_________________ "Ехал король на охоту,
__________________ встретил цыганку Уцу"

Танцевала на улице, на горячих камнях,
бубенцами на бубне гремучем звеня;
ты подъехал верхом и глядел на меня,
я вертелась вертушкой, пестротою дразня.

А потом я гадала для тебя в стороне,
и теперь ты звенел - золотыми в мошне,
обещал заплатить за гаданье втройне,
если после уедем мы вдвоём на коне.

Ты уехал один - и потом, в час ночной,
ты к стоянке с пажами приехал за мной.
Что почти коронован, говорил, что вдовец,
и - взаправду ли, нет ли - зазывал под венец.

Золотыми звенели бубенцами слова.
Возле деда стояла, ни жива, не мертва.
У пажей молодых на боку - по клинку.
"В каждый год високосный мне родишь по сынку,

будет четверо смуглых курчавых парней,
каждый мальчик - отрада родительских дней,
будешь с ними гулять в драгоценных шелках,
в ожерельях и кольцах, в голубых сапожках."

Как представила я променад в сапожках -
не могла удержаться от улыбки-смешка.
"Господин мой и принц, извини, рассержу -
но гадалка я знатная, правду скажу:

если ты приведёшь меня во дворец,
мои руки в неделю отекут от колец,
а когда я рожу четверых огольцов,
ты, наверное, будешь нежнейшим отцом -

но меня позабудешь, как объедки на блюде,
вы, богатые, только красивое любите.

Сыновья подрастут, я умру, ты умрёшь.
Как ты думаешь, будет ли сын твой хорош
для баронов твоих - как новый король?
Или скажут: замешали в золотой серебро?

В лучшем случае, милый мой - ради отца -
цыганятам дадут убежать из дворца."

Повернули пажи молодые коней,
поскакали за принцем от цыганских огней.
А от наших огней на ранней заре
только угли остались в остывшей золе.

Через год родила я мальца.
Он во всём был похож на отца:
черноглазый крикун и певец.
Привязала к руке бубенец.

Назвала его - как короля молодого.
На счастье.
А что такого?

Дорогая Софи, белая роза Мюнхена.
Расскажи, пожалуйста, каково быть национал-предателем.
У меня есть новая идея: войне очень грустно радоваться.
Как тебе мысль? Я её напишу на листовке.
Я хочу, чтобы её прочитали студенты и горожане.
Это называется "экстремистские настроения".
У вас такое бывало?

Дорогой Федерико, прости, что по-цыгански запросто.
Мне очень важно узнать, каково быть врагом нации,
как это - быть обвинённым в сочувствии без национального признака,
в солидарности с кем-то, кого государство обязало презирать и преследовать.
Дело в том, что я написала стихи с таким вот сочувствием.
Но, впрочем, кому придёт в голову судить за сострадание, правда?
И уж тем более пытать или расстреливать.

Уважаемый Виктор де Чили, вы меня совсем не знаете.
Но, очень надеюсь, ответите, потому что мне нужно.
Случалось ли вам слышать разные грубости по поводу ваших песен?
Говорят, что ненависть не смертельна.
Но я немного волнуюсь.

Когда будет лето, я лягу спать в траве, а дочь принесёт кувшинки,
станет свивать венок, лепестки будут мяться, падать, цветы - плешиветь,
а в синей воде вверху кто-то возьмётся мочить-полоскать бельишко,
выполощет как следует, в реку выжмет воды излишек.
Дочка наденет венок из кувшинок на шею и станет индийской богиней,
пальцем коснётся той точки на лбу, где чёрным рисуют бинди,
и станет плясать, обернувши бёдра тяжёлой от влаги тканью.
А я буду спать и спать в мокрой траве, осыпанная лепестками.

В Киеве зима, жаркая, будто жар, жаркая, как грипп, пламени пожар. В Москве, как обычно, осень, чёрно-белая ржа, медленная смерть по-прежнему лучше скорой. Пишет подруга: в багажнике - кругленькая дыра, завтра поеду снова, обещаю, буду шустра. Не говорите маме. Не говорите мне. Вообще, не болтайте вздора. В Киеве ноги раскалывают черепа. Каждый твердит о другом: ярость его слепа. Каждый смотрит напротив, и видит, что там толпа, и чует локтями горячее человеческое море. Пишет другая подруга: вчера не вернулся брат, ушёл защищать наш Киев как Сталинград, и это, возможно, первая из утрат, и это, наверное, только первое горе. А я не пишу, я расхаживаю по Москве, в Киеве у меня подруг - сто двадцать две, каждая пишет, и каждая вроде бы человек, а остальные, как в старину говорили, воры. И, может быть, что-то не так в моей голове, но я не хочу, чтоб любая "держала ответ". Я хочу Киеву лета, и лета - нам. И, пожалуйста, скоро.

Одиннадцать лет без недели. С вечера собран ранец.
Ты проверяешь: кровь — красна, если пораниться.
Кости, наверное, белые. Белки и зубы — так точно.
И с этой отчаянной мыслью тебя усыпляет ночь.
Утром ты чистишь зубы, добела трёшь их щёткой.
Плещешь водой (мокрая) на слишком смуглые щёки.
Слишком смуглые руки. Слишком темные пальцы.
Но кровь то, кровь же не врет! Краснеет, если пораниться!
Новое знание жжётся, свербит безумолчным зуммером.
Они хотят, чтоб ты не был. Они хотят, чтоб ты умер.
Разве руки и пальцы человека делают зверем?
С этой отчаянной мыслью ты выходишь за дверь.

Тебе пятнадцать, девятый. Косички, веснушки, кеды.
Вчера ты плакала в голос над глупыми детскими бедами.
Любовь не делает старше — спину сгибает вина.
Оказывается, так важно, в кого ты вдруг влюблена!
Прощают девчонкам и гопника, и дурака, и убийцу,
но горе, если случилось в другую девчонку влюбиться.
Как непрочна на поверку родительская любовь,
как иллюзорна дружба, товарищество — тем более...
Словечки, жесты и шуточки (что смешного в насилии?!):
теперь до конца десятого тебе терпеть и сносить их.
Они только дразнятся, правда? Они ничего не сделают!
Но ты уже привыкаешь к желанию, чтоб тебя не было.

Тебе тридцать семь. Или сорок. Немного за шестьдесят.
Не тронешь мухи. А может, ничто для тебя не свято.
Тёмные руки. Белые. Котики. Дочь. Одна.
Карьера была успешна. Не поднялась со дна.
Утром — вафли и кофе. Не любишь смотреть сериалы.
Рыбачишь. Готовишь. Гуляешь. Устраиваешь скандалы.
Никто не помнит. Раз в год сотни людей тебя чествуют.
Ты любой. Ты любая. Просто кем-то вычеркнут из человечества.
Как бы много ни было «кого-то», как ни било бы это по жизни,
для тебя есть особая заповедь, эта заповедь: не расскажи.
Не страх свой, не мысль, а знание, безыскусно и немо:

Кровь красная.
Вода мокрая.
Чтоб ты умер.
Чтоб тебя не было.

Я не представлялась РенТв как журналист цыганской магии!
Просто как журналистка.

Стены, и стены, и стены
стынут в тени морозной.
Стены, и стены, и стены,
и где-то в простенке - воздух;
а в горло вдыхается стужа...
Наледь на окнах и лужах,
на проводах и ступенях.
Ветер по рту бьёт розгой.

Улицы льются тенью,
стелются сонной Летой,
клеят на ноги стенам
белые гладкие ленты.
Лавки и двери пежит.
Двор до смерти заснежен:
смел пораздвинуть стены.
Иду во дворе по колено.

А где-то в простенке - звёзды...

Там, где старый мостик,
река играет в кости.
С ней играет лес.
Так, на интерес.
Выпадет, что выпадет.
Кто-нибудь да выиграет.
Черепушка, дыркой глаз -
это раз.
И другая голова -
вместе два.
Три, четыре, пять, шесть.
Шесть — если найдётся челюсть.
Я тихонько прихожу,
я на партию гляжу.
Лишь бы мама не узнала,
она сюда не разрешала...
Лес ворчит,
река журчит.
У берега – камни.
Не трогай, река, меня!
Я быстренько, быстренько.
Увидел в камнях искорку.
Не клад, а портсигар,
кому-то был в подарок.
«Милый юнкер Вадик!
Прошу не забывать!»
В стёклышках, серенький.
Спешу на берег.
Там, где старый мостик,
река играет в кости,
на счастье их целует,
жулит напропалую.
Не выиграет лес,
зря вообще полез.
Скоро кончатся все кости,
новые кидать под мостик...

Апельсины падали, недозрелы,
оливы плакали; а расстрела,
наверно, не было - так напишут.
Писать нетрудно о делах давнишних...
Апельсины падали, меднобоки.
А кого- то палками били бойко,
и кого- то метко прикладом клали.
Младенцы плакали: молоко украли.
И матери плакали, и старухи плакали,
когда на землю апельсины падали,
и заря топтала их, красная, злая,
и сок плескался, заливая
сады до неба.
Расстрела не было.
Куда девался я? Сам не знаю.

[640x480]

Снег неярок. Свет нежарок. Подмосковная зима.
На последние копейки выживаю из ума.
Мокро в кедах. Зябко в куртке. И ещё наоборот.
От платформы к остановке я лечу то вскачь, то вброд.
А на небо вышло солнце чуть не под руку с луной.
А декабрь показался - самым краешком - весной...

А день начался пораньше подставою.
Письмо потерялось. И чёрт бы с ним: старое.
Зачем хранила — сама без понятия.
Хранила, старалась не рвать, не помять его.
Кому? От кого? Тёте Мане от Люды.
Кто эти двое? Стало быть, люди.
Письмо я нашла случайно, в задачнике,
в книгах, разбросанных кем-то за дачами.
Бумага в линейку, буквы чернильные;
детские пальчики явно чертили их.
Набросан пейзаж новогоднего города
под строчками с жалобой: скучно от холода,
скучно без мамы, папы и брата,
скучные стали и в школе ребята...
Письмо без событий, письмо без таланта.

Читать далее...

А в дороге роса — что вино, так высыхает рот,
и чудо — давно не чудо, когда тридесят поворот,
и пыль — почти атмосфера, и кожа вторая — пот,
и всякий раз лучше, если дорога «до» лежит, а не «от».
Я не из тех, кто бежит, у меня есть цель – окоём.
Всего-то и надо мне – дойти до него живьём,
долететь воробьём до рая, доползти до небес муравьём.
Добреду, отдохну, огляну видокрай – и сгину в нём.

A w drodze rosa jest winem: tak wysychają usta.
Nie czekasz na cud: za zakrętem dzień znowu będzie pusty.
Tu pył jest niemal powietrzem, pot się staje pancerzem.
I lepiej dokądś podążać, niż uciekać by zwierzem.
Nie jestem tym, kto ucieka: mam przeznaczeniem daleko,
gdzie granatowe morze pije złocistą rzekę.
Ja tylko potrzebuję dotrzeć, dowlec się na zapale.
Dojdę, odpocznę, zrobię
wydech,
i zniknę w dali.

Какие печи и ямы, внучек –
мы думали просто, что станет лучше,
что как-то стабильнее, что ли, станет,
мы от безвестности все устали...

И всё начиналось нормально, вроде бы.
Нам возвращали гордость за Родину,
духовность, надежду на единение:
мы стали ближе, мы стали роднее,
когда приструнили баб, извращенцев,
страну почистили от вырожденцев,
от инородцев и всех потакающих –
всё ближе, крепче ряды смыкая.
Мы стали спасителями народов
и в завтра глядели ясно, гордо:
последний оплот цивилизации,
хранить готовые и подвизаться.
И были величественными – планы,
и юные были полны запала,
и были искренно-звонки речи...

Откуда нам знать про чёртовы печи?

В Греции из цыганской семьи была изъята девочка Мария. Она привлекла внимание полицейских, проводящих общий рейд, своей внешностью: белокурая, голубоглазая.
Сначала цыгане предъявили свидетельство о рождении, но оно оказалось фальшивым, и тест ДНК показал, что родителями Марии, в отличие от других четырех проживающих в том же доме детей, они не являются.
Тогда цыгане сказали, что Марию оставила мать, потому что не могла прокормить. Им никто не поверил.
Весь мир разыскивал родителей Марии, поскольку ее данных в базе по похищенным и исчезнувшим детям не было.
Греческие СМИ именовали девочку не иначе, как "белокурый ангел", и сообщали подробности ее жизни у цыган. Так, она танцевала на улице, словно просто цыганская девочка, и ее предположительно должны были отдать в 12 лет замуж за цыганского мальчика, словно просто цыганскую девочку. Девочка была, впрочем, здорова, у цыган имела свою собственную комнату, в которой были нормальная кровать и самые обычные игрушки.
Русские блоггеры тем временем искали родителей девочки в России. Уверялось, что девочка с цыганами кочевала, что цыгане ее украли, что ее должны были продать на органы, педофилам и на усыновление. Комментарии под постами были один цветистей другого.
Родители Марии были найдены по ДНК. Ими оказались многодетные болгарские цыгане. Половина их детей были альбиносами: белокожие, белокурые, голубоглазые. Генетический сбой. Биологические родители Марии показали, что пытались заработать денег на сельскохозяйственных работах в Греции, там же родили девочку, и решили временно оставить у внушившей доверии цыганской пары. Однако финансовое положение их не улучшалось, и потому за четыре года Марию так и не забрали. А также не вернули денег на дорогу (ок. 140 евро), занятых у той же пары.
В каких условиях жили братья и сестры Марии. также альбиносы? Они спали вповалку. За ними не было ухода, необходимого альбиносам, так что их кожа и глаза в ужасном состоянии. От плохого питания у них также проблемы с зубами. Таким образом, Марии действительно повезло оказаться у греческих цыган.
Сейчас Мария в приюте. Ее биологических и приемных родителей будут судить за торговлю людьми (к слову, на рынке усыновления красивая девочка стоила бы около 30 000 евро, так что это одна из самых дешевых сделок в Европе = по цене дороги до Болгарии). Приемным также грозит срок за мошенничество с документами. На их имя, кроме Марии и родных детей, было зарегистрировано еще несколько цыганских детей, предположительно тоже оставленных гастарбайтерами.
Мошенничество = это преступление. Однако совсем не того порядка, что приписывалось приемным родителям Марии: не воровство людей, не продажа на органы, не сутенерство, не участие в бизнесе по нелегальному усыновлению. Мария действительно оказалась просто цыганской девочкой, и с ней обращались, как с родной дочерью.
Удивительным образом после выяснения правды греческие СМИ забыли об "ангеле" и девочку стали называть только по имени. Теперь их возмущали не танцы на улицах, а то, что на греческие деньги кормили болгарскую цыганку. Девочка больше никого не умиляет в Греции.
Русские блоггеры.... написали радостную новость? Опровержение ужасающих обвинений и предположений? Нет. Большинство сделало вид, что никаких поисков Марии и вздохов по украденной русской красотуле не было. Кое=кто теперь ужасается фактом незаконного усыновления, чтобы ярость выглядела оправданной. Новость о находке родителей Марии перепостили десятки, на фоне сотен, которых она умиляла до тех пор, пока не оказалась цыганкой.
Как быстро может измениться отношение к одной маленькой, ничего еще никому не сделавшей и прилюдно не сказавшей девочке от одного только всплывшего факта: цыганка.

Я — случайный поэт с улицы,
занесённый цыганским ветром.
Моё слово легко забудется,
когда я уйду за рассветом:
отблестит пылинками в воздухе,
оттанцует на сквозняке.
Не сверкать ему между звёздами
и кольцом на руке.
Потеряют серверы данные
и тетрадки истлеют в прах.
Что останется? Камень с датами
и на нём — света игра,
да мелодии — в записи — звонкие
на забытые всеми строки,
да цыганка споёт ребёнку
о небесной дороге.

- Расскажи нам книжку, Шарлотта!
- Какую?
- Которой нет:
про ночных танцоров,
пустошь,
чужое лицо в окне...
- Про такое Эми расскажет,
а я -
прижимайтесь теплей! -
прочитаю со стен
историю о
лесном короле.
У него и голос сердит,
и лицо,
и глаза черны.
У него есть тайна -
имя
его жены.
Он безмолвно любит
кого-то
такого, как я.
Только он не король,
не в лесу
и даже не злей воробья.
- Нет, не так, Шарлотта!
Он злой,
и вообще, он - цыган.
Он бродил дорогами
дальних,
неласковых стран.
Он кричал о любви,
рычал о любви,
как зверь!
- Не пинай её, Энн.
Пусть Эми читает теперь...

Тротуары запретны тем, чьи пятки - босы:
мимолётные тропы топтать нам между копыт и колёс,
и не страшно, что пятки станут черны: куда - чернее?
Всё, чем бьют, нам на пользу: станем ловчее.
В животе пустота - шаг будет легче пуха.
От привычки к удару сзади - острее слух.
От желания плакать - песня родится в горле:
сам Господь не сочтёт, сколько их в нашем городе!
И не станет считать, к чему - негритянский хрип...

У меня - королевское имя, у папы - скрипка,
а с такими богатствами зачем вообще тротуары?
Я бегу впереди машин:
босая,
обтрёпанная,
Сезария.

Я знаю, что ты мониторишь своё имя, и потому пишу тебе из своего блога.
Я тебя люблю. Я с восторгом наблюдаю за тобой уже полгода. Я чувствую себя твоей злой сестрой-близняшкой.
Смотри сама - я такая же толстая, как ты.
Я тоже ношу этническую чепуху, как ты.
У меня, как у тебя, слабые, жидкие, всё время жирные волосёнки.
Я тоже живу в съёмной хате, и она тоже стрёмно выглядит, потому что я тоже не делаю в ней ремонта.
Я тоже не люблю мыть холодильник и микроволновку.
Я тоже малоизвестна как журналистка.
Мой муж тоже рокер (только, по счастью, завязавший).
Я тоже простого провинциального происхождения.
У меня тоже кустистые брови и усы, только на мне это не видно, поскольку я - блондинка.
У меня тоже брыли и второй подбородок.
У меня тоже беличьи зубы и глаза выглядят так, словно ресницы отсутствуют.
У меня тоже море неудачных фотографий в странных позах и с кругами вокруг глаз.
Я тоже нищебродка и считаю копейки, только не прилюдно.
Я тоже постоянно хожу в вещах и украшениях, подаренных подругами.

Отчего же я не просто близнец, а злой?
Потому что многие вещи у меня ровно наоборот.
Ты часто употребляешь алкоголь - я к нему отношусь с прохладцей.
Ты в юности употребляла наркотики и трахалась с незнакомцами - я участвовала в творческих конкурсах, вела литературный клуб и фехтовала на двуручных мечах. Тоже бессмысленно и беспощадно, но куда веселее перепихона без резинки.
Ты обожаешь базарное хамство в самых классических его проявлениях - у меня хорошая литературная речь и я недурно воспитана.
Ты придумала две-три идеи (на пустом месте, что верно замечают многие) и носишься с ними, поскольку больше не с чем - я сыплю идеями, я их воплощаю либо раздариваю.
Ты думаешь, что создаёшь тренды - с моей подачи в фэнтези и на телевидение вернулся позитивный классический образ цыган, а в Москве стали проводиться мероприятия цыганской тематики и почитаться Тони Гатлиф.
К слову, я провернула это всего из-за тысячи рублей - поспорила с подругой.
Ты полгода пишешь книгу в 130 000 знаков. Я за то же время, включая редакцию, сбор материала и проч., пишу книгу в 500 000 знаков.
И нет, я не делаю это бесплатно. Я обязательно нахожу того, кто мне за это заплатит, а потом ещё спокойно продаю электронные копии через официальный магазин электронных книг.

Очевидно, с учётом первой половины этого поста, то, что составляет разницу между нами есть подарок судьбы для меня, поскольку позволяет чувствовать, что не всё так плохо в моей жизни: снизу стучат.

Спасибки. Продолжай в том же духе. Я ценю, когда люди делают что-либо мне во благо.

Всегда я,
Лилит Мазикина.

Почти безумно — с гнездом на шляпе,
в перчатках и кружевном жабо —
мы чинно сядем и станем чай пить
из чашек, цитирующих Рембо.
В часах давно батарейка сдохла,
застыла стрелка на цифре пять.
— ...Заварка? — Знаешь, почти неплохо.
(Не мне на зеркало вдруг пенять...)
На льдистых блюдцах тоскуют крошки,
собравшись буквами странных слов,
и скатерть, пёстрая скоморошьи,
пространства склеивает столов.
Во исполнение ритуала
надкусим чашечные края,
салфетки бросим, кивнём устало
и разойдёмся —
я
и я.