Не самая удачливая датская команда психоделов в своём дебютном диске решила пойти ва-банк, и наотмашь отхлестала покойного Джима Моррисона по ланитам. Конец, говоришь? Врёшь, не возьмёшь!
Тем не менее, вышло живенько; и даже есть подозрение, что покойник был бы не против ответить - если бы смог выбраться с Пер-Лашез.

Старый Незнайка.

Сумка-тележка на шести колесах,
Чтобы ступеньки легче преодолевать.
Сумку-тележку тянет коротышка,
Катит в сумке книжки,
Книжки продавать.

Маленький дедушка в выцветшей лиловой шляпе
Был когда-то первым человеком на Луне.
Но психиатры объяснили в Кащенко,
Что ему всё это
Привиделось во сне.

Утро. Воскресенье. Преображенский рынок.
Бабушки и дедушки раскладывают товар:
Портретики Есенина, ползунки старинные,
Пузырьки из-под духов
«Красная Москва».

Дедушка Незнайка тоже разложился,
Не в смысле, что морально, а книжки разложил.
Книжки писателя Николая Носова
Про Цветочный город,
Где он когда-то жил.

Винтик и Шпунтик торгуют вторчерметом,
А Пончик и Сиропчик умерли давно.
Доктор Пилюлькин лечил их от диабета
Йодом и касторкой,
Но им не помогло.

Палка-селёдка, покупайте книжки,
Прижизненные издания, твёрдый переплёт.
Палка-селёдка, я поэт, зовусь Незнайка,
Никто меня не помнит,
Никто не узнаёт.

Что ж ты нас покинул, дорогой писатель Носов?
Зачем ты своих детищей оставил без отца?
Мы, тобою брошены, живём не по-хорошему,
К нам всем пришла лягушка
И съела кузнеца.

Граждане, постойте, граждане, послушайте,
Граждане послушайте, что я хочу сказать.
Все мы с вами, граждане, герои детских книжек,
А про жизень нашу взрослую
Нечего писать.

Боюсь, что заведут уголовное дело за публикацию сосков гения, но удержаться не могу. Кадр древний, но прекрасный как античная строчка.
[554x700]

Новая книжка вышла. Надо успеть купить до 13 августа.
[475x700]

Он был тощим, облезлым, рыжим,
грязь помоек его покрывала.
Он скитался по ржавым крышам,
а ночами сидел в подвалах.
Он был старым и очень слабым,
а морозы порой жестоки.
У него замерзали лапы,
точно так же, как стынут ноги.
Но его никогда не грели,
не ласкали и не кормили.
Потому что его не жалели.
Потому что его не любили.
Потому что выпали зубы.
Потому что в ушах нарывы.
Почему некрасивых не любят?
Кто-то должен любить некрасивых.

Странно, но оказаться на работе в воскресенье, с перспективой провести тут все так называемые праздники - нисколько не портит настроение. Старею!

Когда рано утром Катя проснётся, будет стоять хорошая погода. За окном утомлённые за ночь птицы довершат свои нежные серенады, коты закончат полной победой любовные поединки, а листья, смешные как слепые кутята, расправят зелёные крылья. И только одна тихая тень не сбежит вслед за ночным мраком, останется у изголовья. Это тень будущего, обосновавшегося в Катиной светёлке.
В подъезде справа, где тоже прежде квартировало одно будущее, оно сгинуло, или сбежало стремглав. Уж слишком пристально и неодобрительно вглядывались в него.
В квартире напротив будущее усохло от напрасных надежд. А прямо над Катей самое маленькое и хрупкое будущее так перепугалось пошлых обещаний, что свернуло шею, перепрыгивая через четыре ступеньки.
И только светлая тень у Катиного изголовья сидит спокойно и ласково, гладит её доброй ладошкой. Потому что знает: Катя принимает и приятности и неприятности, а значит, умеет радоваться будущему во всей его полноте и разнообразии. Да и как иначе, если это будущее - её.
Тень хлопнула длинными ресницами, как фарфоровая кукла.
Карандаш чихнул и повернулся на другой бок. Опять едва не свалился со стола. До рассвета оставалось шестнадцать секунд.

Великая и ужасная группа "SQUIRREL NUT ZIPPERS", о преждевременной кончине которой столько долгих лет говорили злопыхатели, завтра выпустит новый альбом.
К сожалению, я не могу ждать до завтра, и слушаю его сегодня.

Дождался боя курантов, вышел на снег и жёлтеньким написал «Навальный». Не угадал.

А он ждёт, между прочим.

Цыганская группа "Клезмеральда" с альбомом "Гюго в полосочку".

В начале 1980 года Борис Гребенщиков уже был вполне состоявшейся рок-звездой. Почему был? Сейчас, в начале 1980 года, именно в таком культовом статусе Борис Борисович готовится к поездке на Фестиваль в Таллин. Среди старых песен - «Фома», среди новых - «Возьми меня к реке», рифмующая строчки Бирна с внутренним самоощущением питерского интеллигента, оторвавшегося от пыльного города трёх революций. Взлетевшего над Адмиралтейской иглой, прозревающего горние горизонты.
Лето 1980-го. Что-то сломалось в душе. Какие-то шестерёнки перескочили на слабую долю забытых песен. Всё чаще выныривают нотки, близкие по настроению Макаревичу или Высоцкому: надменные, брезгливые, невнятные. Что это?
Смерть Высоцкого Гребенщиков пропустил. Он в этот день шёл с Гаккелем по Петроградской стороне, и вдруг потерял память. Сева долго тормошил друга, потом отстал. Несколько месяцев Гребенщиков был совершенно блажным. Только сердце колотилось синкопой. Но музыка ушла вместе с памятью. Друзья извернулись, как могли. Гуницкий наплодил стебовых песен. Серёжа Курёхин напридумывал хитроумных попсовых аранжировок. И только Майк оставался до конца верным другом, качал головой: да оставьте его в покое! Пусть человек кончится наконец, не замайте его! Не видите - всё, конец Гребенщикову!
И тут появился Цой. Никто не обратил внимания на человечка с окраины Симферополя, которого в Питерский андерграунд ввёл тошнотворный Свин Панов. Странное дело, но именно прогулки с фриковатым Цоем оживили бывшего сноба Гребенщикова, и выдохшийся «Аквариум» зазвучал по-новому.
Впереди был Башлачёв, нырнувший в морозное окно. Майк, сражённый в самое сердце. Цой, выехавший на встречку, или это встречка выехала на него?
Давным-давно уехала Джоанна, и затвор её неугомонной зеркалки перестал щёлкать даже в фантомной памяти. Вася Шумов звал в Америку, но Гребенщиков только улыбался загадочно и прищуривался иствудовскими веками, как песнями, как штанинами клёш, которых у него было не исчесть.
Эти брюки и стали первым звоночком. На каком-то перестроечном вечере памяти жертв коммунизма их узнала Марина Влади. Владимир?? Нет, сказали ей, это Борис. Он тоже любит всё иностранное.
Борис молчал. Борис сам не понимал, что можно говорить в этом случае. Жариков потом скажет, что с этой улыбки и началось «Радио Сайленс». Нет, не потом, сейчас скажет. В эпицентре 1991-го.
Танки приедут позже. А ещё позже панк Рикошет заржёт посреди «Сайгона», глядя на него: Порвали парусссс!!!
Гребенщиков бросает группу, и наперегонки с Шевчуком едет в Тибет, но не в поисках духовного окормления. Он пытается понять, что за птица живёт у него в животе. Почему она ест его, и никак не вылетит из своего гнезда.
Там, в окружении таких же прозрачно улыбающихся тибетских праведников, бледнеющий козлобородый Борис Борисович узнаёт ужасную новость. Он умер в августе 1980-го. Умер, вместо Высоцкого. Но и тот не живёт, его похоронили, не разобравшись. Остался только Розенбаум. И немного - Сукачёв. Впрочем, это неважно.
Гребенщиков рвёт на груди плетёнку с мандалой, и рассыпая можжевеловые ягоды, бросается обратно, стремясь обогнать судьбу. Но его настигает Шевчук. Странный уфимский очкарик, нелюдимый, в чьих руках всё умирает, «Дядя Юра» тоже хочет избавиться от тления, подцепленного в Горьковской электричке у незрячего попутчика лет тридцати, которого он принял за ребёнка. Этот Митрич стал персональным адом Шевчука, его этиловым ангелом, ныряющим вместе с ним в бездны сверкающих круглых колёс.
Шевчук живёт, поглощая вокруг себя всё - умирает высосанный до дна Веничка Ерофеев, гибнут цветы под гусеницами путча, случайно вызванные из преисподней операторы Би-Би-Си снимают сжимающего автомат Калашникова Ростроповича - всё это инфернальные волны, которые корёжат и не отпускают бедного Шевчука. Он окончательно сдаётся им, и приходит в одну из белых ночей на квартиру Гребенщикова. Там, наконец, Борис Борисович узнаёт страшную правду: его персональный ад поглотил и Башлачёва, и Майка, и Цоя, и других. И сам он, после смерти Высоцкого потерял часть животных белков в ДНК, они перешли в пектин. Весёлая шутка Курёхина про то, что Ленин не был млекопитающим, была маячком для него, Гребенщикова - смерть улыбнулась ему, и унесла не Бориса, а самого Серёжу. Кроме Шевчука и Гребенщикова в эту ужасающую грибницу входят множество людей - экономисты, модельеры, политики, и даже кулинары, такие как Макаревич.
Гребенщиков в порыве отчаяния выпроваживает «Дядю Юру», и включает газ. Утром он встаёт как ни в чём не бывало. Не ясно, попал ли он в ад, или всё было в аду с самого начала.
Какие-то мутные стрелки на Спасской башне проматывают четверть века с гаком. Не то 2017-й, не то 2018-й. Зима.
Маленький кабак на окраине Питера. Мимо проезжает разбитый фольксваген, откуда доносится хриплый мат Шнура, на мгновение смещающийся в хрип Высоцкого. Нет, показалось.
Внутри разношерстная компания. Клерки, усталые от жизни, отчаявшиеся бизнесмены средней руки, потерявшие молодость блоггерши, популярные десять Читать далее...

Неподалёку от Кралева, прямо на трассе стоит пустой кабачок. Небольшая избёнка, в которой никого нет.
Это место знают в Сербии почти все. Один мужичок каждое утро привозил сюда свежий хлеб, сливовицу, колбасу, другие продукты. И уезжал, оставляя дверь незапертой. А любой проезжающий мимо человек мог зайти, сварить себе кофе, налить чарку сливы, сготовить свежий завтрак, или другой лёгкий перекус. А перед отъездом оставить денежку, сколько совесть скажет.
И говорят, что мужичок зарабатывал гораздо больше своих предприимчивых коллег. А потом он умер, и в Сербии не нашлось никого, кто продолжил бы его дело.
Вот и всё.

Сто лет назад Троцкий проснулся в прекрасном расположении духа. Товарищи Каменев, Бухарин, Зиновьев и Рыков подарили ему новые красивые носки и пену для бритья. Роза и Клара прислали свежие немецкие газеты, необычайно мягкие. И грамм триста обалденной кровяночки, которую днём с огнём было не найти в России.
В прежние времена Лев Давидович запросто умял бы с чаем весь этот деликатес. Но не сейчас. После того, как он взял себе псевдоним в честь графа Толстого, Троцкий отвергал кровь в каком бы то ни было виде. Безгрешность - в его представлении, то есть в том, как он представлял представления о безгрешности Льва Николаевича, чьи труды по моральному облику строителя толстовства он даже не читал, но полагал, что и без этого всё обойдётся - и одежда, и мысли, и чистые руки, - безгрешность стала единственной целью жизни Льва Давидовича. Он даже готов был поступиться ради неё партийной этикой.
Вот Ленин, к примеру, не брезгует ходить по локоть в крови. И Сталин. А Урицкий вообще. Или этот, Воровский - ходит в раскоряку, будто ему кто-то в штаны наложил, а он боится нащупать остывающий сюрприз.
Лев Давидович сёрбнул и поперхнулся, представив себе это диво с торчащими фалдами кургузого пиджачка. Надо предложить Луначарскому разбить клумбу в честь этого клоуна где-нибудь на Лубянке и изваять там барельеф - такой же дурацкий, как и Воровский.
А крови не надо, без неё много лучше, упредил он собственную мысль, и улыбнулся тому, как впереди хорошо и здорово будет жить. Даже если помру, стану маяком для миллионов трудящихся всего мира, товарищи забальзамируют меня, и вечно буду лежать в саркофаге, напоминая народу о том, как добро побеждает зло. Бескровно.
Зазвонил телефон. Троцкий, теряя тапочки, чертыхнулся, но не стал возвращаться за ними, взял трубку. Куда? В Элисту? В какую Красную Армию? Нет, дорогие мои, ни в Элисту, ни в Красную Армию. Моё решение непреклонно - только непротивление злу спасёт мир. Я остаюсь в Кремле. Что ж мне, чаю не пить?! Пусть впереди сто лет одиночества, пусть имя моё погибнет втуне, но кровь проливать я не намерен. Так и передайте этому своему Дзержинскому. И Ленину-Сталину - закричал он в брошенную кем-то на другом конце провода трубку.
Лев всегда прав - Троцкий сам придумал эту остроту, и даже собирался ею где-нибудь щегольнуть. Но не на фронте же. Он посмотрел на кровяночку. Аромат щедро укутывал кабинет - казалось, Роза с Кларой всю душу выложили в этот подарок. Нельзя сопротивляться злу, сказал себе самому Лев Давидович, и подвинул колбасу ближе. На пятках его засверкали февральские блики.

А другой человек и курицу не ел, только людей. Ковырял в зубах, и фыркал: Да это ж разве люди?

Один человек очень ждал пасху. Весь пост он ел куриное мясо, каждый день промакивал жир салфеткой и вздыхал: Скорее бы уже!
И вот, когда пасха наступила, он выбросил последнюю курицу в помойное ведро и снова стал есть людей.

И вот мне приснилось, что сердце моё не карбид,
И в каше подножной, что снегом была, не шипит,
А вянет, и тонет, и стынет, и стонет, и стонет.
И умно растёт, как изнанка шетландского пони.

И вот мне приснилось, что сердце моё - аконит.

На горнем краю Ойкумены тихонько пиит
В фарфоровом небе, скрыпя лебединою мачтою шеи,
Над гирею Шура печально и тщетно корпит,
И долгие тени кружатся над островом, облаком Крит.

И вот мне приснилось, что скерцо звенит в Москвошвее.

Новость дня. У сэра Чарльза Дарвина, чьими книжками можно зачитаться, особенно «Путешествием на Бигле»; у сэра Чарльза Дарвина, под каждым словом которого в статье «О формировании моего ума и характера» я бы поставил три жирные черты и восемь восклицательных знаков на полях; у сэра Чарльза Роберта Дарвина, вместо портрета которого можно разместить фотографию Льва Толстого, и никто не заметит подвоха; так вот у этого самого Роберта было десять детей. И пока папа создавал свою теорию, они рисовали на страницах его рукописей.
[700x643]

У одной старушки было прозрачное одеяло. Почти новое, только на попе протёрлось. Чуть что, она сразу говорила: Я в домике! И укрывалась с головой.
Пятки торчали наружу, но это было почти незаметно, настолько просвечивала мягкая ткань.
Что это была за ткань, даже придворные ткачи, особо приближённые к императору, не сложили своего мнения. Один хирург, заезжая величина из Квинса, коснулся кончиками пальцев, вытянул губы как лошадь, тщетно взыскующая хлеба, и уехал восвояси. По пути он, поникнув головой, женился, но это несущественно. Даже соседские дети, про всё на свете имеющие складное мнение, тут оказались бессильны. Но интерес к волшебному одеялу испытывали особый. Самый юркий и неуёмный, да ещё и рябой дошколёнок умудрился поджечь край невидимого пододеяльника, но старушка не дремала: треснула его по лбу и одним движением ликвидировала пожар, не выходя из домика. И потом уж только задремала всерьёз.
Многие предлагали за диковинку большие деньги, но хозяйка одеяла неизменно отказывалась. Это фамильное, говорила она, я сирота, добавляла она невпопад, а заканчивала совсем нескладно - и заберу его в гроб. Дрожащими ладонями чертила в воздухе прямоугольную конструкцию и рубила наотмашь, как бы вгоняя финальный гвоздь в разговор.
На её месте, в общем-то мог оказаться каждый из нас.
Происходила эпоха больших гробов. Их делали с таким размахом, что незачем было жить: ещё не родившись, ещё не зачавшись, человек уже видел ясную цель: сосновую, недорогую, разляпистую, но огромную и окончательную. Цель человеческого бытия: с атласной обивкой и розовым гипюровым валиком в изголовье. Составить счастье стоило недорого, гораздо дешевле, чем выторговать прозрачное одеяло, которое к тому же не продавалось.
И вот в этой странной невербальной конструкции, заваливающейся по всем швам, появился некий энтузиаст. Принц не принц, витязь не витязь, да ещё и без шкуры. Хотя нет, была у него сушёная лягушачья шкурка, опалённая с пяти сторон.
Надо бы придумать ему имя, но вся фантазия у меня ушла в одеяло, поэтому вместо имени будет номер. Шестьсот шестьдесят пять. Чтобы не точка, а запятая, и кроме слепой очевидности оставалась ещё надежда на чудо, свет и сон.
В кармане этот герой держал - нет, не дулю - волшебное зеркальце. И если станет ему особенно грустно, и подумает он: Будет ли кто-то следующим, или я последний герой?.. - то взглянет в зеркальце, и вместе с отражением уже выходит огого: тысяча триста тридцать, если зеркальце не врёт.
Войны в ту пору не было, и на гробы сделали скидку. Народ, как водится, первую неделю обшучивал событие, потом осматривался, прикидывал, и поскольку задний ум крепок, дней через десять шутники решились «купить, чтобы сэкономить». Скидка не каждый день бывает, а умирать всем придётся.
Забили квартиры гробами, чтоб уж и детям и внукам, невзирая на одиночество. Так уж устроен человек - даже в зеркале себя не видит, не то что в гробу.
Но сильна как смерть любовь. Витязь предложил старушке составить его счастье. И уговорил: стали они зарабатывать деньги в ателье. Самыми ходовыми были две услуги: Фото в гробу и Фото в одеяле. Гроб клиенты чаще приносили свой, чтобы не переплачивать. А хозяева ателье уже украшали его - то букетик подснежников приткнут, то соединят с изголовьем портрет Яна Кёртиса, Тимура Гайдара или Гейдара Джемаля (для самых отчаянных адептов потустороннего и ориентацию выбирали - север), то возожгут ароматы, которые на снимке явным образом не видны, но процесс заметно унавоживают, пипл хавает. Прибыль лопатой гребут, куры не клюют.
И надо же случиться конфузу: старушка умерла. В момент скочурилась, как мотылёк. А всё потому, что высунула голову из-под одеяла, и угодила прямёшенько в кольцо диафрагмы. Загубила всю фотосессию, студию потом неделю отмывали с хлоркой. Помню этот запах ужасный, он преследовал меня всю жизнь. И цвет мясной. Никакая сепия его не спасала, не говоря про гробы, раскрашенные под весёленький ситчик, и семерых фарфоровых слоников, качающихся в такт фен-шую на ветвях траурных венков, и томик загробной лирики Летова, всё это никак не могло перебить отвратительного послевкусия свершившегося кощунства.
Именно тогда в продаже появились эти безумные отрывные календари, на 665 листов, составленные в порядке убывания. Казалось, что дело идёт к страшному, непоправимому. Даже музыка в гробах играла не весёлая, жизнеутверждающая, как обычно, а какая-то траурная.
Я никому не рассказывал, что дальше случилось с фотобизнесом. Дело в том, что часть лягушиной шкурки, в общем, наверное, это была холка, с дымком, мы - наша семья - продали её, чтобы спасти одеяло. Старушка ошиблась. Она не забрала его в гроб. Она вообще ничего не забрала. И когда эксперты обводили мелом то, что осталось на месте её гибели, никто не обратил внимания, что трупа нет. Когда целый день видишь одни гробы, взгляд как-то притупляется, и принимает желаемое за действительное. Короче говоря, старушка жива. И одеяло не прохудилось, хотя уже и не шибко прозрачное. Только на календаре Читать далее...

Да, я знаю, как вставлять видео в дневник по-новому. Но что-то как-то жаль все те ролики, которые совсем недавно были видны тут - а теперь вместо них белые квадраты. И определить, что же скрывается в этой пустоте, возможно лишь в мобильной версии. Как латентный оптимист, подозреваю, что и из мобильной версии лиру они скоро исчезнут.