Я сплю,
и мне снится, что я -
ка-ри-а-ти-да,
держательница
чужих грехов
на плечах.
Взгляд моих белых глаз -
киносъёмка рапидом.
Ноги врастают в куб
из кирпича.
Всё бесконечно:
усталость,
тяжесть
и юность.
В камне
дождь вырезает
узор
морщин.
Я сплю, и мне снится,
что я
как будто
проснулась,
хожу и держу
чужие грехи
без причин.

Мама, душно... Хочу во двор: ты погляди,
кто-то ходил босой по небу и наследил.
В куртке карманы дырявы, порассыпал звёзд.
Мама, скажи, кому он их столько нёс?
Катятся звёзды, катятся, падают вниз,
бьются об окна, и зажигают огни.
Много, как думаешь, осталось у босого чуд?
Мама, душно... Я тоже на небо хочу...

Знаю: зелёное красным станет — словно включится «стоп»,
диджеи привычно в эфир поставят песню про вальс-бостон.
ветер, небрежно кусты подчистив, вдруг пахнёт лебедой,
и осень заварит чаинки листьев кипящей в лужах водой,
кинет запаха прели сладость, связку цветных зонтов,
пенку хмари и сплин прохлады: всё, напиток готов!
И мы усядемся, друг друга против, по две стороны окна:
я — комочек простывшей плоти, дыханье стихий — она,
цыгански пестры на обеих наряды, у каждой — с горчинкой чай.
Сядем тихонько, сцепимся взглядом и долго будем молчать.

А кровь, как известно, цыганка
на жарких улицах вен.
Кровью поди, напугай-ка
твердь площадей да щёки стен.
Алая, алая пляшет тень.
Не знаю, кто это, алчный,
никак не напьётся красноты.
Кровь — как известно — мальчик,
кости которого держат мосты
до и немного после большой темноты.
Алая, алая мечется тень.
Кажется, ты.

А кровь, как известно, жидкость.
И в ней не живёт душа.
О том поди, расскажи-ка
в космосе матки плывущим малышам.
Или, на крайний случай, вшам.
В красном плывёт планета
полумёртвым и мокрым голышом.
Кровь — как известно — монета
власти маленькой и большой,
и каждый из нас родился грошом.
А иная душа — в полгроша.
Чтоб никто не нашёл.

Амьенский собор выгорел. Нотр-Дам поседел.
На древних ступенях цветами - юбки цыганок.
Кто-то готовится выиграть в самом последнем суде.
Кто-то желает сейчас получить чистоганом.
И только новые дервиши, забывшие имена
любых из божеств, с кем надо договориться,
снимают с себя последнее, будто рубашку - на! -
потрёпанные в молитвах о чуде лица.
А небо забыло начисто, как прятать ночами свет,
и звёзды сбегают из города в дикие горы.
Дервиши зарывают на зиму, как в листве,
в постерах музыкальных звоны соборов,
чтобы на Антипасху, под первым хмельным дождём,
каждый проросший звон обернулся птицей,
ввинтился в воздух, опасно и радостно возбуждён -
а мир вместе с дервишем станет внизу кружиться.

... А в Дамаске на площади люди
ударялись багровой грудью
о безглазые лица камней,
и персты из свинца и из стали
равнодушно и скушно листали
книги жизней - какая длинней.

Я абсолютно в своём уме. Просто он у меня вот такой.

Никто не остался верен - и не оказался правым.
На улице - только ветер, а я - по прежнему - в травмах.
А к боли, как к крови, липнут чужие боли и слёзы -
И пальцы в соке малинном пугают порой серьёзно.
Никто не остался светел - но кое-кто вырос подлым.
На улице - только ветер, бежит от своей свободы.
Черны имена и даты, и неуклюжи портреты
В затрёпанной общей тетради, на фоне поблёкших клеток.
Побои. Разбили камнем. Банальная пневмония.
Столкнулась с двумя качками. Исчез в свои выходные.
Под поезд. Заточка в спину. Увидел - тонули дети.

Не ешьте при мне малину.

На улице только ветер.

Мне твердят: отрекись, мне говорят: забудь,
всё остальное - вниз, в топи ведущий, путь;
мне повторяют: нам - лучше тебя видать,
тоже, нашлась княжна, просто не скажет "да",
будет глядеть в глаза, спину держать и шаг,
с места бить по газам там, где - тише дышать;
от кнута - на дыбы, не вперёд - стороной.
счастью с тобой - не быть, век вековать одной,
дурой не будь - забудь! Стань умней - откажись!

Только видала в гробу я "нормальную жизнь",
если она -
без меня,
на
цепи,
под седлом.
Счастью со мной не быть?
Такому - и поделом.

Угомонились к ночи скрипучки-кобылки.
Ветер гремнул матерком и погнал себе стадо.
Белые росы пали на чёрные былки
и потянули к земле тяжестью яда.
Стадо брело и брело, закрыв животами
чёрные глади небес и луну, бледнолицу.
Падали оземь звери, воздух хватая.
Падали на зверей из воздуха птицы.
Стадо топтало сосны пыльным копытом.
Дерево с деревом рядом мертвело распятьем.
Ветер сипел и хрипел, дымом пропитан,
падал на подвернувшийся город с проклятьем.
Стадо, не слыша кнута, растекалось округой.
Ветер глотал из горла раскалённой бутылки,
снова цеплялся за город и падал, пьянчуга.
В поле качались, качались, качались чёрные былки.
[620x398]

По улице, едва на рассвете, нёс куда-то девушку ветер. Хлопали крыльями простынь драконы- балконы, блеском разили оконным, но, как ни грозили - девушку не закогтили. Лужи хватали тонкие ноги, встав поперёк дороги. Но, как ни старались - девушку не украли. Чёрными пальцами тени тянулись, но девушки еле коснулись, не удержали: пальцы разжали. Ветер нёс девушку бережно-бережно, хоть и немного небрежно, как носит щенка в ладонях мальчик, перед друзьями фасоня: глядеть, мол, гляди, а трогать - нет! Девушка несла рассвет.

Не гляди в окно, родная,
закрывай глаза.
Там луна опять видна и
злые железа.
Бьют по стенам, бьют по окнам -
разбивают вдрызг.
Тротуары льдисто мокнут
от звенящих брызг.
Гром гремит - прикрой-ка ушки,
разошлась гроза.
Принесли нам погремушки
злые железа.
Над дверями - знак пасхальный,
обережный знак.

Ночь осенняя хрустальна.
Тяжела луна.

Выберу вдруг герб.
С него будет скалиться зверь -
мой королевский зверь;
такому не скажешь "к ноге".
Вид его будет - дик,
зуб его будет - клык,
даже кинжал, а не клык;
взор его будет - сердит.
Глаз его будет - жёлт,
блеска старого золота.
Рык его будет - зол,
и шаг - степенно тяжёл.
Кто ни придёт с мечом
мой отнимать дом,
мой - занимать дом,
с мною в служанках причём -
спрыгнет с герба зверь,
закроет собой дверь,
и, верь или не верь,
врежет по голове -
пустит мячом с плеч,
лапой погнёт меч...

Знаете что, друзья?
Зверь этот буду - я.

Зачем, душа моя, сидеть в заключении
стеклом, бетоном и арматурой?
Даёшь субботнее приключение,
июльскую авантюру!
И вот уже заскрипели в уключинах
лодки вёсла — мокрые крылья.
Спешим туда, где лесная ключница
чудо от глаз укрыла:
это своим только, исключительно,
чужих к воде не водите звонкой!
И мы над ключом киваем значительно,
толкаясь, как два ребёнка.

Однажды моя дочь подошла ко мне и спросила:
- Мама, как может быть, что человек убивает человека?

До того, как моя дочь родилась,
никто не предупреждал меня, что у девочек бывают такие серьёзные глаза.
Я видела тысячи картинок с девочками.
Они были весёлые, грустные, задумчивые, внимательные.
Никто не захотел нарисовать девочку с серьёзными глазами,
и я была не готова.

- Мама, скажи мне.

А что может сказать мама?
Я могу рассказать, чем оправдывает себя человек, убивающий человека.
Я могу рассказать, по каким причинам человек убивает человека.
Я даже могу рассказать, как он это делает.
Тем более, что разработаны целые механизмы -
как человеку убить человека.
Целые системы.

У моей дочери смертельно серьёзные глаза,
и я, наверное, никогда не смогу объяснить ей:

к а к м о ж е т б ы т ь,
ч т о ч е л о в е к у б и в а е т
ч е л о в е к а.

- Мама, что значит "Каин, Каин, где брат твой Авель?"

Небо, смутное с утра, жиган-рассвет
в золотое ожерелье обряжал,
поцелуями румянил в алый цвет
да примеривал к шнуровке луч-кинжал.
И корсажи опадали в тень дворов -
обнажённо голубели небеса;
и двоим не надо было ни ковров,
ни перин – мягка была им и роса.
А потом, когда румянец остывал
в кипень белую стыдливых облаков -
не оставив и следа, рассвет-нахал
с ожерельем драгоценным был таков.

От серого этого неба на сердце тоска и нежность,
от голых деревьев мокрых и старых сырых домов.
Здесь люди и стены равно исшарпаны и небрежны,
здесь нет ни воли равнин, ни волненья крутых холмов.
И как привычно ругаться, оскальзываясь на досках
над раною ранней лужи, исполненной стылой воды...
Пускай это серое небо насуплено и неброско -
а сердцу стократ дороже ярчайшей чужой звезды.

Когда ветер в окно стучится,
не спеши печалиться, сердце -
ничего со мной не случится,
это ветер хочет согреться.

Когда свет за окном алеет,
окровавливая мне губы,
не жалей, как я не жалею -
небо часто целует грубо.

И когда заливает чёрным
ночь глазницы мои...
А впрочем,
ты не видишь.

Месяц точёный
вплыл в окно, убаюканный ночью.

Положи свои пальцы - в руку мне,
и не спрашивай, для чего.
Боль и ночь обнялись подругами,
прислонивши к челу чело.
В тишине полуночной - выстрелом
каждый стук пульса тёмных вен.
Дай мне пальцы, и я - выстою
против лезвий пустых ветвей.

***

Прошла КТ, МРТ, ЭЭГ, офтальмолога и ЭхоЭГ. Если кратко, где-то в левой лобной у меня непорядок. Ещё в среду ехать, проходить что-то. Потом, может, наконец скажут, что именно за непорядок, как лечить.

Всякое меряешь чудо, мудрости пробуешь всё мудрей,
кидаешь кости и руны, стучишься во всякую из дверей,
в числах считаешь имя, чтобы найти Сатану и Христа...
Знай же, что я — дакини, и красный след за мной неспроста.

Что ты в болоте сыщешь, тыча бессмысленно и наугад? —
так во швах копается нищий, силясь не вшу раздобыть, а клад,
так слона-мертвеца поглощает самоуверенный муравей.
Я, дакини, тебе вещаю, красным пятная между бровей:

брось вертеть бесконечные низки чуждых друг другу богов и божков,
свёрстанные беспорядочно списки разделённого гранью веков,
по-младенчески сыпать в кучу то, что разложено по рядам,
растрясая гармонии, в лучшем случае — без толку и вреда.

Скалят зубы и воют трубами жёлтые кости с моей груди.
Раной моей раскрасив губы, стань в сиянии над людьми;
стань, познав, что не зря забыта каждым прошлая нить судьбы,
то, что с глаз человечьих скрыто, так, сокрытым, должно и быть;

стань на миг, оглянись — и скинь
бесконечный свой сон земной.
Ты же видишь, что я — дакини;
это значит — идёшь за мной.