рынке.
Мы все тогда ровным счетом ничего не знали о ее жизни...

Стихи преодолевают все препоны, заграждения, воздвигнутые на их пути сталинским режимом. Видно, для слова не существует преград, а русская интеллигенция неисправима... И хотя к той поре давно уже заглох роман Марины Ивановны с Борисом Леонидовичем и переписка их ведется от случая к случаю, и давно исчезли знакомые и знакомые знакомых, что в двадцатых годах свободно ездили за рубеж, а те, кто уцелел, давно никуда не ездят; и хотя любая связь с эмиграцией, даже и такая непрямая, из третьих, из четвертых рук, может при желании квалифицироваться как государственная измена, а стихи все же приходят, с опозданием, редко, но приходят и оседают в столах у любителей поэзии, у поэтов и в ситцевых тетрадях на полках у Тарасенкова в ожидании, когда «Моим стихам... настанет свой черед».
И черед настает, и очень скоро — в сороковом, когда Марина Ивановна появится в Москве. Тогда и заговорят эти тарасенковские тетради, и из них будут переписываться, перепечатываться ее стихи. У других любителей цветаевской поэзии стихи разных лет затеряются на отдельных листках в ящиках необъемных столов. А у Тарасенкова все подобрано по годам, сверено, выверено где только можно, а в сороковом уже и с самой Мариной Ивановной, все подготовлено, хоть сейчас в печать! В нем, видно, и вправду погиб талант издателя...
Вот тогда-то, в сороковом, в сорок первом, в самый притык к ее гибели, и началась с новой силой круговерть ее стихов по Москве. Конечно, это был узкий круг, как говорил Борис Леонидович, но как могло быть иначе? Стихи ее не печатались, публичных выступлений не было, и потому узкий круг...
В этот узкий круг в те самые годы я и вступила, и стихи Марины Ивановны обрушились на меня водопадом, и я буквально захлебнулась этой ее ранящей лирикой.
Стихи Бориса Леонидовича до меня поначалу не доходили, он сразил меня как личность, стихи были потом, а с Мариной Ивановной получилось иначе.
Но странно, я совсем не запомнила первой встречи с Борисом Леонидовичем. Память донесла только солнечные блики на полу переделкинской террасы и окна, распахнутые в сад, в зелень. Кажется, только что прошел дождь, ну конечно же, был дождь, и листья были мокрыми. «...У капель — тяжесть запонок, и сад слепит, как плес...» Борис Леонидович в белом, ворот рубашки распахнут. Он очень подвижен, возбужден. Много говорил, читал стихи. Но если бы я никогда больше его не встретила, я бы так и не смогла бы его описать. Осталось не видение, а ощущение. Ощущение какой-то детскости от его улыбки, от него самого. От его радушного косноязычного захлеба, в котором я тогда столь же мало что могла понять, как и в его стихах. И еще это трепетное дрожание солнечных зайчиков... И все. А в тетради единственная фраза: «Вкус бессмертия на губах...» Это явно его фраза, она взята в кавычки, но почему он ее произнес, что ей предшествовало, что сопутствовало — этого уже не воскресить. Я тогда была уверена, что память сохранит все навечно и достаточно только намека...
Я влюбилась в Бориса Леонидовича с ходу, как можно влюбиться в пейзаж, в картину, в ваяние, в творение неважно чьих рук — Божьих ли, человеческих, — но гениальное творение. А он еще вдобавок и сам был гениальным творцом! Его обаянию невозможно было не поддаться. Нечто подобное произошло и с Тарасенковым, только задолго еще до меня.
А вот первая встреча с Мариной Ивановной врезалась в память до мельчайших подробностей. Это было в июле 1940. О том, что Марина Ивановна вернулась из эмиграции, мне стало известно, должно быть, в декабре 1939, Тарасенков узнал об этом раньше, ему сообщил Борис Леонидович, и в его тетради есть запись от 2 ноября:
«...Мы с Б.Л. вышли из дома, он пошел проводить меня на трамвай. По дороге он сказал мне:
— Под строгим секретом я вам сообщу, что в Москве живет Марина Цветаева. Ее впустили в СССР за то, что ее близкие искупили свои грехи в Испании, сражаясь, во Франции — работая в Народном фронте. Она приехала сюда накануне советско-германского пакта. Ее подобрали, исходя из принципа «в дороге и веревочка может пригодиться». Но сейчас дорога пройдена, Испания и Франция нас больше не интересуют. Поэтому не только веревочку, могут бросить и карету, и даже ямщика изрубить на солонину. Судьба Цветаевой поэтому сейчас на волоске. Ей велели жить в строжайшем инкогнито. Она и у меня была всего раз, оставила мне книгу замечательных стихов и записей. Там есть стихи, написанные во время оккупации Чехословакии Германией. Цветаева ведь жила в Чехии и прижилась там. Эти стихи — такие антифашистские, что могли бы и у нас в свое время печататься. Несмотря на то, что Цветаева — германофилка, она нашла мужество с гневом обратиться в этих стихах с призывом к Германии не бороться с чехами. Цветаева — настоящий большой человек, она прошла страшную жизнь солдатской жены, жизнь, полную лишений. Она терпела голод, холод, ужас, ибо в эмиграции она была бунтаркой, настроенной против своих же, белых, она там не прижилась.
........................................
Разговор этот происходит, как мы уже знаем, Читать далее...

Сначала были стихи, потом она сама. Стихи стояли на полках, в ярких ситцевых переплетах, перепечатанные на машинке, переписанные от руки. Подлинных книг Марины Ивановны было не так уж много у Тарасенкова. Главное богатство — это перепечатки, выдирки из эмигрантских журналов, тоже переплетенные в книги, одетые в ситцы. Самиздат — тогда этого слова еще не было, оно появится в нашей стране в шестидесятые годы, а еще шли только сороковые... С легкой руки Твардовского говорили: «Тарасиздат». Стихи ходили по Москве, Тарасенков не скупился. Книгу с полки — никогда никому. Стихи — перестукать на машинке — своей не было, подобная роскошь в те годы была доступна не каждому литератору, но можно остаться в редакции после работы, перепечатать на казенной или переписать от руки хоть цикл, хоть поэму — целый вечер потратить!
Но откуда здесь, в Москве, в конце тридцатых годов эти рукописные книги нигде никогда не появлявшихся в советской печати стихов, да и в эмигрантской разве что промелькнувших в газете или в тонком, недолговечном журнале?
Она писала в каких-то далеких, неведомых Вшенорах, Медоне, Кламаре, а стихи ее ходили по Москве, передавались из рук в руки, читались... Она кончает поэму «Крысолов» в ноябре 1925 в Париже, на Rue Rouver, а не проходит еще и года, в августе 1926 в Москве Семен Кирсанов пишет своему другу: «По мнению Асеева, Пастернака, моему и других, это лучшее, что написано за лет пять. «Поэма Конца» — нечто совершенно гениальное, прости за восторженность! «Крысолов» — верх возможного мастерства...»
Стихи текли в Россию!
Рас-стояние: версты, мили...
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели,
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: версты, дали...
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это — сплав
Вдохновений и сухожилий...
Не рассорили — рассорили,
Расслоили...
Стена да ров.
Расселили нас, как орлов —
Заговорщиков: версты, дали...
Не расстроили — растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас, как сирот.
Который уж — ну который — март?!
Разбили нас — как колоду карт!

Стихи везли Эренбург, Екатерина Павловна Пешкова, знакомые, знакомые знакомых, незнакомые знакомых. Стихи заучивались, запоминались с лета, пересказывались, переписывались, перевирались слова, строфы, особая, цветаевская, пунктуация. Утаивались подлинники, и зачастую до адресата доходили только перепечатки с перепечаток.
«Попала ко мне случайно, ремингтонированная, без знаков препинания...» — писал Борис Леонидович с «Поэме Конца». А, собственно говоря, он-то и был главным адресатом в России, в Москве. Ему Марина Ивановна стремилась переслать, переправить все, что выходило из-под ее пера, его мнением она дорожила. «Когда я пишу, я ни о чем не думаю, кроме вещи. Потом, когда напишу, — о тебе...»
В 1922 году, когда она уехала в эмиграцию, Борис Леонидович открыл ее для себя как поэта. И писал ей вдогонку:
«Как могло случиться, что, плетясь вместе с Вами следом за гробом Татьяны Федоровны <Скрябиной>, я не знал, с кем рядом иду?..
...Как могло случиться, что, слушав и слышав Вас неоднократно, я оплошал и разминулся...
...Как странно и глупо кроится жизнь!..»

Полный текст книги можно найти здесь: www.ipmce.suю
_________________________________________________

В тетради Ариадны Эфрон есть коротенькая запись: «Как-то Лида Бать вспомнила один рассказ Веры Инбер про маму: в первые годы революции они где-то вместе встречали Новый год, — гадали по Лермонтову. Маме вышло — «а мне два столба с перекладиной».
[/I]Потом вместе возвращались. Темными снежными улицами, разговаривали, смеялись. мама вдруг замолкла, задумалась и повторила вслух: «а мне два столба с перекладиной...»[/I]


Никогда рядом

Запоминался взгляд — не глаза. Глаза — у дочери Али. Недаром, посвящая ей «Конец Казановы», она написала «венецианским ее глазам...». А у нее самой именно взгляд. Ощущение было, словно к тебе прикоснулись холодным, стальным скальпелем... Операция не из приятных, но мгновенная. Потом целый вечер можно было провести в одной комнате и не встретиться глазами. Она не отводила их, не прятала, просто не смотрела. Смотрела на папиросу, которая ей всегда сопутствовала. На огонек спички. Казалось, загадывала: сбудется — не сбудется, догорит — не догорит...
Когда собеседник не смотрит в глаза, это производит тягостное впечатление, вызывает недоверие, даже неприязнь. Но тут этого не было, как не было, впрочем, и собеседника в том прямом значении слова, как это принято понимать. Диалог — не только, вернее, не столько переброска словами, но и передача немого подтекста из глаз в глаза. Душевные колебания, настроение, мимолетный жест, усмешка — все эти оттенки, полуоттенки чувств дорисовывают диалог, накладывая краску за краской; слово — это ведь только графическое его изображение. Должно быть, поэтому разговор, записанный на пленку, так изобилует пустотами и мертвыми паузами, смысл которых невозможно уловить на слух и ничем уже не восполнить. Диалог — это обращение одного к другому, познание одного другим, и потому он так затруднителен без видения одного другим «око в око». И если одна из сторон нарушает правила игры, другой это может показаться даже оскорбительным.
У монолога иные законы, а встреча с Мариной Ивановной чаще всего и прежде всего была — ее монолог. Монолог можно произносить, расхаживая по комнате, стоя вполоборота или даже отвернувшись к огню, глядя на горящие поленья или в окно, и вовсе не обязательно смотреть тебе в глаза. Ведь это разговор не с тобой, с самим собой, вслух при тебе, а ты — только повод, временно доверенное лицо, которому дозволено присутствовать...
И потом еще тот первый взгляд, самый первый, при первой встрече, когда, казалось, она как лезвием вспорола, пытаясь заглянуть в твою душу, разглядеть, постичь твою суть. И ты был уверен: разглядела, доглядела до самого дна, и глядеть ей больше на тебя, собственно говоря, незачем, открытий не будет...
Только еще раз в жизни мне довелось испытать на себе столь же странный взгляд, и я ощутила его почти физически, он уколол меня. Это было уже в семидесятых годах, и этот взгляд принадлежал одной молоденькой студентке. Она, как и Марина Ивановна, была одарена от природы шестым, что ли, чувством. Нет, гениальных стихов она не писала, но дар ее был столь же редок и удивителен: она угадывала чужие судьбы. Да, как это ни звучит парадоксально, в наш век, когда чудеса принадлежат исключительно технике и нас вовсе не удивляет, что где-то там, по Луне, расхаживает человек или кувыркается в космосе и не сваливается оттуда к нам на головы, вдруг какая-то девчонка по руке, по картам, даже по налету, оставленному на дне кофейной чашечки, пытается — и порой небезуспешно — поведать первому встречному, что вершит с ним судьба. Быть может, одна из ее прабабок вот за это самое и горела на костре в отдаленное от нас средневековье. Кто его знает — человек научился столь широко познавать внешний мир, а свой собственный, внутренний мир так и остался им еще совсем не познан! Вот это-то существо в американских джинсах из пестрых лоскутьев (последний крик моды тех лет) и укололо меня взглядом.
— Почему вы так зло посмотрели на меня? — спросила я ее.
— Зло?! — удивилась она. — Ну, что вы, совсем наоборот, это я боюсь зла. Я боюсь незнакомых людей. Я не знаю, чего мне ждать от них. И я собираю всю свою волю, чтобы сразу, с первого взгляда, определить человека.
«Каждая встреча начинается с ощупи, люди идут вслепую, и нет, по мне, худших времен...» — писала Марина Ивановна. Должно быть, и она вот так же, как эта молодая колдунья в американских джинсах, хотела сразу, с первого взгляда, определить... И ей казалось, что определила, и тому, на кого был устремлен ее взгляд, тоже казалось, что она проникла в его существо до самых глубин, может быть, и ему самому неведомых. Столь напряжен и пристален был этот первый взгляд при первой встрече.
Но беда Марины Ивановны заключалась в том, что она была близорука и даже не всегда могла хорошо разглядеть внешний абрис. Может, отсюда столь частые и горькие ее разочарования и даже трагедии, которыми неизбежно завершалось ее «мифотворчество», созидание ею человека, Читать далее...

Фотографии из дома-музея Марины Ивановны Цветаевой.
[533x400]


[533x400]

Следующие три фотки - комната Марины Ивановны:) Та самая, с 11-ю углами:)

[533x400]



[533x400]



[533x400]

А это зеркало(кусочек от зеркала:) ), настоящее, маринино то есть:) Там из её вещей, кажется, только зеркало и комод... Всё остально - вещи того времени... Ну и дом, конечно:)

[533x400]

:rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose:

[533x400]

:rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose:

[533x400]

Макет Марининой коматы.

[533x400]

:rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose:

[533x400]

:rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose:

[397x530]

:rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose:

[529x397]

:rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose:

[533x400]

Попытка лестницы:) На самом деле, это не лестница, а просто кошмар какой-то... Как они бедняги ходили только по ней:) Жаль на фотке не видно...

[533x400]

:rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose::rose:

[533x400]

Значит, не надо.
Значит, не надо.
Плакать не надо.

В наших бродячих
Братствах рыбачьх
Пляшут - не плачут.

Пьют, а не плачут.
Кровью горячей
Плятят - не плачут.

Жемчуг в стакане
Плавят - и миром
Правят - не плачут.

-Так я ухожу? - Насквозь
Гляжу. Арлекин за верность,
Пьеретте своей - как кость
Презреннейшее из первенств

Бросающий: честь конца,
Жест занавеса. Реченье
Последнее. Дюйм свинца
В грудь: лучше бы, горячей бы

и - чище бы...
Зубы
Втиснула в губы.
Плакать не буду.

Самую крепость -
В самую мякоть.
Только не плакать.

В братствах бродячих
Мрут, а не плачут.
Жгут, а не плачут.

В пепел и и песню
Мертвого прячут
В братствах бродячих.

- Так первая? Первый ход?
Как в шахматы, значит? Впрчем,
Ведь даже на эшафот

Нас первыми просят...

Шарль Бодлер

Плаванье

Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом - даль, за каждой далью - вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах - как бесконечно мал!

В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот, под скрежет якорей,
Мы всходим на корабль - и происходит встреча
Безмерности мечты с предельностью морей.

Что нас толкает в путь? Тех - ненависть к отчизне,
Тех - скука очага, ещё иных - в тени
Цицериных ресниц оставивших полжизни, -
Надежда отстоять оставшиеся дни.

В цицериных садахю дабы не стать скотами,
Плывут, плывут, плывут в оцепененьи чувств,
Пока ожоги льдов и солнц отвесных пламя
Не вытравят следов волшебницыных уст.

Но истые пловцы - те, что плывут без цели:
Плывущие - чтоб плыть! Глотатели широт,
Что каждую зарю справляют новоселье
И даже в смертный час ещё твердят: вперед!

На облако взгляни: вот облик их желаний!
Как отроку - любовь, как рекруту - картечь,
Так край желанен им, которому названья
Доселе не нашла людская речь.

Перевод М. Цветаевой, 1940


_____________________________________________________________

***

От родимых сёл, сёл!
- Наваждений! Новоявленностей!
Что бы поезд шел,шел,
Чтоб нигде не останавливался,

Никуда не приходил.
В вековое! Незастроенное!
Чтобы ветер бил, был,
Выбивалкою соломенною

Просвежил бы мозг, мозг
- Все остывшее и плесенное! -
Что бы поезд нёс, нёс,
Быстрей лебедя, как в песенке...

Сухопутный шквал, шквал!
Низвержений! Невоздержанностей!
Что бы поезд мчал, мчал,
Чтобы только не задерживался.

Что бы только не срастись,
Не поклясться! не насытиться бы!
Чтобы только свист, свист
Над проклятою действительстью.

Феодальных нив! Глыб
Первозданных! незахватанностей!
Чтобы поезд шиб, шиь,
Что бы только не засматриваться

На родимых мест, мест
Августейшие засушенности!
Всё едино: Пешт, - Брест -
Что бы только не заслушиваться.

Никогда не спать! Спать?!
Грех последний, неоправданнейший...
Птиц, летящих вспять, вспять
Попятам деревьев падающих!

Чтоб не ночь, не две! - две?! -
Ещё дальше царства некоего -
Этим поездом к тебе
Все бы ехала и ехала бы.

Марина Цветаева, 1925

"Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, что вы люди или нелюди, (как мы). Но говорят, что вы есть, что вы особая порода, ещё поддающаяся воздействию.
Потому:
-Никогда не лейте зря воды, п. ч. в эту же секунду из-за отсутствия этой капли погибает в пустыне человек.
-Но оттого, что я не пролью этой воды, он этой воды не получит!
-Не получит, но на свете станет одним бессмысленным преступлением меньше.
-Потому же никогда не бросайте хлеба, а увидите на улице, под ногами, подымайте и кладите на ближайший забор, ибо есть не только пустыни, где умирают без воды, но трущобы, где умирают без хлеба. Кроме того, м. б. этот хлеб заметит голодный, и ему менее совестно будет взять его так, чем с земли.
Никогда не бойтесь смешного, и если видите человека в глупом положении: 1) постарайтесь его из него извлечь, если же невозможно - прыгайте в него к нему как в воду, вдвоем глупое положение делится пополам: по половинке на каждого - или же, на худой конец - не видьте его.
Никогда не говорите, что так все делают: все всегда плохо делают - раз так охотно на них ссылаются (NB! ряд примеров, которые сейчас опускаю). 2) у всех есть второе имя: никто, и совсем нет лица: бельмо. Если вам скажут: так никто не делает (не одевается, не думает, и т. д.) отвечайте: - А я - кто.
В более важных случаях - поступках -

- И если останется лишь один - им буду я".

Не говорите "немодно", но всегда говорите: неблагородно. И в рифму - и лучше (звучит и получается).
Не слишком сердитесь на своих родителей, - помните, что и они были вами, и вы будете ими.
Кроме того, для вас они - родители, для себя - я. Не исчерпывайте их - их родительством.
Не осуждайте своих родителей на смерть раньше (ваших) сорока лет. А тогда - рука не подымется!
Увидя на улице камень - убирайте, представьте себе, что это вы бежите и расшибаете себе нос, и из сочувствия (себе в другом) - убирайте.
Не стесняйтесь уступить старшему место в трамвае. Стесняйтесь не уступить.
Не отличайте себя от других - в материальном. Другие - это тоже вы, то же вы. (Все одинаково хотят есть, спать, сесть - и т. д.)

Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно - сознания. После победы стойте с опущенными глазами, или с поднятыми - и протянутой ракой.

Не отзывайтесь при других иронически о своём любимом животном (чем бы ни было - любимом). Другие уйдут, свой - останется.

Книгу листайте с верхнего угла страницы. - Почему? - П. ч. читают не снизу вверх, а сверху вниз.
Кроме того - это у меня в руке.

Когда вам будут говорить: - Это романтизм - вы спросите: - Что такое романтизм? - и увидите, что никто не знает, что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюются им! запускают вам в лоб!) слово, смысла которого они не знают.
Когда же окончательно убедитесь, что не знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:
Романтизм - это душа.

Когда вас будут укорять в отсутствии "реализма", отвечайте вопросом:
- Почему башмаки - реализм, а душа - нет? Что более реально: башмаки, которые проносились, или душа, которая не изнашивается? И кто мне в последнюю минуту (смерти) поможет: - башмак?
-но подите-ка покажите душу!
-Но (говорю их языком) подите-ка покажите почки или печень! А они всё-таки - есть, и никто своих почек глазами не видел.
Кроме того: что-то болит: не зуб, не голова, не живот, не - не - не-
- а - болит.
Это и есть - душа.

Мозг слишком умный: он знает, что не от чего грустить.

Чем люди пишут стихи и чем их понимают?
(Довод в пользу души.)

Журавль и синица.
Нет, ложь, ложь и глупость: что делать с синицей и вообще - с птицей в руках?
Есть вещи, которые не хороши в руках, хороши в воздухе.
Журавль например.

Не стесняйтесь в лавках говорить: - это для меня дорого. Кого ты этим обкрадываешь?
Ведь не ты ничего не стоишь, она - слишком дорого стоит.
(или)
Ведь не тебя - нет: у тебя ничего нет.
(NB! По-моему должен стесняться - лавочник.)

Милое дитя! Если ты - девочка, тебе с моей науки не поздоровится. (Как не поздоровилось - мне.)
Да если и мальчик - не поздоровится. Девочку, так поступающую, "никто" не будет любить. (женщин любят - за слабости - и погрешности - и пороки.) Мальчик - займет последнее место в жизни (и в очереди!)
Но есть места над жизнью, и есть любовь - ангелов."

"...Грех не в темноте, а в нежелании света, не в непонимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепости и в злостной предвзятости. В злой воле к добру... (изумительная осведомлённость о личной жизни поэтов! Бальмонт пьёт, многоженствует и блаженствует, Есенин тоже пьёт, женится на старухе, потом на внучке старика, затем вешается, Белый расходится с женой (Асей) и тоже пьёт, ахматова влюбляется в Блока, расходится с Гумилевым и выходит замуж за - целый ряд вариантов. (Блоковско-Ахматовской идиллии, кстати, не оспариваю, - читателю видней! Блок не жвет со своей женой, а Маяковский живёт с чужой. Вячеслав - то-то. Сологуб - то-то. А такой-то знаете? )
Так не осилив и заглавия - хоть сейчас в биографы!
Такой читатель не только не чтит - он не читает. И не читая, не только относится - судит."


"Скандальность личной жизни доброй половины поэтов - только очищение той жизни, чтобы там было чисто".

М. Цветаева, "Поэт о критике"

http://www.synnegoria.com/tsvetaeva/WIN/kudrova/strannlubov.html

Ирма Кудрова
Поговорим о странностях любви: Марина Цветаева



...все дело в том, чтобы мы любили, чтобы у нас билось сердце —
хотя бы разбивалось вдребезги! Я всегда разбивалась вдребезги,
и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги. 1
Марина Цветаева









Уже давно, читая и перечитывая цветаевские тексты о любви — поэтические особенно, — я стала отмечать в них странности. Цветаевское «люблю» подозрительно часто не укладывалось в представление о чувствах, привычно связанных с этим словом, оказывалось в некой нестандартной цепочке причин и следствий, эмоций и понятий. Собрание сочинений и писем Цветаевой, вышедшее в 1994-1995 гг. в Москве, в совокупности с появлением «Cводных тeтрадей» (1997) дали основательную пищу для размышлений.

Классифицировать поэтические и прозаические высказывания поэта оказалось нелегко. И даже невозможно. Не из-за того, что их так много (очень много!), и не из-за их противоречивости (в них внятно просматривается своя последовательность), а потому, главным образом, что в необычайно богатом мире Цветаевой обнаружилось неисчислимое количество граней любовного чувства. И каждая, как сказала бы Цветаева, важнее другой. Так что нелегко отобрать среди них наиважнейшие.

В предлагаемом далее тексте — много цитат; может показаться, что слишком много, но я делаю это осознанно, ибо слишком необычен предмет. При опосредованной передаче во многих случаях было бы труднее ощутить искренность сказанного.




1
Не знаю, насколько правомерно назвать странностью «многолюбие» Цветаевой. Но в самом деле, в ее биографии поражает чуть ли не непрерывная череда влюбленностей, и не только в молодые годы, но и в возрасте, что называется, почтенном. Банальная странность, можно было бы сказать — если бы речь шла о мужчине, — и все выглядит иначе, если мы говорим о женщине. Традиционная мораль неодобрительно сдвигает брови, и успехи эмансипации ни на йоту не смягчают ее оценок. Можно, правда, напоминать об особенностях «творческих» женщин вроде Жорж Санд, например, однако сколько-нибудь серьезно это делу не помогает.

Если бы Цветаева просто была влюбчива! Но ее страстью было проживать живую жизнь через слово; она всегда именно с пером в руках вслушивалась, вчувствовалась, размышляла. И потому то, что у людей других профессий остается обычно на периферии памяти и сознания, то, что, как правило, скрыто от ближних и дальних (а нередко даже и от себя), — у Марины Цветаевой почти всякий раз выведено за ушко да на солнышко. То есть чернилами на чистый лист бумаги — из присущего ей пристального внимания к подробностям своей душевной жизни, постоянно ускользающим в небытие. И как результат, в наследии Цветаевой нам оставлено множество сокровенных свидетельств; чуть не каждая вспышка чувств, каждый сердечный перебой зафиксированы, высвечены и стократно укрупнены сильнейшим прожектором — в стихах и прозе. На радость всем, кто заинтересуется. И, конечно, слетаются заинтересовавшиеся; тонкому «ценителю» предстает сладкий простор для обсуждения (и осуждения) сердечных причуд художника. Такова природа человека: едва иные особенности нашей душевной жизни, привычно умалчиваемые, вытаскиваются из подполья на свет Божий, — мы их не узнаём и не признаём.

Изученность биографии Цветаевой уже сегодня позволила бы составить нечто похожее на «донжуанский список» нашего классика. Правда, принцип отбора имен пришлось бы изменить, потому что в нашем случае список составили бы все-таки не «любовные связи» в их установившемся значении, а именно сердечные увлечения и влюбленности. Это разница — но она как-то легко исчезает из памяти желающих посудачить. Напомню пассаж из цветаевской прозы — «Дом у Старого Пимена»: «Когда я все дальше и дальше заношу голову в прошлое, стараясь установить, уловить, кого я первого, самого первого в самом первом детстве, до-детстве, любила, — отчаиваюсь, ибо у самого первого (зеленой актрисы из «Виндзорских проказниц») оказывается еще более первый (...), а у этого самого — еще более самый (...) и т.д. и т.д.(...), когда оказывается, по слову поэта:

Я заглянул во столько глаз,
Что позабыл я навсегда,
Когда любил я в первый раз
И не любил — когда? —




а я сама — в неучтимом положении любившего отродясь, и до-родясь: сразу начавшего со второго, а может быть, с сотого...» (5, 123).

Эта особенность натуры Марины Цветаевой — жаркая влюбчивость — была в свое время жестко охарактеризована в известном письме ее мужа Максимилиану Волошину, написанном в ноябре 1923 года, то есть тогда, когда разворачивался жизненный «подстрочник» прекраснейшей из поэм о любви, созданной в нашем веке, — «Поэмы Конца». Вот отрывок из этого письма: «М. — человек страстей. Отдаваться с головой своему урагану стало для нее необходимостью, воздухом ее жизни. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, качество дров не столь Читать далее...

скорее всего, никому не нужное сообщество:) Впрочем, очень нужное мне. Хотя бы для того, что бы не перегружать свой дневник цитатами:)

______________________________________________________________
Кто создан из камня, кто создан из глины, -
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская.

Кто создан из глины, кто создан из плоти -
Тем гроб и надгробные плиты...
- В купели морской крещена - и в полёте
Своём - непрестанно разбита!

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьётся моё своеволье.
Меня - видишь кудри беспутные эти? -
Земною не сделаешь солью.

Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной - воскресаю!
Да здравствует пена - весёлая пена -
Высокая пена морская!
[399x535]

Сообщество, посвящённое жизни и творчеству Марины Ивановны Цветаевой