[700x525]

Сегодня пятое апреля
Завтра шестое.
Ричард Бротиган и Джеффри Евгенидис оставили во мне глубокие следы. Как когда-то Мураками и Булгаков.
Двадцать лет назад.

Чёрт, я не помню как выглядят твои ноги без одежды. То есть, я вдруг с чего-то начал представлять, как бы ты прекрасно смотрелась в зелёном коротком платьице погожим летним денёчком. Вот правда, ни с чего бы то ни было. Может быть, весна?!
Знаю, что ты не особо-таки любишь все эти платья или просто их носить. У меня, кажется, сохранилось несколько твоих фотоснимков. Но все они такие далёкие и я с трудом их себе представляю. Поэтому я просто сижу и размышляю. Или предаюсь грёзам. Передо мной стоит чашка с чаем. Ещё лежат какие-то книги. За окном темно. Воскресенье. Выходной. Ты в коротком зелёном платье. Лето. Например, июнь. Ветер шевелит тени деревьев и высокие травы. Посылаю этот мысленный сигнал в космос, формирую мыслеформу. И всё сложится, продолжение следует.

боль приходит внезапно, будто сразу за полосой отлива нахлынывает цунами — и не удержать. не удержать. боль сотнями иголок ввинчивается в истерзанное тело, заставляя мечтать лишь о смерти. о полёте в неминуемую бездну. боль всегда застаёт врасплох. и больше ничего нет. больше ничего...
приходит новый год и я подставляю его цифры к дате своего рождения на воображаемом куске камня. смотрю, получается ли красиво. больше ничего не остаётся делать.

с утра был туман. видел его сквозь сон. сон впервые был глубокий, а туман — нет. может быть сон был глубокий потому, что я проглотил четыре сероватые таблетки. а может быть потому, что просто общая усталость. Хотя какая же она общая — она моя.
ты мне снова приснилась, хотя, опять же, почему снова, если ты почти и не снишься мне. это был очень другой сон и таких снов почти никогда не было. а с тобой — совсем никогда. может быть, я его даже запомню. мне снилось вот что — ты сказала, что теперь мы навсегда будем вместе и мы были такие молодые и счастливые и при этом ты улыбалась так же — молодо и счастливо и ветер игрался шаловливо с твоими волосами. такой длинный-длинный сон, в котором ты всего лишь взяла меня за руку и всё сказала.

потом я открыл глаза и был туман.

потом я закрыл глаза и видел город. думалось, что берлин но внешне такой готический. потом тот домик на нахимова 15. ты его и не помнишь, наверное. я подошёл к нему. в руках у меня был фотоаппарат. а внутри люди праздновали рождество. повсюду были развешаны новогодние электрогирляны и лампочки. и я стал немножко снимать через стекло. потом камера стала барахлить. потом какой-то мальчик предложил привести новую камеру из-за границы. потом двойка троллейбус на московском проспекте. потом я проснулся разбитым, потому что было 37,1, но довольным, ни почему в общем то, а просто так

Ну, увидимся

[700x464]

В тишине вечера гудок поздней паровоза. Мне снится старый вокзал в Георгенсвальде, и я блуждаю по нему в поисках света или тебя. Здание преображается, превращаясь в галерею современного искусства. Только какое это время? Повсюду рождественские фонари и гирлянды и, стало быть, за окнами идёт снег. Но я никак не могу найти ни одного окна. Знаю что маг и могу любое, но нет сил или нет желаний. Вековая усталость. Под снежным покровом уже и не видать могилок. Я умею ждать — о-о-о, что-что, а вот уж ждать-то я и умею.

Давай обменяемся посылками по старой доброй памяти, ты ещё помнишь адрес? Твою я увезу в лес и закопаю под стеклом как секретик из детства. Больше ничего и нет. Стараюсь не замечать. Вечер стережёт зеленые тени. Мой друг, Сомерсет, плесни ещё немного пуэра в пузатую чашку. Я помню, что такое флакон. Монокуляр. Я им рассматривал корабли на горизонте. Маленький кит. Предощущенье дождя.

Полетели?

А может быть ты просто миф, созданный мной и все эти годы, все десятилетия укрепляющийся, возвышающийся всё выше, обрастающий новыми историями и легендами. Новой памятью, искажёнными чувствами. Будто смотришь на мир сквозь запотевшее стекло. Или лежишь на дне и через толщу воды разглядываешь солнечное небо. Я всё придумал, я наиграл эту мелодию на волшебной флейте. Знаешь, что самое интересное в Шутке? Самое интересное — как Люция рассказала бы свою историю. Но она не рассказывает. Или как брошенный камень разбивает окно, делая рокировку из разных предметов, стоящих на столе. Или лежащих на столе. В Жене керосинщика.

Если ты мой миф, то мне придётся совершить подвиг, тогда как я усталый и обессиленный лежу в сырых мхах и едва ли могу пошевелиться. Едва ли могу сжать свои пальцы в кулак и затем разжать их. Я думаю о чём-то, на это ещё хватает остатков сил. Думаю просто, ничего не анализируя, не переставляя вещи и не меняя их местами. Просто перебираю какие-то штуки в своей памяти, не более того. Прислушиваюсь к лесу. И медленно засыпаю.

[700x466]

Я встаю и стаскиваю с себя старые адики, убитые за это лето; отбрасываю в сторону. За ними идут носки. Пуговица за пуговицей расстёгиваю рубашку. Она летит на пол. Расстёгиваю ремень и снимаю джинсы — переступаю с ноги на ногу, вытаскивая ноги из штанин. Стягиваю трусы. Смотри на меня — это я. Кожа покрывается мурашками от прохлады наступивших дней осени. Это внешнее. Чтобы заглянуть внутрь, нам понадобится осуществить небольшой трюк. Открой вот тот ящик стола, второй снизу. Там картонная коробка, достань-ка. Надеюсь не заржавела ещё, старушка — давно не работал ею.
На дне коробки в мягких лучах солнечного света покоится электродрель.

Ладно, давай не сегодня. Посверлим как-нибудь в другой раз. Сегодня лучше поставим камеру на штатив. Ты не любишь сниматься. Ни без одежды, ни так. А я — вполне. Навернём старый двадцати восьми миллиметровый мануальник и к нему ещё какую-нибудь расширяющую насадку. Окей. Ставлю таймер на две секунды. За две секунды ничего не успевает произойти, я нажимаю на кнопку и бросаюсь на пол. Щёлк — срабатывает. Ещё раз. Щёлк. Ещё раз. Ещё. Ламинат стирает мою кожу. Внешнее становится внутренним. Как там у Франчески Вудман?! У неё был спусковой тросик. Накамерный и внутри неё самой. Она легко справлялась и с тем, и с другим. Хэм в общем-то тоже. А вы говорите блядская римская империя. Кому она на хер нужна? Хармс, кутаясь в летнее пальто в своём каменном бункере, смотрит как кружит заоконный снег. Что ещё? Ничего. Они разом взяли — и превратились в пейзаж.

Моменты которых нет между нами: ожидание рождества. Медленный снег кружит над городом. Теплая булочка, съеденная на перроне старого вокзала, где нет возможности укрыться от пронизывающего ветра в ожидании поезда. Платформа. Киоски. Я бродил по городу, искал тебе подарок. Книгу. Снеговика. Прошлогодний гидрант. Фотокарточку. Не было. Медленный утренний секс. Не сразу понятно, бьются ли солнечные лучи о стекло за шторами. Я не люблю шторы — их нет. Тогда открой глаза и впусти свет в нашу комнату. Будешь кофе — спрашивает мой голос. Я гадаю по едва заметной улыбке. Не было моря или море было. Плестись по пляжу и ждать когда ты промочишь ноги и сердиться за это. Плестись и лежать на снежном покрове запрокинув голову — где ты. Ты моя вечная весна. Соседний никогда не пересекающийся рельс. Достаю вырезку с расписанием — скоро ли поезд. Я тихо лежу. Ты спрашивала в письме — думал ли я об этом. Не помню что я ответил тебе. Я думал. Буква В. Я сижу — призраки вокруг меня. Я вижу как солнечный свет ползёт в угол комнаты. Ты удлиняешь судь-бу на ещё одну жизнь. Смотришь. Почти ангел. Я нашёл много вещей. эти вещи:
металлическая оранжевая машинка кран с оторванным башенным краном
металлический ключ старый от серванта — он запирал сервант
карта памяти, там должна храниться память
значок который умеет переливаться
твой письмо на одну нелинованную страницу
фотографические плёнки с твоими кадрами
старые монетки найденные во дворе в песочнице в детстве — им сотни лет
что-то ещё
Это мой секретик — я закопал в лесу.

Лучи заходящего солнца — вспышки света. Пыль, поднимающаяся от камней, которые ворочают большие стальные гиганты. Море раскатывается по всему пляжу. Щурясь, я сижу у самой кромки воды, подставляя ей свои ладони. Приветствую каждую набегающую ко мне волну. Сваи с кружащими над ними чайками где-то под боком. Ощущение, что сейчас и ты коснёшься моего плеча и мы так и будем сидеть здесь, в этом зареве солнечного света. Обдуваемые летними мыслями.

Как я уже и писал тебе, всё здесь исчезает. Мир рушится. Что ж, так тому и быть. Я всё же отыскал один колодец, он был завален какими-то опилками и всяким мусором. Я начал его расчищать. Иногда думаю, сколько же после меня останется всякого хлама — жуть.

Иногда думаю, сколько всего успею тебе наговорить, пусть даже у меня будет всего две минуты и пять секунд.

Не скажу ни одного слова. Буду изо всех сил сдерживать своё рвущееся из груди сердце. Но ты всё равно заметишь.

Буду ждать тебя завтра в семь вечера в Отрадном на пляже у центрального спуска. Это тот, где бетонные плиты и смотровая площадка сверху. Приходи, поглядим вместе на закат. Или на камни. Или на машины, которые эти камни ворочают.

Ну как ты там? Ходишь по кругу или не ходишь по кругу? Веришь в судьбу или не веришь в судьбу? Видишь границы вселенной или летишь за пределы её бесконечности? Прошли ли мы мимо друг друга однажды или соединились вместе? Ищешь ли ты новые детали для паззлов или комбинируешь со старыми? Влюбляешься или закрыла себя от посторонних? Ощущаешь вокруг себя время и пространство или проваливаешься в другие реальности? Видишь во снах катастрофы или больше не ложишься спать? Встретимся ли мы ещё когда-нибудь на улицах того туманного города или больше никогда не встретимся? Мне сегодня приснилось, что встретимся.

[700x525]

Впервые в девочку я влюбился в детском саду. В последнем детском саду, их тех, которые я посещал — а менял я их раза четыре. Не по своей прихоти, конечно. Не помню, как её звали, потому что их было несколько. Я ловил летних девчонок на полянке, вёл в домик и целовал. По очереди. Никому такая игра особо не нравилась, кроме меня. Да и мне честно говоря было не то, что бы весело. Просто убивал время. Ещё была одна девочка, которая в тихий час приподнималась на кровати и через ворот футболки оголяла свои плечи. Выглядело зрелищно, и все мальчишки потихоньку пялились на это представление со своих мест. Не знаю, где она выучилась этому трюку. Может, кино?!

Когда никаких зрелищ не было, я тихонечко мастурбировал под своим одеялом, за что был неоднократно бит разными воспиталками. Что ж, их можно было понять — советская закалка и никакого понятия о свободе и личных границах. Однажды, меня даже вышвырнули в туалет и я долго шлёпал босыми ногами по холодному кафелю кругами где-то посреди умывальников и унитазов.

Мой первый сексуальный опыт случился в девочкой соседкой. Я ходил во второй или в третий класс, а она была на год старше. Мы жили у моря в стареньких виллах, рассчитанных на две семьи. К нашему дому примыкал сад с зарослями малины, скрывавший нас летом по самые макушки. А в межсезонье мы, спрятавшись ото всех в одной из комнат, могли часами листать какой-нибудь толстенный каталог или книжку с кулинарными рецептами, обнимая друг друга.

В скором времени, я начал придумывать интимные сюжеты и сценки. Когда мы их проигрывали, я представлял, что на нас направлена кинокамера. Так в своей голове я снимал фильмы. И даже наедине с самим собой я всегда работал на камеру. Забавно, что спустя двадцать лет этим стали заниматься многие не в воображении, а в реальности, получая за это деньги. А же за это время лишь только постарел.

Первые два класса я провёл не в школе, а в частном лицее — лицей снимал пару классов у обычной вечерней школы. В сыром и тёмном подвале проводили ритмику, больше вспомнить особо и нечего. В классе нас было человек пятнадцать, не более. Где-то через полгода лицей переехал в здании уютной немецкой виллы с большим садом и летней беседкой, в которой часто устраивались уроки чтения. Ритмику нам заменили английским и игрой на фортепиано. На переменах можно было кататься на качелях, слушая, как настраивают привезённый откуда-то с Европы орган в реставрированной накануне лютеранской кирхе. Славное время.

Я нравился одной девочке, мы часто обменивались рисунками. Она подарила мне целый альбом своих работ, он должен лежать где-то на антресолях. Я же был влюблён в другую. Её звали А. Я часами сидел за своим столом и вместо домашней работы разглядывал её фотографию. То есть, фотография была всего класса, а разглядывал я одну её. Однажды я не выдержал и признался ей в любви в записочке, подброшенной в её портфель. Правда в последний момент перетрусил и подписался именем одноклассника С. На следующий день обступили его на переменке всем немногочисленным мужским коллективом и читали ответ. С. был совершенно огорошен, а я лишь вздыхал, поглядывая в её сторону.

Позже лицей закрылся ведь всё хорошее когда-нибудь заканчивается и все мы разбрелись по разным классам обычной средней школы. Что называется — попали в ад после тепличных условий. Я был в классе "А". Она — в "Д". Очень красивая и совершенно для меня неприступная девочка. Её папа был успешным стоматологом, одним из первых частников в нашем небольшом городке.

Поступив в университет в две тысячи третьем, она успешно сдала на права и разбилась за рулём подаренной на день рождения иномарки влетев в дерево, уходя от столкновения с подрезавшим её авто. В салоне было несколько человек, машина — всмятку. Кто-то выжил, но она не вкарабкалась. Как-то раз мы с С. пришли к ней на могилу — С. вообще такой человек, всё делает как положено. Пришли и немного постояли с ней рядышком...

В средней школе я практически ни в кого не влюблялся, кроме разве что Кейт Уинслет (мама купила кассету с "Титаником" в магазинчике рядом со школой и я весь день носил её в рюкзаке, боясь, как бы приятели не застукали) да Джиллиан Андерсон из "Секретных материалов" (с этим было попроще). Одна девочка на два класса моложе была очень похожа на Дану Скалли и я сразу же в неё влюбился. Нас объединяло то, что мы ходили в одну музыкальную школу к одному педагогу. На этот раз уже она была в классе постарше, я очень поздно вернулся за инструмент после лицея.

Я узнал, где она живёт — это было непросто. Я раздобыл план её квартиры — даже не спрашивайте как. Думал о ней каждую ночь — ну тут вы всё и сами понимаете. Я отправлял ей открытки к новогодним празднествам (31 декабря), дню всех любленных (14 февраля) и пару раз на бёсдэй (7 декабря). Ответом мне была тягучая тишина. Как-то раз я придумал план, чтобы выловить её и признаться в любви — просто и открыто — но опять струсил.

Мы встретились через пару лет слегка пьяными в приморском полуночном кафе. Сидели за одном Читать далее...

Написал письмо и шастал туда-суда по дому. Читал Улисса и комментарии, думал о спагетти. О том, как приготовил бы тебе спагетти с томатами и читал бы в слух Улисса. Глава текста, глава комментариев. Реальный план — пора собираться в поездку. Копать что-нибудь под дождём и фотографироваться. Спасибо за фото. А завтра будет?

Она частенько так подписывалась — "частично твоя". И ставила своё имя. Впрочем, её имя ей особо не нравилось. Точнее, она терпеть его не могла. Частично твоя — и имя.

Я думаю, в ней было много разных её, разных частей и личностей, да и сама она об этом не раз писала. Эти личности иногда боролись в ней, иногда договаривались. Она любила звёзды и до сих пор их любит. Я не помню, когда последний раз задирал голову к ночному небу. Если бы я писал роман, я бы убил её там. В первых же страницах. Или бы — потерял. Если бы я писал музыку, да?, — я бы сочинил произведение из секунд — из малых секунд и тритонов, — и посвятил бы ей. Хотя, кажется Малер уже такое проделывал. Блядский Малер. Или кто там?

Где-то в этой записи я съехал не туда. Асинхронно. Такой день