хорошее, маленькие дегенеративные безотчёные очажки - это признак проблем с сосудами, так у многих
ещё внезапно киста в гайморовой пазухе, но с этим годами можно жить - не тужить
теперь ещё на ЭЭГ, к невропатологу и к эпилептологу
наверняка когда мне пропишут волшебные таблеточки, всё удивительно быстро улучшится

Осенью перенесла микроинсульт, но не зная симптомов, не поняла этого, а обращаться к врачу критично в первые шесть часов :(
Теперь опять очень плохо, голова сильно болит всё время, постоянные множественные странные опечатки и прочие предвестники. Один раз в среду вызвали мне скорую, но обошлось. На той неделе буду делать МРТ. Такие вот дела

На снегу расцветали маки,
на цветах танцевали мавки -
рисовали пятками знаки
да выскаливались, чернавки,
и дрожали плечами в муке,
и кусали белые мухи
чёрно-красные крылья-руки,
и казалось - пляшут старухи -
от того, что лепился иней
к чёрным косам-плетям, лихими
не сбиваясь прыжками...
Сине,
небо каждой ловило -
имя,
небо каждой хранило -
имя,
но они исчезали -
в синем.

Это цитата сообщения Buzz_Cola Оригинальное сообщение

Конец антифеминизма, или чем Никонов отличается от исследователя

От авторов: сначала мы хотели обойтись лишь кратким анализом прочитанного и вообще, не хотели дяденьку обижать. Мало ли, может, он человек хороший. Впрочем, одно другому не мешает. Тем более что дяденька, судя по статье в Википедии, никогда не обижается. А в Википедии, как известно, пишут только правду…

 

Дисклеймер: данный текст не является ни исследованием, ни статьей, ни чем-либо другим, претендующим на высокую степень объективности и научность данных, в отличие от.

 

Читать далее

Там, где тёмные травы метили в небо клинками,
конь кричал черногривый, белых кобыл выкликая.
Губы сочились алым, шкура блестела волгло;
ветер вертелся возле ног лошадиных волком,
вихрем вихры лежащему дёргал, в быльё вплетая,
рвал на груди рубашку, бледными бил плетями.
Звёзды в глаза гляделись, в сонном застыв раздумье —
льдинок в осенней топкой луже едва разумней.
Белела с земли рубашка, и глаз белели скорлупки,
и бился над степью птицей клич, хрустальный и хрупкий —
вскинули конь и всадник мокрые к небу лица:
мчите скорей на помощь, белые кобылицы!

В раскрытых ладонях Дели
кипела ночь,
багряно улицы рдели
в пылу свечном.
Костром погребальным горела
Индия, дочь
оплакивая, и тело
несла - клеймом.

Мальчик по имени Ференц плакал
под скрипку цыгана - светло и сладко.
За слёзы цыгана ждала расплата,
потом, а пока что за них же - слава.
Скрипка рапсодии рассыпала,
каждой струною своей страдая;
волею примаша-провинциала
публика в зале дрожала в рыданьях.

Плачьте! - о боли, о доле цыганской -
самой неверной, изменчивой доле.
Плачьте! - о том, кто умрёт голодранцем,
славы изведав любого поболе.
Плачьте! - о том, как забудете завтра
гения, скрипкой вошедшего в вечность.
Плачьте! - умильно, легко и азартно -
над обрывающим струны увечьем.

Он сохранит слёзы на после,
как сберегают форинт на старость,
чтобы, когда нужда его спросит,
ей протянуть: всё, что осталось.

Verde que te quiero verde

Слушать фламенко,
чтобы сидеть
ночью -
или
наоборот -
чуять, как пальмас
сердце пускают
стукать
вразброд;
небо расколото,
как полагается
первым
“Ай!“;
пальцы клади
на струны-нервы
и
играй,
да,
Мансанита,
юный,
прекрасный
индийский
бог -
голосом
хрипловатым
дари мне забвенье
земных тревог
в яростной
скорби,
в боли
глухой
шестой
струны.
О, Мансанита...
как же мне ночи
смерти твоей
страшны.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Под ливнем ноябрьским мокнут,
сутулясь, хибарки.
Ветром ноябрьским стонут
трубы печурок,
гудят квадраты заслонок
низко и хмуро,
полночные сны выпевают
мальцам-цыганятам.
А в окна клёны кивают,
бурей распяты.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Поёт тихонько и тонко
девочка братику:
у брата болят коленки,
заснуть не может.
Висит на копчёной стенке
картинка с боженькой.
Завтра вернётся мама,
принесёт картошки,
не плачь так отчаянно, маленький,
потерпи немножко.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Горит свеча одиноко -
ни светло, ни жарко -
печка уже не топится.
Старая бабушка
колет пальцы, торопится,
чинит рубашку.
Воздух в доме тяжёлый -
дух берлоги
жжёный, стужёный, лужёный -
людского логова.

Плачут во сне цыганки -
щёки мокры.
Цыганкам вставать спозаранку -
при чёрных окнах.
Снятся старым цыганам
кони в небе.
Снятся ребятам малым
горбушки хлебные.
Скорчившись, дружно дрогнут
в привычном мраке.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Когда весь город клонится ко сну
в вечерней истоме,
Рубен целует детей и жену
и уходит из дома.
Рубен Топкарян не наденет шарф,
носки и галоши:
Рубен Топкарян залезает в шкаф
играть на гармошке.
Прижавшись губами ко рту жестяному,
смежив ресницы,
он дышит, чтобы во тьме стенной
запели птицы
и чтобы дюжина язычков,
дрожа от страсти,
нежной текли бы в ночи мечтой -
слаще сласти;
и выдохи вдруг заискрятся, ясны,
в сачках октав...

А дети спят, не зная, что сны
приходят из шкафа.

Нелепо спрашивала вслух: "Как ты?" -
не отыскав повернее слова;
а в горле встал поперёк - кактус,
а телефон будто был сломан:
молчал, точнее, трещал тихо,
и лишь помехами в трубке - всхлипы,
тире и точки скорей тика,
до безутешности тос-
кливы.
И я давила в груди вздохи,
не смея горя казаться эхом.
Кричали лорковские козодои,
луна ребёнка вела кверху.

Девочка Кати давно не была за последней партой -
волосы Кати седы, ей всё-таки семьдесят лет.
Кати кидает на стол по четыре сальные карты.
Пики и крести рябят и рябят на столе.
У Кати были друзья, любовь и работа:
сорок лет поварихой в пештском кафе.
Дочка, Мари, два сына, Марцель и Отто;
муж, сантехник, всегда слегка подшофе.
Муж упал под поезд ещё в девяностом.
Дети, на радость, родили по двое внучат.
Боже, как было когда-то Кати просто;
жить, веселиться, работать и даже скучать.
Шестеро внуков! Дюжина смуглых пяток,
ручек чумазых двенадцать и чёрных глаз.
Старший - счастливец. Машет с отцом лопатой,
робу надел после девятого класса.
Братик его, с ДЦП, набирает бусы -
Мари их носит на рынок, сдаёт по сто.
В общем, живут. Переносят слова-укусы,
в ужин едят то ужин, то чай пустой.
Марцела дочки... что тут скажешь, такие
нынче пошли времена. Одна - стоит
ночью в короткой юбке, вторая, Кинги,
села - и это в неполные двадцать пять свои.
Что-то украла на рынке ради дозы.
Кто-то её надоумил - пойти украсть.
Кати моргает, стирая веками слёзы.
Карты ложатся ровно - к масти масть.
Отто с женой и детьми - в село уехал.
Домик купил - развалюху. На свадьбах играл.
Всё обещался в гости - и всё не к спеху...
Боже мой, кто же знал тогда, кто же знал! -
всех четверых за ночь. И - никто не видел.
Да и кому интересно, о чём цыгане кричат...
Матери сына похоронить обидно;
но каково тогда бабке - малых внучат?
Как не сошла с ума, глядя в чёрные лица;
над четырьмя гробами - осталась жива...
Что теперь толку рыдать, метаться и злиться -
если растёт над лицами близких трава...
Карты закончились. Кати глядит и не смотрит.
Окна за тканью цветочной полночно-темны.
В семьдесят снова принять, что разного сорта
люди бывают - непросто.
Кончаются
дни.

Читать далее...

Толстая Маша курит сигариллы и пьёт галлоны морковного сока.
Толстая Маша такая толстая, что смеётся всегда всем телом.
Утром мы вместе с солнцем заглядываем ей в распахнутые окна:
эй, Толстая Маша, привет! Ты как, потусить не хотела б?
И я выжимаю два сока, пока она громыхает своей посудой.
Морковные волосы встрёпаны - она умывается, только позавтракав.
Опять притащила синицу в постель машина кошка-паскуда -
Маша жалуется или хвастается, а кошка мурчит от миски, мерзавка.
У машиной кошки много имён, она приходит на любое,
но больше всего на "сволочь", сказанное Машей нежно-нежно.
Толстая Маша жарит глазунью, а та не сдаётся без боя,
и в кухне шкворчит и стреляет, но всё вхолостую, конечно:
Маша неуязвима. Она подпевает под радио "Битлз",
двигая толстой попой до невозможности рок-н-ролльно.
У кошки, дебилки, от счастья наружу из пасти вылез
розовый язычок, и "Битлз" под Машу тянут нестройно.
С Машей у нас четыре руки, и, позавтракав, мы на крылечке
режем алую бархатную бумагу во все четыре.
Толстая Маша дует в ладонь, и трепетные сердечки
летят, шурша на ветру,
кому-то в грудь,
и в них, как в тире,
кто-то влепляет круглые чёрные дыры.

Маша подбирает те, что упали в траву, дыша тяжело и хрипло.
Я говорю: "Ну ладно, мы же пытались, завтра обязательно всё получится".
Кошка, скотина, глядит нам как будто "я говорила".
Солнце закрыла туча.

Участие вызвало панику-панику. Однако мне удалось собрать костюм, найти подходящую по темпу композицию, а Лера из "Свэнко" поделилась нужным гримом и поставила не танец.
Ну, не знаю, какое место займу, но хоть не просру позорно же.
Главное теперь, танец отработать.

Где-то под Москвой,
в сером маленьком городе,
в темени душной,
накуренной,
кабацкой,
глядя себе под ноги
отрешённо и гордо,
девочка танцевала
что-то цыганское.
Грязные рыночно,
в углу темнели шлёпанцы,
пальчики, придерживая,
юбку
тискали,
и голые ножонки,
обугленные солнцем,
рассказывали своё,
будто не под Шуфутинского.
Короткие до стремительности
три песенные минуты
мужчины смотрели внимательно,
красноглазые,
пьяные.
Когда девочка ушла,
забрав шлёпанцы и монеты,
кто-то произнёс:
"На то они и цыгане".

У меня на столе - белый лотос
на зелёном листе.
Мне его подарила дочь
девяти с половиной лет.
Она вчера создавала мир
из цветной бумаги:
котёнка, щенка, новогоднюю ель
и белый лотос.
она уехала, забрав мир с собой -
а лотос оставила мне.

Поняла, что всю жизнь западала на Драев :) При этом замужем за Жуковым. А Напы меня вообще выбешивают.

Я всё на тех же трёх чудесных работах. Вчера обновила "Свэнко" и почувствовала себя ненадолго снова сопричастной к культурной жизни. Свекровь отказывается лечить рак, но в целом успокоилась. Муж работает из дома, кашляет и жарит ужины. Я приезжаю домой в 23.40. Падчерица серьёзно повредила ногу, надо лечить. Дочь ни на что не жалуется, но может, просто боится, что я совсем умру, если мне на спину ещё одну соломинку положить. Всё отлично. 27-го выступаю на конкурсе.

Так и живёшь - а не жить отчего бы? Крыша, и стол, и гвозди для гроба - всё под рукой, по-человечески. На полке - майки, рубашки - по плечикам. На ужин - картошка, куриные бёдра, кофе и тяжесть вечернего города, немного кровавой кадарки по случаю. Не хуже, хотя и нисколько не лучше, а просто - нормально, как раз как положено. А только проснёшься - от собственной дрожи - и смотришь, и смотришь на пятна обойные, и будто не тот оказался с тобою, и будто сама ты с собой разошлась на дальней развилке, и будто из глаз течёт горячее, жгучее, жидкое; но завтра ты встанешь опять с улыбкой, и вгонишь тринадцатый гвоздь себе в гроб, совсем, как любая... Не вгонять - отчего бы?

Море в глазах твоих как-то само собой рифмуется с "горе" - давай срифмуем, к общей уморе, куда нам деваться, не биться же с банальностью мира, когда внутри так банально - так мило - всякие бабочки в животе, ваниль и небо, и чашечка кофе, и только что-то всё никак не оставит в покое, будто кусая пятки, велит - вперёд и прыгать, да, через эту бездну, всё в порядке, и даже можно немного крика, только сделай вид, что клич боевой, потому что, знаешь, проявишь слабость - пропадёшь, да, в ту пропасть, банальности мира на радость; прыгни и лети, а мир в тебя будет метить камнЯми: "тыжедевочка, не смей", "тыжедевочка, бойся", "тыжедевочка, беги плакать к маме"; и всё нормально, люди должны тебя ненавидеть и жать ко дну, вводить законы против тебя, оставлять одну со своими бедами и своими ранами, а ты как думала? - таковы эти Игры - только кАмнями, только в лицо, только повесив грехи на тебя - свою похоть, свой страх, а ты смиряйся, терпя, принимая Игры, в кровавую нитку сжимая рот.

Ну, или прыгай - вперёд.