записали полтора часа ритуального нойза с Hladna
бегали, крутили плоские деревянные пластины, урчащие как вертолёты.
звенели колокольчиками и дудели в огромные трубы
гудела басом.
жду диска
.
а вобще не жду
перешла из ждущего в актуальное
.

этот мир уже жив,но так не хватает огромных пространств,до отказа заполненных воздухом.я не могу читать дома.а выйдя на улицу, я читаю дома, как застывшие книжицы...вот стоит некролог...

люди появляются, тайные знаки неразгаданных миров,желанные,прекрасные,словно древние боги. люди исчезают, виноватые, поджимают хвостики, милые, так боятся за свою свободу,так привыкли к тому,что её у них отнимают. а зачем мне чужая свобода, когда от своей голову кружит...


надо закусить губу и уткнуться головой в соловьёва,
когда за окномтакое солнце
так орёт внутри
всё,
как в детстве..
я маленькая и простая девочка
верните меня в сказку...

теперь у меня есть бас-гитара

манна снова с комочками. ангелята плачут, говорят Папа свари нам другую кашу, Папа говорит - лучшее враг хорошего. ангелята плачут, говорят Пусть мама сварит... Папа говорит - мамы нет, есть Дух Святой. ангелята надувают щёчки и обижаются. Есть ещё сын, но он спасает людей. так что ешьте с комочками



[][][][][][][][][]

мы на снегу. белая собака кладёт голову на лапы и наблюдает. огромный дом, вырезанный из цветного картона манит, там нас ждут, уже накрыли на стол... ткущие себя коридоры следов между снегом и светом. мы бежим к картонной картинке, но чудится - стоим на месте. сказка обнимает со всех сторон.

мы под пледом - ладонь к ладони.лапландские гномы плетут гобелены.детский мир.в удивлении и восторге пальцы изучают ландшафт шеи.глаза ищут глаза в темноте, заполненной маленькими существами.

мы в космосе - вселенная протянулась от одного существа до другого. смеёмся. ночь расстилается махровой дорожкой, а на мокром теле капельки воды. голые пятки высунулись из-под одеяла.

просто мы.

один вдох - казалось будет мало - оказалось, чрезмерно. второй вдох - уже без имени, без времени. абсолютно без имени. без времени. абсолютно без имени. времени. параболы приоритетов в визуальных разнообразиях. изнутри наружу прорывается мир, который я вижу.
на входе туда я даже не успела предъявить документ, удостоверяющий личность. ибо личность была настолько недостоверна, что рассыпалась в прах вместе с корочкой.
с корой.
с кортексом.
вороны кричали, секунда углублялась, ввинчиваясь в момент, между тонкими рядами фракталов, между рёбрами повторяющихся мгновений-близнецов оказалось то, что всегда называло себя "Я". Но не было никакого я. было бесконечное белое, потаённый ландшафт степана скворцова. ярким бельмом зависло солнце, и закат заело, словно расцарапанный диск. солнце дребезжало. вот оно заходит, но продолжает дрожать над снегом.
концентрация на любом варианте сочетаний внешних импульсов давала углубление и расширение такой силы, что в круговерти ввинчивающихся повторений, как в центрифуге, осаждалась память. она осела и распалась так быстро, и то, что называло себя "Я", почувствовало дикое удивление, граничащее со страхом - чувство внезапности своего существования,
чувство сомнения в своём существовании,
чувство абсолютного несуществования, и,
наконец, абсолютное несуществование чувств.

утеряны связи между всеми ассоциациями, на мгновения, копирующие друг друга космические ксероксы, никаких ассоциаций. вещи сами по себе.
пейзаж вокруг плоский. это декорация. можно выбрать любой кусок её и концентрироваться на нём, причём, чтобы сконцентрироваться не надо сосредоточения. точечные картины среды сами сосредотачивают, обращая восприятие в нацеленное вглубь сверло. спиралевидное стальное, бурящее снег как поверхность неведомой планеты. нет ведения. нет представления. нет возможности описать всё это словами, не исказив и не приврав...
потому что в тот самый момент ты забываешь как говорить
НАКОНЕЦ-ТО
наконец-то
...

вороны кричат, рассевшись по веткам вокруг поляны. они всё знают. дробясь в моменте, крик облачает разум в чешую, затем рвёт её, и свободой разум летит вместе с криком, затем крик заменяет разум, разум наконец исчезает...
счастье

индейцем
ааааа

там, где Сцилла и Харибда задевают облака
и глотает залпом море исхудалая река,
двое без ушей и лапок в круглой лодке под луной
ищут спрятанные звёзды между небом и водой.
двое без ушей и лапок в идеальной тишине
ищут звёзды, что когда-то поселились жить на дне,
а вода вздымает пальцы, залезает в лодку к ним
и плывут они, и море напевает им одним:
там, где Сцилла и Харибда задевают облака...
[700x525]

8 марта в Москве будет пусто.
я приезжаю в 5 55 на Ленинградский

непорочное зачатие
vs
первородный грех

[ ]

||
||


[][][][][][][][]..[][][][][][][][]

простота свята. мне хочется, чтоб меня звали Марфой.

таблице приснилось, что она Менделеев

у Павлова выработался рефлекс на собаку

ЗЕЛЁНАЯ ЛАМПОЧКА ИСТЕКАЕТ СЛЮНОЙ

мёртвый остаётся в прошлом, не вовлечённый в процесс. он пугает, словно точка, возвещающая о конце предложения. а текст всё пишется... то тут, то там всякий стремится заглянуть вперёд, стать в нём буквой или словом. а в промежутках между словами прячутся отщепенцы..
не зная сути текста, слово существует в контексте. трактует себя в соответствии с предполагаемым содержанием. но есть ли сюжет у этого романа? или это - автописмо? бред сюрреалиста, которого тошнит словами, который безжалостно ломает ритмы и всякие каноны...
буквы восстают против слов!
текст играет на руку автору, а автор смеётся, наблюдая за бунтом...

сон съел человека

пешка называет свои координаты.
знает ли она, что стоит на шахматной доске?

с трёх сторон на меня смотрели чудовища. у одного было рыльце, вроде свиного, его взгляд почудился мне смешным. второе трясло огромным животом, казалось, он вот-вот лопнет и брызнет фонтаном жира прямо на моё лицо. третье, с длинными перепончатыми крыльями, источало гнилостный запах, но я не чувствовал ни капли омерзения.
я подумал было поверить, что я один из них
на секунду мне стало так горько, что весь мой путь явился передо мной чередой падений. образы прошлого воскресали уродливыми масками. на секунду я даже принял себя за гримасу одного из ждущих на остановке.
я глядел на них: плачут только живые, плачут по мёртвым, по смерти, с рожденья её вожделея...
мне показалось, что я плетусь за ними, приклеянный к их подошвам, по грязному снегу, Последок... что-то вроде тени, которую наказали за то, что она не исчезла в полдень.
Я был песочными часами,и песок мой иссяк. Необходимо было перевернуть себя, чтобы продолжить ход.
я был на краю краха...
я даже не удивился, когда мой приятель назвал меня куклой и выкинул вон. я принял это имя и ходил с ним несколько часов, истекая пластмассой.
но потом что-то случилось - катарсис или нечто похожее... дело было в паре, который шёл от реки,в тёмном-тёмном небе, в свете лампадки у Храма, в замёрзших пальцах, в воскресших запахах, в восставших зАмках, в воссоздавшихся фигурах...
я был ослеплён красотой, она исцелила меня. и в ослеплении я нёсся, сметая предрассудки огромными ладонями. я был архангелом с огненным сачком и бежал,собирая собственные слова и звёзды, рушившиеся с неба.
не поддавшиеся искушению награждаются с излишком, не сошедшие с пути улыбаются солнцем, не почерневшие пальцами ткут газовые шали, не согрешившие в мыслях знают все заповеди...

МНЕ СЛОЖНО
кукла я,
а не просветлённая.



грязный бумажный журавлик

мне снится умерший и очень близкий человек. Мы гуляем, он рассказывает мне немыслимые, непередаваемые диафильмы. Он улыбается. я очень хочу, чтобы он был живым, и чтобы его можно было держать иногда за руку, слышать его смех. Но уже во сне я понимаю, что ни мне, ни ему по-настоящему ЭТОГО не нужно.
Он приходит, чтобы подтвердить мои представления о смерти, и я радуюсь, мне светло уже во сне, я как будто играю - то оставляю тело то вновь плюхаюсь в него, как в десерт с вишенкой.
мне снится умерший и очень близкий человек. во сне солнечно, и это солнце греет мои настоящие глаза. я чувствую себя в полчище шкур, кожа как тектонические плиты, твёрдые кости, а в грудной клетке необходимо бьётся грудная птица.
человек смеётся, и я понимаю, что стою на пороге какого-то очень важного открытия. но дверная рама вдруг взлетает вместе с дверью, а стены рушатся, и я стою на пороге какого-то очень важного открытия, в самой гуще неба, и вокруг одно сияние, словно все зеркала земли одновременно повернулись к солнцу.......
и это открытие так близко, и кажется, всегда лежало на поверхности, и я толкаю дверь, а там - то же сияние.
и умерший, очень близкий мне человек всё это знает давно.
я могу по лучам пройти к нему, как по канату, он чистая мысль и от этого он живёт у меня в голове.
я вызываю его образ в любой момент, и это ни с чем не сравнимое чувство слияния с бестелесным...
и лёгкая, такая же, как он,грусть - остаток человеческого. от того, например, что за окном сейчас солнце, и как здорово было бы смотреть и идти вместе с ним. но грусти всё меньше с каждым разом, потому что он - и есть солнце, он - и есть мой взгляд и желание смотреть, он идёт вместе со мной, капает в лужу, хохочет в моей голове, щекочет сердце... от этого мне хорошо, и я просыпаюсь, всё ещё на пороге великого и очень важного открытия

между колоколом и колокольней
так же больно,
как между молотом и наковальней.
от язычества да в безъязычье
во всех обличьях
бредут образа из спальни.

в междустрочье очередь точек:
сделаться словом
каждая хочет.
а поэт истекает молчаньем,
чернильным отчаяньем
перья хохочут.

голым словом и жидким оловом
очертив голову,
пробегу из чернил в омуты,
где немые рыбьи пророчества,
одиночество
и пустырь полутёмной комнаты...


[между "й" и "а" знак мягкости. гласная формирует слог. голос дрожит и на дрожжах разбухает. требуха на языке - кесарево фразе многоточием, и буквы сыпятся и орут, орут, орут, завидив белый свет бумаги... хватаю, пеленаю и сразу к груди - кормить собственной плотью. кем они станут, когда вырастут? вытопчут моё имя у чужих людей на полках или забудут, сбегут к другим - о блудные буквы... вырастут буквы боолььшие-пррриибольшие, и никто не сможет их вытянуть из болота беспамятства, или - затопчут город со всеми его устоями...

да только я уже не люблю их. не люблю их ещё во рту, когда чувствую, как они валятся из пасти в пропасть. острые, как шестерёнки, буквы пятят время назад. ломают мне зубы, когда я сжимаю челюсть, чтобы не пускать их... вылезают изо всех пор... из-под век слезами.

решиться ли на детоубийство? или ещё эмбрионами их придушить?

или - вот вам, жуйте! жуйте! глотайте осточертелый слог....]

безвылазно в глазах образ, а на языке - безобразие