Мои твиты в окрестностях ковида. Август, Сокол
lj_paslen
14-08-2022 12:00
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Сб, 14:22: Но запахи-то я чувствую! Проявление ковида совпало с жарой в Москве и отключением горячей воды, поэтому можно ждать не когда зараза пройдёт, а когда горячая вода вернётся. Ну, а пока - «шёл третий день болезни…»
- Сб, 21:44: Чувствую себя кубиком сливочного масла, плавно ездящего по раскалённой сковородке…
- Сб, 23:10: Чтение электронных книг мой мозг воспринимает как чтение книг, напечатанных на плохой, толстой бумаге, способной отдать примерно четверть своего потенциала, да и то максимально неглубоко - «без складок».
- Вс, 20:57: Ходил за покетбуками в ТЦ. Чувствовал себя шахидом или бомбочкой, заряженной заразой. Изнутри смотрел как выглядят возможности потенциального заражения. Они на каждом шагу. Даже если очень стараться. Но ведь никто даже и не думает стараться. Люди, не теряйте бдительности.
- Вс, 21:03: До последнего думаешь, что пронесёт - ведь ковидом болеют все подряд за исключением исключительных исключений. И это не высокомерие, но обычное выделение себя из любых множеств. Подвид инстинкта самосохранения, наиболее полно выражающийся в формуле «все умрут, а я останусь»…
- Пн, 04:23: Какими словами и как можно рассказать правду о только что умершем [публичном] человеке? Да и нужна ли кому-то та самая правда? Остаётся лишь понадеяться, что жизнь была прожита им так, как хотелось, что всё не зря и, в конечном (!) счёте, сложилась как ему самому надо было.
- Пн, 05:13: Проза уязвимей поэзии: стихи после Освенцима писались и пишутся, в вот проза точно застряла в болоте, взяла да и выродилась в киносценарии…
- Пн, 09:17: Со временем искусство расползется до такого неразличения с жизнью, что будет вынуждено вернуться к тотальной нормированности. К классицистичности, практически.
- Вт, 02:58: Словно бы Кай, в глаз которому залетел осколок злого зеркала… Ну, то есть, кажется, все-таки, можно отследить момент заражения кентавром - когда все как прежде, но что-то уже не так и это «не так» начинает движенье куда-то. Вопрос мелкоскопичности памяти и качества самоанализа…
Мои твиты
lj_paslen
08-08-2022 12:00
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
154. Окно в июль. Москва, Сокол/Аэропорт
lj_paslen
07-08-2022 13:29
В районе Аэропорт выкорчевывают заборы - массивные столбы вишнёво-коричневого цвета с шарами вверху - их много тут было повсюду, у нас они и на Усиевича есть и на небольших Шебашевских уличках, отходящих от Черняховского и змеящихся в сторону Ленинградского рынка.
В местных газетах ("Север столицы"?) я прочитал, что это вызвано заботой о гражданах так как увеличивает полезные уличные площади, снимает ограничения и преграды: думаю, что Ревзин с Бауновым легко объяснят про необходимость урбанизма в одном, отдельно взятом городе социалистической культуры и быта - де, очищение общественных пространств от лишних перегородок и стен, подобно расширению тротуаров и увеличению количества зелёных насаждений позволяет расцветать Москве ещё сильнее, делаться краше и ещё более бесприютнее...
... так как в нынешнем, не самом мирном и спокойном контексте, лишение дворов дополнительных границ словно бы лишает дома важнейшей защиты - символических границ, позволяющих аборигенам мечтать, что максима мой дом - моя крепость относится и к ним тоже.
Разбор решеток и заборов выталкивает подъезды на улицу в голом каком-то виде.
Уже даже не в обнажённом, но именно что голом (маски сорваны), уподобляя их арестанту на допросе.
В переулке возле Шебашевского проезда видел вчера, что столбы с шарами уже демонтировали по всему периметру, но въездные ворота, ключи и шифры от которых имеют только жители окрестных пятиэтажек (с этим у нас тут строго), а также безукоризненный шлагбаум оставили, ибо нефиг.
Отсутствие оградки не должно давать возможность удобной парковки разным там чужакам.
У меня всё это вызывает противоречивые чувства, так как монументальные аэропортовские заборы с претензией на стиль и даже архитектуру стоили массу бюджетов (да кто ж вам считает), а демонтировать их, вырвав из земли и почвы, присыпанной гравием в ожидании новой уравниловки (или уравнения?), впрочем, стоит не меньше...
...тем более, что как любой мужской человек после пятидесяти с простатой, истерзанной нарзаном, я обоими ногами голосую за количество тенистых уголков в микрорайонах, лишённых внятной гигиенической инфраструктуры, привязанной в основном, к станциям метро.
Точнее, к торговым центрам, к ним навсегда прилепившимся - к Галерее "Аэропорт" и Метромаркету "Сокол".
Ну, хотя бы и так, ведь раньше гигиена выживания была делом ног самих выживающих студентов и пенсионеров.
Не только город, но и каждый человек знает как ему лучше нужно, как ему правильнее всего, удобнее и комфортнее - со стороны ведь заранее понимать такое невозможно, но можно спросить...
...вопрос доверия, да?
Каждый день слышу со всех сторон как следует поступать в тех или иных ситуациях, контекстах, эпохах и мысленно матерюсь на знатоков чужих жизней (первый признак, что не сложилось твоё собственное - это когда знаешь, как и что должно быть у родственника или соседа, коллеги или френда), окружающих голову точно августовская духота...
А в первой декаде августа на Соколе жарко и душно до тесноты, до душевной невзгоды - все силы уходят на то, чтоб не подпасть под тенденции и не пропасть, чтоб дождя, значит, дождаться.
Дождь будет, придёт живительный, но просто не сразу: тут ещё мешает то, что общая беда постоянно обнуляет счёт - вроде бы, накопил небольшой излишек респекта или же интеллектуальной уверенности в мешочке с шелковой шнуровкой, ан нет, вспыхнет спичкой, добавит августу выхлопа, отапливающего улицу Усиевича, улицу авиаконструктора Яковлева, улицу Самеда Вургуна - и вновь словно бы раньше тебя как не бывало:
- Хотел обновлений органов чувств, незапылённых и свежих впечатлений "как в ранней юности", хотел отсутствия обременения жизненным опытом и впадением в колею?
- Получай, антифашист, гранату.
Ночью не сплю, думая как жить дальше, с носом, заложенным от кондиционера, и понимаю, что снова не знаю как дальше жить.
Впрочем, я люблю свои немые промежутки, хотя они совсем не похожи на старые французские стильные фильмы, особенно когда не на публике и когда не стеклянный...
Если в тени.
Мой критерий успеха простой, но особый - он в незаметности: на улице теперь совсем не та погода, чтобы быть хоть сколь-нибудь заметным: заметный теперь выглядит чуть ли не как замётанный...
...дожили.
Но и до другого тоже доживём, альтернативы нет, слишком уж много нас миллионов - всё ещё больше двухсот, несмотря на ковид и убой: такая толпа любого раздавит, если с умаЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
В районе Аэропорт выкорчевывают заборы - массивные столбы вишнёво-коричневого цвета с шарами вверху - их много тут было повсюду, у нас они и на Усиевича есть и на небольших Шебашевских уличках, отходящих от Черняховского и змеящихся в сторону Ленинградского рынка.
В местных газетах ("Север столицы"?) я прочитал, что это вызвано заботой о гражданах так как увеличивает полезные уличные площади, снимает ограничения и преграды: думаю, что Ревзин с Бауновым легко объяснят про необходимость урбанизма в одном, отдельно взятом городе социалистической культуры и быта - де, очищение общественных пространств от лишних перегородок и стен, подобно расширению тротуаров и увеличению количества зелёных насаждений позволяет расцветать Москве ещё сильнее, делаться краше и ещё более бесприютнее...
... так как в нынешнем, не самом мирном и спокойном контексте, лишение дворов дополнительных границ словно бы лишает дома важнейшей защиты - символических границ, позволяющих аборигенам мечтать, что максима мой дом - моя крепость относится и к ним тоже.
Разбор решеток и заборов выталкивает подъезды на улицу в голом каком-то виде.
Уже даже не в обнажённом, но именно что голом (маски сорваны), уподобляя их арестанту на допросе.
В переулке возле Шебашевского проезда видел вчера, что столбы с шарами уже демонтировали по всему периметру, но въездные ворота, ключи и шифры от которых имеют только жители окрестных пятиэтажек (с этим у нас тут строго), а также безукоризненный шлагбаум оставили, ибо нефиг.
Отсутствие оградки не должно давать возможность удобной парковки разным там чужакам.
У меня всё это вызывает противоречивые чувства, так как монументальные аэропортовские заборы с претензией на стиль и даже архитектуру стоили массу бюджетов (да кто ж вам считает), а демонтировать их, вырвав из земли и почвы, присыпанной гравием в ожидании новой уравниловки (или уравнения?), впрочем, стоит не меньше...
...тем более, что как любой мужской человек после пятидесяти с простатой, истерзанной нарзаном, я обоими ногами голосую за количество тенистых уголков в микрорайонах, лишённых внятной гигиенической инфраструктуры, привязанной в основном, к станциям метро.
Точнее, к торговым центрам, к ним навсегда прилепившимся - к Галерее "Аэропорт" и Метромаркету "Сокол".
Ну, хотя бы и так, ведь раньше гигиена выживания была делом ног самих выживающих студентов и пенсионеров.
Не только город, но и каждый человек знает как ему лучше нужно, как ему правильнее всего, удобнее и комфортнее - со стороны ведь заранее понимать такое невозможно, но можно спросить...
...вопрос доверия, да?
Каждый день слышу со всех сторон как следует поступать в тех или иных ситуациях, контекстах, эпохах и мысленно матерюсь на знатоков чужих жизней (первый признак, что не сложилось твоё собственное - это когда знаешь, как и что должно быть у родственника или соседа, коллеги или френда), окружающих голову точно августовская духота...
А в первой декаде августа на Соколе жарко и душно до тесноты, до душевной невзгоды - все силы уходят на то, чтоб не подпасть под тенденции и не пропасть, чтоб дождя, значит, дождаться.
Дождь будет, придёт живительный, но просто не сразу: тут ещё мешает то, что общая беда постоянно обнуляет счёт - вроде бы, накопил небольшой излишек респекта или же интеллектуальной уверенности в мешочке с шелковой шнуровкой, ан нет, вспыхнет спичкой, добавит августу выхлопа, отапливающего улицу Усиевича, улицу авиаконструктора Яковлева, улицу Самеда Вургуна - и вновь словно бы раньше тебя как не бывало:
- Хотел обновлений органов чувств, незапылённых и свежих впечатлений "как в ранней юности", хотел отсутствия обременения жизненным опытом и впадением в колею?
- Получай, антифашист, гранату.
Ночью не сплю, думая как жить дальше, с носом, заложенным от кондиционера, и понимаю, что снова не знаю как дальше жить.
Впрочем, я люблю свои немые промежутки, хотя они совсем не похожи на старые французские стильные фильмы, особенно когда не на публике и когда не стеклянный...
Если в тени.
Мой критерий успеха простой, но особый - он в незаметности: на улице теперь совсем не та погода, чтобы быть хоть сколь-нибудь заметным: заметный теперь выглядит чуть ли не как замётанный...
...дожили.
Но и до другого тоже доживём, альтернативы нет, слишком уж много нас миллионов - всё ещё больше двухсот, несмотря на ковид и убой: такая толпа любого раздавит, если с ума
Ретродетектив Вячеслава Курицына «У метро, у “Сокола”», «Livebook» 2022
lj_paslen
03-08-2022 23:04
Не особо слежу за развитием детективного жанра, но, если по моим представлениям, так Вячеслав Курицын написал неправильный какой-то детектив – текст, выламывающийся из рамок привычных центробежных стратегий: в «У метро, у “Сокола”» главное – не расследование, а атмосфера…
Вот как Игорь Масленников ставил фильмы по рассказам о Шерлоке Холмсе, которые и сами по себе напоминают гербарий, благоухающий ощущениями подзагулявшего викторианства, а в кино они и вовсе превратились в оперетту, где на первый план выходят бытовые обстоятельства и постоянно множатся периферические ответвления да боковые побеги.
Следователь Покровский, решающий загадки серийных убийств (и нескольких покушений), произошедших на северо-западе Москвы 1975 года, в какой-то момент настолько запутывается в избытке ненужной информации, которая совершенно никуда не ведёт, но, сообразно следственным действиям, постоянно расширяется буквально во все стороны, и нарастает (горшочек, не вари!), что начинает казаться – Курицын идёт по следам «Твин Пикса» и «Лоста»…
…то есть, воспроизводит, если по Умберто Эко, «открытую структуру» с отсутствующим нарративным центром, из-за чего преступление может и растворится окончательно в попутных обстоятельствах и решено не будет.
Раз уж главное атмосфера (в качестве оммажа эпохе Курицын берет за образец неторопливые детективы из журнала «Юность» тех лет, где совестливые и одухотворённые милиционеры, дела и дни которых экранизируют затем в стиле кино морального беспокойства, осознанно выходили на борьбу с мировым злом, заключенным в несовершенстве общественной системы, заранее понимая, что целиком им его не одолеть) то интрига может и не раскрыться, подобно парашюту, радикально меняющему направление полёта.
Нерешенный детектив – это ли не новация в жанре, где, казалось бы, все фабульные и сюжетные возможности перебраны и затерты как лестницы в столичном метро…
Кажется, я помню один такой текст с преступлением, подвешенным за территорию текста – в детской книжке Анатолия Алексина про юного детектива Алика Деткина, как же она называлась, но читал я её, кажется, тоже в застойной «Юности» (или же в «Пионере»?).
Между прочим, одновременно веселая и тревожная повесть Алексина, где всё, вроде бы, не совсем взаправду и всерьёз, весьма подходит «игровой стихии» российского постмодерна, пару десятилетий спустя начавшего вовсю играть с нарраторами и с жанрами: это ведь именно глубокий и безнадёжный застой, ограничивавший любое яркое движение выше среднего, тематическое расширение и открытые общественно-политические декларациимирволил способствовал детальной разработке жанровых заморочек и особенностей всех форм и типов повествовательного мастерства…
…и аксёновское «В поисках жанра» (подзаголовок его американского травелога «Круглые сутки нон-стоп», впервые опубликованного, помню как сейчас, родным «Новым миром») неслучайно становится едва ли не важнейшим литературоведческим девизом эпохи.
Курицыну, не первый раз играющему с жанровыми ожиданиями и, каждый раз деконструирующими их каким-то намеренным сюжетным заваливанием очередной книги куда-то в сторону, удалось поженить в «У метро, у “Сокола”» вторичные жанровые признаки «молодёжной прозы» 70-х с постмодерном 80-х – 90- х, обернувшимся ныне актуальной ретро-утопией, пускай и под детективным соусом.
Приправы и аранжировки всё равно всегда вторичны, куда важнее основа подобного блюда, вышивающего по канонической канве (преступление обязательно должно быть раскрыто), но с какой-то лёгкой придурью и посматриванием рассказчика за сцену.
Кажется неслучайным, что вся вторая половина «У метро, у “Сокола”» связана с поиском уникальной иконы, рассуждениями о соотношении копии и оригинала, методов иконописи и восприятии искусства в ситуации тотальной перемены его участи и контекста.
Лучшие иконописцы, к которым, видимо, относится и сочиненный автором Прохор Чернецов, достигали безграничной свободы внутри жёсткого канона, не допускающего заметных отклонений от свода правил – вот точно так же и Курицын создает, кажется, лучшую свою книгу, поверх ограничений массовой и коммерческой культуры.
Главное здесь не преступление и путь к схватке с убийцей (обойдусь без спойлеров), но, во-первых, избыточная суггестия (и разве не должно запутывать или вводить в заблуждение уже само название этой книги, где среди жертв и подозреваемых – большинство представительниц именно слабого пола), а, во-вторых, интуитивные метания следаков, пытающихся понять логику событий, реконструировать их, или же почувствовать для начала, обрабатывая и пропуская через себя чудовищные избытки ненужной, попросту пустопорожней информации…
… таким образом, словноЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Не особо слежу за развитием детективного жанра, но, если по моим представлениям, так Вячеслав Курицын написал неправильный какой-то детектив – текст, выламывающийся из рамок привычных центробежных стратегий: в «У метро, у “Сокола”» главное – не расследование, а атмосфера…
Вот как Игорь Масленников ставил фильмы по рассказам о Шерлоке Холмсе, которые и сами по себе напоминают гербарий, благоухающий ощущениями подзагулявшего викторианства, а в кино они и вовсе превратились в оперетту, где на первый план выходят бытовые обстоятельства и постоянно множатся периферические ответвления да боковые побеги.
Следователь Покровский, решающий загадки серийных убийств (и нескольких покушений), произошедших на северо-западе Москвы 1975 года, в какой-то момент настолько запутывается в избытке ненужной информации, которая совершенно никуда не ведёт, но, сообразно следственным действиям, постоянно расширяется буквально во все стороны, и нарастает (горшочек, не вари!), что начинает казаться – Курицын идёт по следам «Твин Пикса» и «Лоста»…
…то есть, воспроизводит, если по Умберто Эко, «открытую структуру» с отсутствующим нарративным центром, из-за чего преступление может и растворится окончательно в попутных обстоятельствах и решено не будет.
Раз уж главное атмосфера (в качестве оммажа эпохе Курицын берет за образец неторопливые детективы из журнала «Юность» тех лет, где совестливые и одухотворённые милиционеры, дела и дни которых экранизируют затем в стиле кино морального беспокойства, осознанно выходили на борьбу с мировым злом, заключенным в несовершенстве общественной системы, заранее понимая, что целиком им его не одолеть) то интрига может и не раскрыться, подобно парашюту, радикально меняющему направление полёта.
Нерешенный детектив – это ли не новация в жанре, где, казалось бы, все фабульные и сюжетные возможности перебраны и затерты как лестницы в столичном метро…
Кажется, я помню один такой текст с преступлением, подвешенным за территорию текста – в детской книжке Анатолия Алексина про юного детектива Алика Деткина, как же она называлась, но читал я её, кажется, тоже в застойной «Юности» (или же в «Пионере»?).
Между прочим, одновременно веселая и тревожная повесть Алексина, где всё, вроде бы, не совсем взаправду и всерьёз, весьма подходит «игровой стихии» российского постмодерна, пару десятилетий спустя начавшего вовсю играть с нарраторами и с жанрами: это ведь именно глубокий и безнадёжный застой, ограничивавший любое яркое движение выше среднего, тематическое расширение и открытые общественно-политические декларации
…и аксёновское «В поисках жанра» (подзаголовок его американского травелога «Круглые сутки нон-стоп», впервые опубликованного, помню как сейчас, родным «Новым миром») неслучайно становится едва ли не важнейшим литературоведческим девизом эпохи.
Курицыну, не первый раз играющему с жанровыми ожиданиями и, каждый раз деконструирующими их каким-то намеренным сюжетным заваливанием очередной книги куда-то в сторону, удалось поженить в «У метро, у “Сокола”» вторичные жанровые признаки «молодёжной прозы» 70-х с постмодерном 80-х – 90- х, обернувшимся ныне актуальной ретро-утопией, пускай и под детективным соусом.
Приправы и аранжировки всё равно всегда вторичны, куда важнее основа подобного блюда, вышивающего по канонической канве (преступление обязательно должно быть раскрыто), но с какой-то лёгкой придурью и посматриванием рассказчика за сцену.
Кажется неслучайным, что вся вторая половина «У метро, у “Сокола”» связана с поиском уникальной иконы, рассуждениями о соотношении копии и оригинала, методов иконописи и восприятии искусства в ситуации тотальной перемены его участи и контекста.
Лучшие иконописцы, к которым, видимо, относится и сочиненный автором Прохор Чернецов, достигали безграничной свободы внутри жёсткого канона, не допускающего заметных отклонений от свода правил – вот точно так же и Курицын создает, кажется, лучшую свою книгу, поверх ограничений массовой и коммерческой культуры.
Главное здесь не преступление и путь к схватке с убийцей (обойдусь без спойлеров), но, во-первых, избыточная суггестия (и разве не должно запутывать или вводить в заблуждение уже само название этой книги, где среди жертв и подозреваемых – большинство представительниц именно слабого пола), а, во-вторых, интуитивные метания следаков, пытающихся понять логику событий, реконструировать их, или же почувствовать для начала, обрабатывая и пропуская через себя чудовищные избытки ненужной, попросту пустопорожней информации…
… таким образом, словно
Мои ответы на анкету об итогах первого полугодия 2022 года для "Формаслов" и Бориса Кутенкова
lj_paslen
02-08-2022 20:38
1. Чем запомнилось Вам прошедшее условное «полугодие» в литературном отношении (январь-июнь 2022)? Какие события, имена, тенденции оказались важнейшими в этот период?
2. Назовите несколько самых значительных книг прошедшего полугодия (поэзия, проза, нон-фикшн).
3. Появились ли на горизонте в этот период интересные авторы, на которых стоит обратить внимание? Удивил ли кто-то из уже известных неожиданными открытиями?
4. Как происходящее в политике и в мире отразилось на российском литературном процессе? А на ваших планах и творчестве лично?
5. Как изменится литература — в свете, опять же, происходящих политических событий, — по Вашим прогнозам? Вопрос и про издательскую сторону дела, и про настроения пишущей и читающей публики.
В этом выпуске на вопросы «Формаслова» отвечают Лев Наумов, Дмитрий Бавильский, Александр Чанцев, Ольга Бугославская. Ответы Владислава Толстова, Евгения Абдуллаева, Александра Маркова, Владимира Березина, Сергея Костырко - во втором выпуске «Формаслова».
1. Очень надеюсь, что кризис книгоиздательской отрасли (отсутствие бумаги и краски, простаивающие типографии, взлетевшие цены, скукожившиеся тиражи) приведут не к гибели литературной сцены, но к ее переформатированию в более интересное и перспективное состояние, в котором наносное и лишнее схлынет.
Схожие процессы пошли, например, в серьезной «поисковой» музыке примерно так с конца прошлого века, когда деньги и респект для актуальных сочинителей закончились, а сами сочинители и исполнители нет.
Музыкальная тусовка сжалась до состояния «чужие здесь не ходят», остались самые бешеные и «настоящие сумасшедшие», которые и превратили отрасль в самый что ни на есть передовой край антропологического фронта.
Хочется, чтобы примерные процессы начались и в литературе, так как последние годы у меня было стойкое ощущение, что большая часть премиальной и редакционно-издательской инфраструктуры работает вхолостую.
Создавая бастионы ложных ценностей и фальшивых ориентиров.
Во всем происходящем мне хочется видеть не «выход», но «вход». Начало какого-то нового и честного этапа культурного самоощущения, которому мешает все меньше и меньше фальшивого, извне привнесенного.
2. «НЛО», фанатом которого я стал с первых дней его работы, выпустило в этом году много первоклассных книг.
Во-первых, меня тронуло избранное «Лит.Ра», в которое Александр Скидан, один из главных наследников и продолжателей ленинградского писательского андеграунда, собрал свои фейсбучные посты за семь лет. Несмотря на то, что все эти годы я был подписан на Скидана в социальной сети и многие записи узнавал «по звуку» (у Александра сейчас длится какой-то просто поэтический подъем, похожий на затяжной прыжок), интересно было посмотреть на иное качество, которое все эти тексты образовывают, собранные под одной обложкой.
Взбитие сметаны, не дающее утонуть лягушке, оказывается здесь физически ощутимым вместе с переживанием движения времени. Ну и разработка новых форм бытования художественного высказывания, зафиксированная в «Лит.Ра», это тоже для меня весьма интересно.
Во-вторых, хочется отметить, как развивается относительно новая серия «История звука», редактирует которую Евгений Былина.
Последняя новинка серии — «Звуковой поток: Звук, искусство и метафизика» — фиксирует сдвиг понимания «музыки» от поисков мелодии, мелодичности к ощущениям звуковых потоков, к звуку и даже к шуму, к шумам.
Отлично существует и берет новые высоты серия «Очерки визуальности», редактируемая Галиной Ельшевской.
Правда, мне не очень по нраву ее новое оформление, зато насколько хороши сборники Ирины Вакар о русском авангарде («Люди и измы») и Хэла Фостера о сюрреализме («Компульсивная красота»).
Особенно хочется упомянуть «Барокко как связь и разрыв» Владислава Дегтярева, каждая книга которого кажется мне важным, этапным событием.
Однако, больше всего, в-третьих, на душу мне легло объемное исследование Евгения Цымбала «Рождение “Сталкера”», вышедшее в «Кинотекстах», еще одной недавно созданной серии, редактором которой стал Ян Левченко.
Скромный подзаголовок «попытка реконструкции» скрывает коллаж из воспоминаний и свидетельств, специально собранныхЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
1. Чем запомнилось Вам прошедшее условное «полугодие» в литературном отношении (январь-июнь 2022)? Какие события, имена, тенденции оказались важнейшими в этот период?
2. Назовите несколько самых значительных книг прошедшего полугодия (поэзия, проза, нон-фикшн).
3. Появились ли на горизонте в этот период интересные авторы, на которых стоит обратить внимание? Удивил ли кто-то из уже известных неожиданными открытиями?
4. Как происходящее в политике и в мире отразилось на российском литературном процессе? А на ваших планах и творчестве лично?
5. Как изменится литература — в свете, опять же, происходящих политических событий, — по Вашим прогнозам? Вопрос и про издательскую сторону дела, и про настроения пишущей и читающей публики.
В этом выпуске на вопросы «Формаслова» отвечают Лев Наумов, Дмитрий Бавильский, Александр Чанцев, Ольга Бугославская. Ответы Владислава Толстова, Евгения Абдуллаева, Александра Маркова, Владимира Березина, Сергея Костырко - во втором выпуске «Формаслова».
1. Очень надеюсь, что кризис книгоиздательской отрасли (отсутствие бумаги и краски, простаивающие типографии, взлетевшие цены, скукожившиеся тиражи) приведут не к гибели литературной сцены, но к ее переформатированию в более интересное и перспективное состояние, в котором наносное и лишнее схлынет.
Схожие процессы пошли, например, в серьезной «поисковой» музыке примерно так с конца прошлого века, когда деньги и респект для актуальных сочинителей закончились, а сами сочинители и исполнители нет.
Музыкальная тусовка сжалась до состояния «чужие здесь не ходят», остались самые бешеные и «настоящие сумасшедшие», которые и превратили отрасль в самый что ни на есть передовой край антропологического фронта.
Хочется, чтобы примерные процессы начались и в литературе, так как последние годы у меня было стойкое ощущение, что большая часть премиальной и редакционно-издательской инфраструктуры работает вхолостую.
Создавая бастионы ложных ценностей и фальшивых ориентиров.
Во всем происходящем мне хочется видеть не «выход», но «вход». Начало какого-то нового и честного этапа культурного самоощущения, которому мешает все меньше и меньше фальшивого, извне привнесенного.
2. «НЛО», фанатом которого я стал с первых дней его работы, выпустило в этом году много первоклассных книг.
Во-первых, меня тронуло избранное «Лит.Ра», в которое Александр Скидан, один из главных наследников и продолжателей ленинградского писательского андеграунда, собрал свои фейсбучные посты за семь лет. Несмотря на то, что все эти годы я был подписан на Скидана в социальной сети и многие записи узнавал «по звуку» (у Александра сейчас длится какой-то просто поэтический подъем, похожий на затяжной прыжок), интересно было посмотреть на иное качество, которое все эти тексты образовывают, собранные под одной обложкой.
Взбитие сметаны, не дающее утонуть лягушке, оказывается здесь физически ощутимым вместе с переживанием движения времени. Ну и разработка новых форм бытования художественного высказывания, зафиксированная в «Лит.Ра», это тоже для меня весьма интересно.
Во-вторых, хочется отметить, как развивается относительно новая серия «История звука», редактирует которую Евгений Былина.
Последняя новинка серии — «Звуковой поток: Звук, искусство и метафизика» — фиксирует сдвиг понимания «музыки» от поисков мелодии, мелодичности к ощущениям звуковых потоков, к звуку и даже к шуму, к шумам.
Отлично существует и берет новые высоты серия «Очерки визуальности», редактируемая Галиной Ельшевской.
Правда, мне не очень по нраву ее новое оформление, зато насколько хороши сборники Ирины Вакар о русском авангарде («Люди и измы») и Хэла Фостера о сюрреализме («Компульсивная красота»).
Особенно хочется упомянуть «Барокко как связь и разрыв» Владислава Дегтярева, каждая книга которого кажется мне важным, этапным событием.
Однако, больше всего, в-третьих, на душу мне легло объемное исследование Евгения Цымбала «Рождение “Сталкера”», вышедшее в «Кинотекстах», еще одной недавно созданной серии, редактором которой стал Ян Левченко.
Скромный подзаголовок «попытка реконструкции» скрывает коллаж из воспоминаний и свидетельств, специально собранных
Мобилография выставки "Брат Иван" в Пушкинском музее; июль 2022 и диалектика развития ГМИИ
lj_paslen
01-08-2022 17:07
Экспонирование коллекции Ивана Морозова, намордником надетой на музейные пространства сверху всем комплексом своих монументальных декораций, занимает весь периметр основных залов центрального здания ГМИИ, но, при этом, от экспозиции не устаёшь: настолько внимание целиком и полностью заполнено впечатлениями разных параметров из разных сфер.
Я обошёл выставку трижды и ноги болели потом, дома; уже которой раз ловишься на это ощущение безграничной и тёплой притягательности прото-модернистов (импрессионистов и постимпрессионистов, фовистов, кубистов, авангардистов, кое-где разбавленных на "Брат Иван" правоверным "реализмом" Серова, Нестерова или же Левитана), ласкающих эпидермис нежно, точно загар...
Ну, да, ну, да, от импрессионистов и их последователей крайне сложно отлипнуть, освободиться, высвободиться, особенно когда они показываются в промышленных масштабах...
...вот почему так хочется унести частичку этой благородной энергии, этой благодати с собой, из-за чего на выставках Моне и Сезанна так много фотографируют и покупают сувениров...
...а тут еще все будто бы слегка в новинку, ибо акценты смещены в сторону того, что раньше называлось "художниками второго ряда", а теперь попросту "незасмотренными", например, Мориса Дени и Пьера Боннара, с каждым из которых у меня был кратковременный, но крайне бурный роман.
Причем с Боннаром (автоматически рифмующимся у меня с Вюйаром, но спорящим с Дега) относительно недавно - благо из какого-то европейского вояжа удалось дотащить толстенный альбом-каталог с картинами и изысканными (не встречал ничего более хрупкого и изящного) боннаровскими ширмами, где его ассиметричные, почти всегда слегка сдвинутые и расфокусированные изображения (конечно-конечно, влияние японцев и китайцев), состоящие из визуальных помех, напоминают свитки длинных стихотворений с массой уточнений и верно схваченных деталей.
Их воздействие как раз и увеличивается из-за отсутствия симметрии и излучения зияний на фоне сдвигов, оставляющих на картинах нечёткий след...
...а ещё дискурс Боннара, разумеется, напоминает струящуюся золотой и серебристой чешуей французскую музыку без внутреннего хребта и внешнего панциря - Дебюсси или Равеля, Сен-Санса или же Форе, сплошь состоящих из одной лишь фруктовой мякоти...
На Дени и группе "Наби" я сидел ещё в школе, когда такое искусство было совсем недоступно, в основном и я смотрел даже не альбомы (они тоже были малодоступны даже в библиотеке картинной галереи), но монографии с черно-белыми репродукциями.
Надо сказать (и это не уникальный случай), что черно-белая печать советских искусствоведческих штудий радикально меняла плоскостной, намеренно декоративный стиль панно Дени, в том числе и с "Историей Психеи" из морозовского особняка: отсутствие цвета и сеть типографских пикселей придавали фигурам богов, героев и людей дополнительные объёмы и тени...
...хотя в группе "Наби", разумеется, "главное" - палитра тонов и полутонов, словно бы светящихся изнутри намеренной какой-то нездешностью, поэтому когда от монографий переходишь к альбомам, а от них - к оригиналам, то кажется, будто панно и композиции Дени наливаются дополнительным напряжением, словно бы приливающим к краям людских фигур и предметам антуража - вот ещё у Боттичелли направление внутренней волны имеет такое же направление, делая его портреты натянутыми, точно паруса...
...а тут этой самой Психее выделили весь целый Белый зал, построив внутри него Белый куб музыкальной гостиной, поставив по другую сторону лестницы и колоннады боннаровское Средиземноморье, с лихвой затопившее этот безоконный простенок безнадзорным солнечным светом: я люблю у него останавливаться и впитывать салатные оттенки деревьев, похожих на растерзанные ветром капустные кочаны, когда хожу на выставки в Галерею западного искусства по соседству - два этих панно Боннара, вместе с скульптурами Бурделя и Родена стоят в вестибюле у входа, на них там мало кто обращает внимание, так как подобное экспонирование превращает их в выцветшие фотообои из соседского подъезда...
...да и вообще, по правде сказать, многое из того, что сегодня вызывало восхищение, вполне доступно в обычные дни: тот же марокканский триптих Матисса или меланхоличные ранние Пикассо, постоянно торчащиена шаре в пустых залах пастернаковского дома, где всегда сумерки и будни.
Отлучаются они редко, точно так же, как эрмитажные вещи, строгоЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Экспонирование коллекции Ивана Морозова, намордником надетой на музейные пространства сверху всем комплексом своих монументальных декораций, занимает весь периметр основных залов центрального здания ГМИИ, но, при этом, от экспозиции не устаёшь: настолько внимание целиком и полностью заполнено впечатлениями разных параметров из разных сфер.
Я обошёл выставку трижды и ноги болели потом, дома; уже которой раз ловишься на это ощущение безграничной и тёплой притягательности прото-модернистов (импрессионистов и постимпрессионистов, фовистов, кубистов, авангардистов, кое-где разбавленных на "Брат Иван" правоверным "реализмом" Серова, Нестерова или же Левитана), ласкающих эпидермис нежно, точно загар...
Ну, да, ну, да, от импрессионистов и их последователей крайне сложно отлипнуть, освободиться, высвободиться, особенно когда они показываются в промышленных масштабах...
...вот почему так хочется унести частичку этой благородной энергии, этой благодати с собой, из-за чего на выставках Моне и Сезанна так много фотографируют и покупают сувениров...
...а тут еще все будто бы слегка в новинку, ибо акценты смещены в сторону того, что раньше называлось "художниками второго ряда", а теперь попросту "незасмотренными", например, Мориса Дени и Пьера Боннара, с каждым из которых у меня был кратковременный, но крайне бурный роман.
Причем с Боннаром (автоматически рифмующимся у меня с Вюйаром, но спорящим с Дега) относительно недавно - благо из какого-то европейского вояжа удалось дотащить толстенный альбом-каталог с картинами и изысканными (не встречал ничего более хрупкого и изящного) боннаровскими ширмами, где его ассиметричные, почти всегда слегка сдвинутые и расфокусированные изображения (конечно-конечно, влияние японцев и китайцев), состоящие из визуальных помех, напоминают свитки длинных стихотворений с массой уточнений и верно схваченных деталей.
Их воздействие как раз и увеличивается из-за отсутствия симметрии и излучения зияний на фоне сдвигов, оставляющих на картинах нечёткий след...
...а ещё дискурс Боннара, разумеется, напоминает струящуюся золотой и серебристой чешуей французскую музыку без внутреннего хребта и внешнего панциря - Дебюсси или Равеля, Сен-Санса или же Форе, сплошь состоящих из одной лишь фруктовой мякоти...
На Дени и группе "Наби" я сидел ещё в школе, когда такое искусство было совсем недоступно, в основном и я смотрел даже не альбомы (они тоже были малодоступны даже в библиотеке картинной галереи), но монографии с черно-белыми репродукциями.
Надо сказать (и это не уникальный случай), что черно-белая печать советских искусствоведческих штудий радикально меняла плоскостной, намеренно декоративный стиль панно Дени, в том числе и с "Историей Психеи" из морозовского особняка: отсутствие цвета и сеть типографских пикселей придавали фигурам богов, героев и людей дополнительные объёмы и тени...
...хотя в группе "Наби", разумеется, "главное" - палитра тонов и полутонов, словно бы светящихся изнутри намеренной какой-то нездешностью, поэтому когда от монографий переходишь к альбомам, а от них - к оригиналам, то кажется, будто панно и композиции Дени наливаются дополнительным напряжением, словно бы приливающим к краям людских фигур и предметам антуража - вот ещё у Боттичелли направление внутренней волны имеет такое же направление, делая его портреты натянутыми, точно паруса...
...а тут этой самой Психее выделили весь целый Белый зал, построив внутри него Белый куб музыкальной гостиной, поставив по другую сторону лестницы и колоннады боннаровское Средиземноморье, с лихвой затопившее этот безоконный простенок безнадзорным солнечным светом: я люблю у него останавливаться и впитывать салатные оттенки деревьев, похожих на растерзанные ветром капустные кочаны, когда хожу на выставки в Галерею западного искусства по соседству - два этих панно Боннара, вместе с скульптурами Бурделя и Родена стоят в вестибюле у входа, на них там мало кто обращает внимание, так как подобное экспонирование превращает их в выцветшие фотообои из соседского подъезда...
...да и вообще, по правде сказать, многое из того, что сегодня вызывало восхищение, вполне доступно в обычные дни: тот же марокканский триптих Матисса или меланхоличные ранние Пикассо, постоянно торчащие
Отлучаются они редко, точно так же, как эрмитажные вещи, строго
Мои твиты московского августа
lj_paslen
01-08-2022 12:00
Вт, 01:09: Почти непреклонный закон: текст пригождается не тому, кому ты пишешь и на кого рассчитываешь, но совершенно постороннему для текста человеку, который и находит в нем что-то важное или что-то своё. Почти всегда не то, что автор вкладывал. Вт, 01:10: По-настоящему на чужих не срываются. Вт, 22:21: Тот случай когда глухие углы предпочтительнее столиц и «культурных центров»…
![]()
Читать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Чт, 14:12: Придумал написать книгу стихов про разных художников и музеи - кажется, именно поэзия in progress способна заменить мне теперь отсутствующие поездки по мiру. Для памяти: цикл про Моранди, ода Сезанну, поэма про Чиллиду, ехать за скульптурами которого следует под Сан-Себастьян...
- Пт, 09:05: Лето - время бессонниц, спровоцированных духотой удлинённых дней, выматывающих больше болезни, но не дающих ни разрешения, ни отдохновения… вот отчего нам так важны дожди…
- Сб, 07:14: Массовые съёмки в музеях и на выставках объяснены ещё Беньямином: в эпоху фотографической воспроизводимости люди пытаются улавливать своими телефонами хендмейдность и остатки ауры (главные дефициты целлулоидной эпохи), делая именно копирование центром механизма восприятия…
- Сб, 21:40: Обратили внимание, что главная серия покетбуков с «классикой» от «Азбуки» (обычно ее называют «зелёной», хотя современные тексты там «бордо», а нонфикшн «серые») начала исчезать из магазинов и сдуваться, уступив первенство разнообразия «жёлтой» «Эксклюзивной классике» от АСТа?
- Вс, 08:35: С возрастом устройство мышления все больше и больше напоминает метро - мысли все больше движутся по привычным колеям как поезда в тоннелях, все реже и реже выходя за рамки предначертанных маршрутов. Которые ещё и постоянно сужаются. Зато внутри себя отполированные
- Вс, 10:50: У метро Сокол читаю роман «У метро, у Сокола» и кажется мне, что автор эту тавтологию продумал намеренно для жителей нашего района и близлежащих двух, ибо переходы Сокола в Аэропорт, а Аэропорта в Динамо неочевидны примерно так же как мутация Тель-Авива в Яффо.
- Вс, 12:22: По Усиевича теперь ходят электроавтобусы, интимно и глубоко вздыхая при торможении: окна раскрыты, остановка рядом - и я слышу эти странные, нездешние звуки, свойственные иной, не российской уже, степени жизненного комфорта. Это так парижское метро, например, звучит…
- Вс, 13:33: Проза делится на такую, что думает изнутри прозы (пишется, чтобы думалось, чтобы письмо провоцировало само это движение авторской мысли) - и на ту прозу, что была придумана заранее и как бы извне, ну, а теперь едва ли не механически переносится по клеточкам на «бумагу»…
- Пн, 22:08: А теперь вместо водки пьют новости из телевизора
- Пн, 22:25: Ни один композитор не способен так резонировать как Россини. Просто пособие по физиологии и физике одновременно. Единственный композитор, способный, стоит лишь завести запись, изменить не только настроение, но и весь окружающий мир.
Мои твиты июля и августа
lj_paslen
29-07-2022 12:00
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Чт, 14:12: Придумал написать книгу стихов про разных художников и музеи - кажется, именно поэзия in progress способна заменить мне теперь отсутствующие поездки по мiру. Для памяти: цикл про Моранди, ода Сезанну, поэма про Чиллиду, ехать за скульптурами которого следует под Сан-Себастьян...
- Пт, 09:05: Лето - время бессонниц, спровоцированных духотой удлинённых дней, выматывающих больше болезни, но не дающих ни разрешения, ни отдохновения… вот отчего нам так важны дожди…
- Сб, 07:14: Массовые съёмки в музеях и на выставках объяснены ещё Беньямином: в эпоху фотографической воспроизводимости люди пытаются улавливать своими телефонами хендмейдность и остатки ауры (главные дефициты целлулоидной эпохи), делая именно копирование центром механизма восприятия…
- Сб, 21:40: Обратили внимание, что главная серия покетбуков с «классикой» от «Азбуки» (обычно ее называют «зелёной», хотя современные тексты там «бордо», а нонфикшн «серые») начала исчезать из магазинов и сдуваться, уступив первенство разнообразия «жёлтой» «Эксклюзивной классике» от АСТа?
- Вс, 08:35: С возрастом устройство мышления все больше и больше напоминает метро - мысли все больше движутся по привычным колеям как поезда в тоннелях, все реже и реже выходя за рамки предначертанных маршрутов. Которые ещё и постоянно сужаются. Зато внутри себя отполированные
- Вс, 10:50: У метро Сокол читаю роман «У метро, у Сокола» и кажется мне, что автор эту тавтологию продумал намеренно для жителей нашего района и близлежащих двух, ибо переходы Сокола в Аэропорт, а Аэропорта в Динамо неочевидны примерно так же как мутация Тель-Авива в Яффо.
Роман «Лето в пионерском галстуке» Катерины Сильвановой и Елены Малисовой, «Popcorn Books», 2021
lj_paslen
29-07-2022 09:39
Книга Катерины Сильвановой и Елены Малисовой с небывалым для дебюта тиражом в 200 000 экземпляров на бумаге (и 35 000 электронных копий) стала для российских издателей чем-то вроде местного аналога Гарри Поттера – как нахождение безнадзорного шедевра, пример всеобщей популярности, который необходимо повторить массой подобий…
«Лето в пионерском галстуке» («ЛВПГ») всколыхнуло интерес к текстам в духе Young Adult ("литературы о трудностях взросления"), [ещё одно] небывалое дело, спровоцировав аналитические заметки в деловой прессе: точно Коммерсанту, на фоне экономического кризиса и небывалых санкций, писать более не о чем.
Для тех, кто не знает: Young Adult – набирающее популярность направление книгоиздательского бизнеса, привлекающее в магазины покупателей нового поколения, неожиданно предпочитающего следить за перипетиями жизни сверстников в формах, близких литературным, так как, при всей симпатии к тексту, его авторам и издателям, назвать «Лето в пионерском галстуке» художественной литературой язык не поворачивается, позже объясню почему.
Важно, что отныне и даже в России Young Adult возникает в книжных магазинах (и в сознании читателей, причем не только рядовых, но и профессиональных) отдельной полкой, отпочковываясь от потоков бесконечного мейнстрима, набором ощутимых отличий, которые можно при желании сформулировать и перечислить (всё это советская литературная критика из ежемесячного журнала «Детская литература», впрочем, сделала ещё на примере Владислава Петровича Крапивина, чьё творчество, как кажется, и послужило про-образом и пра-образом нынешнего модного направления), когда усилия маркетологов оборачиваются возникновением нового жанра, что уникальность и редкость само по себе.
Из теории литературы и «Введения в литературоведение», напомню, что новые жанры вылупляются из старых когда те не справляются с появлением очередных актуальных задач культурного строительства, отзываясь на изменение читательских потребностей явлением иных каких-то изобразительных средств.
В древнейшем "раньше" литература была универсальной и эпос стремился вместить в себя сразу все жанры – «Илиада» с «Одиссеей», не говоря уже о рыцарских романах или «Дон Кихоте» одновременно были книгами и о войне, и о любви, и о смерти, включая в себя устройство вселенной, «морально-нравственные искания» современников с их личными историями, приключенческие круговерти с элементами экфрасисов, сонников, дневников, травелогов и даже «списков кораблей»
Дальнейшее многовековое развитие литературы шло по пути постоянного уточнения и специализации задач, мирволивших выделению из хтони эпического варева локальных окультуренных участков – жанров, предназначенных для конкретных жизненных и культурных потребностей – от басни и притчи до романа и оды.
Процесс жанровой, дискурсивной и нарративной фрагментации продолжается и теперь – причем неслучайно, что большая часть их имеет англоязычные корни, так как следует уже не за литературной теорией, но вслед за маркетингом и таргетингом…
…то есть, вслед за практическими моментами книготорговли, откликающейся на постоянно сужающиеся запросы массовой аудиторией, не желающей тратить внимание, деньги и личное время на какое-то там вообще, но каждый раз выбирающей что-то конкретное – иронический детектив , романтическую историю любви или же научную фантастику.
Так нынешних потребителей прекрасного приучили другие творческие индустрии, например, киношная или музыкальная – построенные раньше книжной, они теперь диктуют логику и стиль продаж литературе тоже, несмотря на то, что изящная (и не очень изящная) словесность – материя устроенная принципиально иным образом.
Ограниченность цели («эмоцию пососать», как говаривал незабвенный Дмитрий Александрович Пригов) способствует набору критериев и правил, благоприятствующих ремесленному подходу и, следовательно, возможностям копирования и повторения – вот почему многочисленные совещания в книгоиздательских корпорациях не пройдут даром и уже очень скоро нас, скорее всего, завалят бестселлерами содержания, схожего с «ЛВПГ».
Впрочем, это немного иная тема, а занудное методологическое отступление понадобилось мне потому, что «Лето в пионерском галстуке» ставит сколь фундаментальные, столь и подзабытые (в том числе и профессионалами) вопросы о том, что же, собственно говоря, есть литература сегодня?
Вопрос этот, подымаемый на филологических факультетах в самый первый семестр, не просто важный, но первоочередной – без его решения невозможно понимать подлинную логику процесса, да и вообще идти вЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Книга Катерины Сильвановой и Елены Малисовой с небывалым для дебюта тиражом в 200 000 экземпляров на бумаге (и 35 000 электронных копий) стала для российских издателей чем-то вроде местного аналога Гарри Поттера – как нахождение безнадзорного шедевра, пример всеобщей популярности, который необходимо повторить массой подобий…
«Лето в пионерском галстуке» («ЛВПГ») всколыхнуло интерес к текстам в духе Young Adult ("литературы о трудностях взросления"), [ещё одно] небывалое дело, спровоцировав аналитические заметки в деловой прессе: точно Коммерсанту, на фоне экономического кризиса и небывалых санкций, писать более не о чем.
Для тех, кто не знает: Young Adult – набирающее популярность направление книгоиздательского бизнеса, привлекающее в магазины покупателей нового поколения, неожиданно предпочитающего следить за перипетиями жизни сверстников в формах, близких литературным, так как, при всей симпатии к тексту, его авторам и издателям, назвать «Лето в пионерском галстуке» художественной литературой язык не поворачивается, позже объясню почему.
Важно, что отныне и даже в России Young Adult возникает в книжных магазинах (и в сознании читателей, причем не только рядовых, но и профессиональных) отдельной полкой, отпочковываясь от потоков бесконечного мейнстрима, набором ощутимых отличий, которые можно при желании сформулировать и перечислить (всё это советская литературная критика из ежемесячного журнала «Детская литература», впрочем, сделала ещё на примере Владислава Петровича Крапивина, чьё творчество, как кажется, и послужило про-образом и пра-образом нынешнего модного направления), когда усилия маркетологов оборачиваются возникновением нового жанра, что уникальность и редкость само по себе.
Из теории литературы и «Введения в литературоведение», напомню, что новые жанры вылупляются из старых когда те не справляются с появлением очередных актуальных задач культурного строительства, отзываясь на изменение читательских потребностей явлением иных каких-то изобразительных средств.
В древнейшем "раньше" литература была универсальной и эпос стремился вместить в себя сразу все жанры – «Илиада» с «Одиссеей», не говоря уже о рыцарских романах или «Дон Кихоте» одновременно были книгами и о войне, и о любви, и о смерти, включая в себя устройство вселенной, «морально-нравственные искания» современников с их личными историями, приключенческие круговерти с элементами экфрасисов, сонников, дневников, травелогов и даже «списков кораблей»
Дальнейшее многовековое развитие литературы шло по пути постоянного уточнения и специализации задач, мирволивших выделению из хтони эпического варева локальных окультуренных участков – жанров, предназначенных для конкретных жизненных и культурных потребностей – от басни и притчи до романа и оды.
Процесс жанровой, дискурсивной и нарративной фрагментации продолжается и теперь – причем неслучайно, что большая часть их имеет англоязычные корни, так как следует уже не за литературной теорией, но вслед за маркетингом и таргетингом…
…то есть, вслед за практическими моментами книготорговли, откликающейся на постоянно сужающиеся запросы массовой аудиторией, не желающей тратить внимание, деньги и личное время на какое-то там вообще, но каждый раз выбирающей что-то конкретное – иронический детектив , романтическую историю любви или же научную фантастику.
Так нынешних потребителей прекрасного приучили другие творческие индустрии, например, киношная или музыкальная – построенные раньше книжной, они теперь диктуют логику и стиль продаж литературе тоже, несмотря на то, что изящная (и не очень изящная) словесность – материя устроенная принципиально иным образом.
Ограниченность цели («эмоцию пососать», как говаривал незабвенный Дмитрий Александрович Пригов) способствует набору критериев и правил, благоприятствующих ремесленному подходу и, следовательно, возможностям копирования и повторения – вот почему многочисленные совещания в книгоиздательских корпорациях не пройдут даром и уже очень скоро нас, скорее всего, завалят бестселлерами содержания, схожего с «ЛВПГ».
Впрочем, это немного иная тема, а занудное методологическое отступление понадобилось мне потому, что «Лето в пионерском галстуке» ставит сколь фундаментальные, столь и подзабытые (в том числе и профессионалами) вопросы о том, что же, собственно говоря, есть литература сегодня?
Вопрос этот, подымаемый на филологических факультетах в самый первый семестр, не просто важный, но первоочередной – без его решения невозможно понимать подлинную логику процесса, да и вообще идти в
Апология Моранди. Антропология стеклянного человека. Снимки июньского сада. Начало лета на Урале
lj_paslen
24-07-2022 23:31
Снимков мало, так как, уехав в столицу, я оборвал наблюдение за тем, как сад становится полным, наполняется цветением перед самой премьерой, как партер грядок и парников, поначалу пустой в заснеженном ещё марте и, кстати, даже в апреле, изнеженном пустотой с коротенькой, стриженной чёлкой, заполняется зелёными зрителями и зеваками (цветение фруктовых кустов и деревьев в мае, таким образом, приравнивается к увертюре и поднятию занавеса, расписанного Головиным), чтобы сопереживать жаркому, знойному лету, похожему на трёхчастный спектакль...
Я-то себе объясняю метаморфозу московского существования вне этого садика тем, что оно ни в коем случае долго не продлится, что я вернусь и, значит, это выходной, каникулы, выдох, тем более, что причёской (направлением взгляда) и мыслями я всё ещё безвылазно там.
Живу на два полушария как другие, порой, живут на два дома, на два города, на две страны....
Так как есть, к примеру, такой устойчивый искус прожить свою сознательную жизнь подобно одному из любимых затворников, определяющих интеллектуальные (то есть, сознательные, осознанные) границы наших умственных идентификаций - даже если, переменные этих ориентиров, периферийные, не постоянные, но прерывистые, возникающие по мановению...
...а, может быть, и надолго исчезающие, вот как подспудные течения или устойчивые лейтмотивы.
Достаточно вспомнить Мишо, Бланшо, Чорана или же Моранди, несмотря на мировую славу жившего с тремя незамужними сёстрами то в городской квартире, оставшейся им от родителей, то в загородном доме.
Оба они сегодня музеефицированы в Болонье, их можно посетить, но навару от них как и от любого другого дома-музея, сохраняющего аутентичность разве что на уровне рассеянных и второстепенных ароматов, точнее, их полутонов, плавно переходящих друг в друга, где-то за спиной, не так, чтобы много...
Натюрморты Моранди - промежуточная ступень между архитектурой Пьеро делла Франческо и визуальными рассуждениями Сезанна (цилиндр, круг, прямоугольник) есть самый последовательный дневник его жизни не меньше записок Чорана или, тем более, Бланшо, которого, кстати, мы представляем, в основном, по отражениям и чужим реакциям, а не таким, каким он был на самом деле...
Жаль, что интеллектуальной биографии Бланшо, не особенно яркой внешними проявлениями, нам не дождаться - вместо этого у нас есть альбомы Моранди с посудой, напоминающей застывшую и уже отзвучавшую музыку дома на холме.
Неважно, что замкнутость такого человека, как Чоран диктуется клиническими показаниями (хроническая бессонница, неврастения), такого человека как Бланшо возрастом (ему всегда под сто), а такого человека как Моранди - меланхолическим темпераментом, адекватно воплощаемом в своём искусстве белых ночей бесконечных вариаций одних и тех же, весьма ограниченных, предметов и жанров...
Важно, что в центре каждого из таких одиночеств лежит сосредоточенность, от которой, прижав, однажды, хвосты второстепенных хотелок, привыкнув к одежде размеренного осуществления, плавно переходящей в самодостаточность, так болезненно оторваться.
Для сосредоточенности, продуктивной в каждом из мгновений (раз уж она целиком заполняет весь объём оперативной памяти и не менее оперативного внимания), не нужна результативность - её плоды и есть незаметная со стороны жизнь в тени фруктовых деревьев; внутри сада. Внутри покоя.
Внутри частной собственности, вне кулис и софитов, заставляющих цепенеть очертания тела, словно бы подвисающие, замирающие на доли секунды на пронзительном свету.
На пронзительном свету навылет.
Свет это важно и порой его можно не включать, чтоб сквозь открытые окна лил лунную свежесть прозрачный поток, оставляя узоры на светлом полу: в тишине и в темноте тогда можно думать часами, если это действительно тишина и действительно лунный поток, а не бензоколонка.
Впрочем, почему бы и не бензоколонка или прожектор на крыше магазина игрушек и дубоватых развлечений?
Комфорт - это когда не задумываешься как и что делать (поэтому асфальтовая дорога комфортнее мощёной и,Читать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Снимков мало, так как, уехав в столицу, я оборвал наблюдение за тем, как сад становится полным, наполняется цветением перед самой премьерой, как партер грядок и парников, поначалу пустой в заснеженном ещё марте и, кстати, даже в апреле, изнеженном пустотой с коротенькой, стриженной чёлкой, заполняется зелёными зрителями и зеваками (цветение фруктовых кустов и деревьев в мае, таким образом, приравнивается к увертюре и поднятию занавеса, расписанного Головиным), чтобы сопереживать жаркому, знойному лету, похожему на трёхчастный спектакль...
Я-то себе объясняю метаморфозу московского существования вне этого садика тем, что оно ни в коем случае долго не продлится, что я вернусь и, значит, это выходной, каникулы, выдох, тем более, что причёской (направлением взгляда) и мыслями я всё ещё безвылазно там.
Живу на два полушария как другие, порой, живут на два дома, на два города, на две страны....
Так как есть, к примеру, такой устойчивый искус прожить свою сознательную жизнь подобно одному из любимых затворников, определяющих интеллектуальные (то есть, сознательные, осознанные) границы наших умственных идентификаций - даже если, переменные этих ориентиров, периферийные, не постоянные, но прерывистые, возникающие по мановению...
...а, может быть, и надолго исчезающие, вот как подспудные течения или устойчивые лейтмотивы.
Достаточно вспомнить Мишо, Бланшо, Чорана или же Моранди, несмотря на мировую славу жившего с тремя незамужними сёстрами то в городской квартире, оставшейся им от родителей, то в загородном доме.
Оба они сегодня музеефицированы в Болонье, их можно посетить, но навару от них как и от любого другого дома-музея, сохраняющего аутентичность разве что на уровне рассеянных и второстепенных ароматов, точнее, их полутонов, плавно переходящих друг в друга, где-то за спиной, не так, чтобы много...
Натюрморты Моранди - промежуточная ступень между архитектурой Пьеро делла Франческо и визуальными рассуждениями Сезанна (цилиндр, круг, прямоугольник) есть самый последовательный дневник его жизни не меньше записок Чорана или, тем более, Бланшо, которого, кстати, мы представляем, в основном, по отражениям и чужим реакциям, а не таким, каким он был на самом деле...
Жаль, что интеллектуальной биографии Бланшо, не особенно яркой внешними проявлениями, нам не дождаться - вместо этого у нас есть альбомы Моранди с посудой, напоминающей застывшую и уже отзвучавшую музыку дома на холме.
Неважно, что замкнутость такого человека, как Чоран диктуется клиническими показаниями (хроническая бессонница, неврастения), такого человека как Бланшо возрастом (ему всегда под сто), а такого человека как Моранди - меланхолическим темпераментом, адекватно воплощаемом в своём искусстве белых ночей бесконечных вариаций одних и тех же, весьма ограниченных, предметов и жанров...
Важно, что в центре каждого из таких одиночеств лежит сосредоточенность, от которой, прижав, однажды, хвосты второстепенных хотелок, привыкнув к одежде размеренного осуществления, плавно переходящей в самодостаточность, так болезненно оторваться.
Для сосредоточенности, продуктивной в каждом из мгновений (раз уж она целиком заполняет весь объём оперативной памяти и не менее оперативного внимания), не нужна результативность - её плоды и есть незаметная со стороны жизнь в тени фруктовых деревьев; внутри сада. Внутри покоя.
Внутри частной собственности, вне кулис и софитов, заставляющих цепенеть очертания тела, словно бы подвисающие, замирающие на доли секунды на пронзительном свету.
Свет это важно и порой его можно не включать, чтоб сквозь открытые окна лил лунную свежесть прозрачный поток, оставляя узоры на светлом полу: в тишине и в темноте тогда можно думать часами, если это действительно тишина и действительно лунный поток, а не бензоколонка.
Впрочем, почему бы и не бензоколонка или прожектор на крыше магазина игрушек и дубоватых развлечений?
Комфорт - это когда не задумываешься как и что делать (поэтому асфальтовая дорога комфортнее мощёной и,
Посёлок АМЗ в начале лета. Полсотни июньских снимков: галерея героев 2022 кода
lj_paslen
18-07-2022 00:08
В Москве я не просто живу, но постигаю этот город, причём делаю это в формах рознящихся с моей непосредственной жизнью - хожу по выставкам и концертам, посещаю самые разные места, инсталлированные в столичную ткань имманентными событиями, инкрустированные в неё неповторимыми драгоценными камнями.
Чердачинск я тоже, разумеется, постигаю как всё то, что размерами больше меня и моей личности, из-за чего приходится лезть на него как на гору, снизу вверх и подъём никогда не закончится, но вот что я заметил: формы постижения Чердачинска, не умеющего смотреться в зеркало и существующего сам-на-сам, в режиме камерного театра (города с идентичностью, блуждающей по умам, но так нигде и не закреплённой, раз уж количество никак не переходит в качество) совпадают с моей жизнью - и я изучаю его через себя и изучаю собой в формах бытовых, без какого бы то ни быловыброса выноса вовне.
Оставаясь дома один (включить ютьюб - что вены отворить), я превращаюсь в патентованного экзистенциалиста, автоматически переносясь на Монпарнас или в Гринвич-Виллидж, что говорит о сугубо литературном переживании философии существования, выражающейся синтезом культурного ландшафта, где архитектура и тексты, буквы и здания сосуществуют в едином, нерасторжимом потоке.
Но если я не один, то никакого Монпарнаса не складывается: второй человек всегда тянет в конкретику, в реальные расклады, моя мечтательность включается толькопри полной луне поодиночке.
Оказывается организм тянется к другому организму и настраивается на чужие биоритмы, делает их своими - вот отчего бездельничать в воскресение проще, когда все другие организмы отдыхают, нежели в другие дни - и лишь работа, как болезнь, имеет индивидуальный рисунок, ни на кого не похожий ритм.
Жара прошла, Москва остыла, начинает остывать и словно бы худеет, ну, или ситуативно стареет, ссыхаясь до осенних пределов, сжигающих летний жирок в один полуприсяд.
В окне возникают ветры предчувствий, дорог и странствий, скорого и даже отдалённого будущего, обостряя чувство жизни на краю полустанка, чтоб в любой момент можно было сорваться - в путешествие, в изгнание или же в преисподнюю.
Время вне планов и вне работ принадлежит самому человеку, а кому же еще?
Если бы не трагичность повода, можно было бы сказать - что вот она, собственно говоря, и началась - жизнь для самой жизни.
То, что привычно всё время откладывать.
Когда ни мыслей, ни слов, одни немотные переживания, делящие день с решением насущныхпроблем вопросов.
Здесь Родос, здесь и прыгай, так как кроме Родоса вообще ничего не осталось.
Если всё остановилось или останавливается (подвисает, замирает, становится на паузу), то жизнь-то ведь продолжается каждое мгновение - и время это тоже идёт в окончательный зачёт.
Да, отпуск за свой счёт случился не по расписанию, но, в конце концов, с этим же можно справиться, пусть и не сразу - главное перекрыть каналы для ненормированной информации извне.
И тогда, немного покочевряжась для проформы, время вставит вывернутый сустав свой на место; было бы желание вернуться к норме, то есть, к обыденности существования, пусть и в необыденноепослеобеденное время.
Всем пора по домам. Нас лишили страны и нормальной социальной жизни, но сами-то у себя мы же пока остаёмся, да и дома тоже пока есть?
Значит, и все внутренние стенограммы интеллектуальных процессов тоже пока с нами.
И те, что тянутся, поверх барьеров, что провода воздуховода, и те, что прерываются, как эмоции или же настроение: эти дома строятся ещё и из прочитанных книг и прослушанных музык, пережитых спектаклей и картин, словом, всех жизней, пережитых взаймы, с помощью чужого жизненного и творческого опыта, который стал теперь нашим, переплавился до неузнаваемости, вот и создал кое-кому броню.
Нематериальную и непроницаемую, мерцающую, но непроницательную, сугубо свою.
Мы же всё время важнейшими гранями повернуты вовне и это уже не просто профдеформация, но глобальное искривление позвоночника, а если все разъехались, рядом да нет никого, то можно начинать разворачиваться обратно - внутрь себя, в туда, где, собственно говоря, всё и хранится и ради чего, как бы, всё, собственно говоря, и было когда-то затеяно.
Поэтому-то, в том числе, высказывание невозможно: в сегодня каждый сам по себе и только каждый сам по себе знает как ему надо и какЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
В Москве я не просто живу, но постигаю этот город, причём делаю это в формах рознящихся с моей непосредственной жизнью - хожу по выставкам и концертам, посещаю самые разные места, инсталлированные в столичную ткань имманентными событиями, инкрустированные в неё неповторимыми драгоценными камнями.
Чердачинск я тоже, разумеется, постигаю как всё то, что размерами больше меня и моей личности, из-за чего приходится лезть на него как на гору, снизу вверх и подъём никогда не закончится, но вот что я заметил: формы постижения Чердачинска, не умеющего смотреться в зеркало и существующего сам-на-сам, в режиме камерного театра (города с идентичностью, блуждающей по умам, но так нигде и не закреплённой, раз уж количество никак не переходит в качество) совпадают с моей жизнью - и я изучаю его через себя и изучаю собой в формах бытовых, без какого бы то ни было
Оставаясь дома один (включить ютьюб - что вены отворить), я превращаюсь в патентованного экзистенциалиста, автоматически переносясь на Монпарнас или в Гринвич-Виллидж, что говорит о сугубо литературном переживании философии существования, выражающейся синтезом культурного ландшафта, где архитектура и тексты, буквы и здания сосуществуют в едином, нерасторжимом потоке.
Но если я не один, то никакого Монпарнаса не складывается: второй человек всегда тянет в конкретику, в реальные расклады, моя мечтательность включается только
Оказывается организм тянется к другому организму и настраивается на чужие биоритмы, делает их своими - вот отчего бездельничать в воскресение проще, когда все другие организмы отдыхают, нежели в другие дни - и лишь работа, как болезнь, имеет индивидуальный рисунок, ни на кого не похожий ритм.
Жара прошла, Москва остыла, начинает остывать и словно бы худеет, ну, или ситуативно стареет, ссыхаясь до осенних пределов, сжигающих летний жирок в один полуприсяд.
В окне возникают ветры предчувствий, дорог и странствий, скорого и даже отдалённого будущего, обостряя чувство жизни на краю полустанка, чтоб в любой момент можно было сорваться - в путешествие, в изгнание или же в преисподнюю.
Время вне планов и вне работ принадлежит самому человеку, а кому же еще?
Если бы не трагичность повода, можно было бы сказать - что вот она, собственно говоря, и началась - жизнь для самой жизни.
То, что привычно всё время откладывать.
Когда ни мыслей, ни слов, одни немотные переживания, делящие день с решением насущных
Здесь Родос, здесь и прыгай, так как кроме Родоса вообще ничего не осталось.
Если всё остановилось или останавливается (подвисает, замирает, становится на паузу), то жизнь-то ведь продолжается каждое мгновение - и время это тоже идёт в окончательный зачёт.
Да, отпуск за свой счёт случился не по расписанию, но, в конце концов, с этим же можно справиться, пусть и не сразу - главное перекрыть каналы для ненормированной информации извне.
И тогда, немного покочевряжась для проформы, время вставит вывернутый сустав свой на место; было бы желание вернуться к норме, то есть, к обыденности существования, пусть и в необыденное
Всем пора по домам. Нас лишили страны и нормальной социальной жизни, но сами-то у себя мы же пока остаёмся, да и дома тоже пока есть?
Значит, и все внутренние стенограммы интеллектуальных процессов тоже пока с нами.
И те, что тянутся, поверх барьеров, что провода воздуховода, и те, что прерываются, как эмоции или же настроение: эти дома строятся ещё и из прочитанных книг и прослушанных музык, пережитых спектаклей и картин, словом, всех жизней, пережитых взаймы, с помощью чужого жизненного и творческого опыта, который стал теперь нашим, переплавился до неузнаваемости, вот и создал кое-кому броню.
Нематериальную и непроницаемую, мерцающую, но непроницательную, сугубо свою.
Мы же всё время важнейшими гранями повернуты вовне и это уже не просто профдеформация, но глобальное искривление позвоночника, а если все разъехались, рядом да нет никого, то можно начинать разворачиваться обратно - внутрь себя, в туда, где, собственно говоря, всё и хранится и ради чего, как бы, всё, собственно говоря, и было когда-то затеяно.
Поэтому-то, в том числе, высказывание невозможно: в сегодня каждый сам по себе и только каждый сам по себе знает как ему надо и как
Мои твиты
lj_paslen
13-07-2022 12:00
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Вт, 20:43: "Человек и дитя" Артюра Адамова в переводе Анастасии Захаревич. Jaromir Hladik press. СПб, 2022 https://t.co/pCZpJNsULQ
- Ср, 11:57: Иначе скажу: с какого-то момента лето перестало быть событием внутренней жизни, став чем-то сугубо внешним. Заглядывающим в окна...
"Человек и дитя" Артюра Адамова в переводе Анастасии Захаревич. Jaromir Hladik press. СПб, 2022
lj_paslen
12-07-2022 20:43
Впечатление от итоговой, можно сказать, книги драматурга-сюрреалиста и абсурдиста возникает на стыке двух жанров.
Три первых четверти «Человек и дитя» состоит из весьма динамичных мемуаров, намеренно смешивающих «важное» и «второстепенное» в приподнятой и мажорной интонации, впрочем, постепенно (когда беспроигрышный ритм уже задан и, кажется, не сбиваем) сходящей на нет…
…так как оказывается, что в жизни Артюра, богатой событиями и людьми, богатствами и разорениями, лагерями и клиниками, эмиграциями и мировой славой, звездами первой величины и шлюхами из борделя ближайшего к бретонской деревне, а ещё творчеством, творчеством и творчеством (между прочим, включающим изобретение целого драматического жанра, который он создал, наравне с Ионеско и Беккетом), главным, тем не менее, оказываются пьянство и наркомания, алкоголь и барбитураты, приведшие его в очередную клинику.
Точнее, сразу в множество заведений одного и того же профиля, где, от нечего делать, а также потому что это тело отказывает, а ум продолжает служить его гению, начинает вести дневник, занимающий последнюю четверть сборника, превосходно переведённого Анастасией Захаревич.
«Откуда эти приступы и кома? Что их вызвало? Моя нервная депрессия, последовавшее за ней скверное психическое состояние – я терял память, не мог ходить, у меня всё выскальзывало из рук, падало, – или же буквально, физически где-то в голове порвался нелепый крошечный сосуд?», 184
Получается как в некоторых боевиках или детективах, когда ретроспективная петля времени подходит в середине фильма к нулевой отметке рассказа, теперь уже начинающего идти в режиме реального времени.
Адамову, родившемуся в супербогатой семье (половина нефтяных вышек Каспия), потерявшей всё состояние после революции и вынужденной эмиграции, впрочем, привычно раскачиваться над бездной – практически вся его жизнь, если верить скороговорке (речитативу, практически) воспоминаний, шарахалась из крайности в крайность.
Перепады давления и температур, скачки на полюсах и головокружительные сбои судьбы совпали в его характере с повышенной смешливостью и умением вычленять абсурд из окружающей действительности, чтобы затем упаковывать его в пьесы, в стихи и в прозу…
Нутряной абсурд возникает из распада, из саморазрушения и некоторой антропологической мутации, вспыхивающей на очередном историко-политическом вираже.
«Ноябрь 1965 года: череда катастроф.
Воспаление лёгких. Пишу в Москву, куда приглашён Союзом писателей, что приехать не смогу.
Отёк Квинке. Барбитураты? Противопоказанные препараты?
Автомобильная авария. На лоб наложили швы, заживают.
Январь 1966. Заканчиваю «Святую Европу» в самых скверных обстоятельствах, пью всё больше, рассудок мутнеет. Ночью пугают сны; они теперь нередко перетекают в явь…
Апрель 1966. Алкоголь атаковал мое тело. У меня шелушится кожа, по кистям рук, лицу тянутся чёрные отметины; решаю, что пора лечится…» (140 – 141)
…другое дело, что в России Адамова знают на порядок меньше, чем Ионеско и Беккета, бывших более социально адаптированными и, значит, включёнными в популяризацию собственного наследия.
Тогда как Адамов пил, кутил, шумел и дрался, валялся на улице, побитый да перебитый («...эротизм как прибежище самых безнадёжных, часто лучших...», 154), практически бездыханный, словно бы собственной биографией пытаясь доказать право на абсурдистскую философию и сюрреалистическую эстетику.
«Сразу же попадаем на улицу, где в витринах сидят проститутки; одна из них нам понравилась, поднимаемся к ней. Хельга – возрождённая Веймарская республика: суровый взгляд, высокие сапоги.
Говорит мне, указывая на шкаф: «Там внутри мужчина. Хочешь, он будет с нами? Он только этого и ждёт». Я соглашаюсь, она вкладывает мне в руку ключ, я освобождаю мужчину с обнажённым торсом, погребённого под завалом платьев, он следует за мной, Хельга стегает нас, мы ужами ползём к её ногам.
Время закончилось, провожаю мужчину в исходную точку и снова запираю его.
Это промышленник из Киля…» (93 – 94)
Я узнал об Артюре Адамове, французе, армянского происхождения, рожденного в Кисловодске, ещё в детстве – из Краткой литературной энциклопедии (КЛЭ), где, помимо небольшой статьи о нем с обязательными заклинаниями отчуждения и некоммуникабельности современного буржуазного общества, была и фотография человека в футлярных каких-то очках.
Весьма, впрочем, привлекательная.
КЛЭ заменяла мне в младших и средних классах советской школыЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Впечатление от итоговой, можно сказать, книги драматурга-сюрреалиста и абсурдиста возникает на стыке двух жанров.
Три первых четверти «Человек и дитя» состоит из весьма динамичных мемуаров, намеренно смешивающих «важное» и «второстепенное» в приподнятой и мажорной интонации, впрочем, постепенно (когда беспроигрышный ритм уже задан и, кажется, не сбиваем) сходящей на нет…
…так как оказывается, что в жизни Артюра, богатой событиями и людьми, богатствами и разорениями, лагерями и клиниками, эмиграциями и мировой славой, звездами первой величины и шлюхами из борделя ближайшего к бретонской деревне, а ещё творчеством, творчеством и творчеством (между прочим, включающим изобретение целого драматического жанра, который он создал, наравне с Ионеско и Беккетом), главным, тем не менее, оказываются пьянство и наркомания, алкоголь и барбитураты, приведшие его в очередную клинику.
Точнее, сразу в множество заведений одного и того же профиля, где, от нечего делать, а также потому что это тело отказывает, а ум продолжает служить его гению, начинает вести дневник, занимающий последнюю четверть сборника, превосходно переведённого Анастасией Захаревич.
«Откуда эти приступы и кома? Что их вызвало? Моя нервная депрессия, последовавшее за ней скверное психическое состояние – я терял память, не мог ходить, у меня всё выскальзывало из рук, падало, – или же буквально, физически где-то в голове порвался нелепый крошечный сосуд?», 184
Получается как в некоторых боевиках или детективах, когда ретроспективная петля времени подходит в середине фильма к нулевой отметке рассказа, теперь уже начинающего идти в режиме реального времени.
Адамову, родившемуся в супербогатой семье (половина нефтяных вышек Каспия), потерявшей всё состояние после революции и вынужденной эмиграции, впрочем, привычно раскачиваться над бездной – практически вся его жизнь, если верить скороговорке (речитативу, практически) воспоминаний, шарахалась из крайности в крайность.
Перепады давления и температур, скачки на полюсах и головокружительные сбои судьбы совпали в его характере с повышенной смешливостью и умением вычленять абсурд из окружающей действительности, чтобы затем упаковывать его в пьесы, в стихи и в прозу…
Нутряной абсурд возникает из распада, из саморазрушения и некоторой антропологической мутации, вспыхивающей на очередном историко-политическом вираже.
«Ноябрь 1965 года: череда катастроф.
Воспаление лёгких. Пишу в Москву, куда приглашён Союзом писателей, что приехать не смогу.
Отёк Квинке. Барбитураты? Противопоказанные препараты?
Автомобильная авария. На лоб наложили швы, заживают.
Январь 1966. Заканчиваю «Святую Европу» в самых скверных обстоятельствах, пью всё больше, рассудок мутнеет. Ночью пугают сны; они теперь нередко перетекают в явь…
Апрель 1966. Алкоголь атаковал мое тело. У меня шелушится кожа, по кистям рук, лицу тянутся чёрные отметины; решаю, что пора лечится…» (140 – 141)
…другое дело, что в России Адамова знают на порядок меньше, чем Ионеско и Беккета, бывших более социально адаптированными и, значит, включёнными в популяризацию собственного наследия.
Тогда как Адамов пил, кутил, шумел и дрался, валялся на улице, побитый да перебитый («...эротизм как прибежище самых безнадёжных, часто лучших...», 154), практически бездыханный, словно бы собственной биографией пытаясь доказать право на абсурдистскую философию и сюрреалистическую эстетику.
«Сразу же попадаем на улицу, где в витринах сидят проститутки; одна из них нам понравилась, поднимаемся к ней. Хельга – возрождённая Веймарская республика: суровый взгляд, высокие сапоги.
Говорит мне, указывая на шкаф: «Там внутри мужчина. Хочешь, он будет с нами? Он только этого и ждёт». Я соглашаюсь, она вкладывает мне в руку ключ, я освобождаю мужчину с обнажённым торсом, погребённого под завалом платьев, он следует за мной, Хельга стегает нас, мы ужами ползём к её ногам.
Время закончилось, провожаю мужчину в исходную точку и снова запираю его.
Это промышленник из Киля…» (93 – 94)
Я узнал об Артюре Адамове, французе, армянского происхождения, рожденного в Кисловодске, ещё в детстве – из Краткой литературной энциклопедии (КЛЭ), где, помимо небольшой статьи о нем с обязательными заклинаниями отчуждения и некоммуникабельности современного буржуазного общества, была и фотография человека в футлярных каких-то очках.
Весьма, впрочем, привлекательная.
КЛЭ заменяла мне в младших и средних классах советской школы
Печерская в начале лета. Памяти учительницы литературы и русского языка Нины Степановны Терещенко
lj_paslen
11-07-2022 14:51
Если задуматься (то есть, отстраниться, остраниться) от себя, может показаться странным насколько сам по себе отодвигаешься от всего - в том числе, от людей, от времени своего, которое запрограммировано на подвох, сбой, неудачу, от пространства, в котором находишься, даже от времени года.
Лето распространяется по классической схеме "там хорошо, где нас нет": гроза чередуется с температурными обвалами, совсем как в горах, сухость с дождями, ливни - с грозами.
Переменная облачность спасает от зноя прямых лучшей, стирает тени, но дарует бархатный ветерок - уральская жара устроена совершенно иным способом: она полностью неподвижна, как столп и утверждение истины.
А тут и влажность иная и плотность щадящая, исполненная полутонов...
...хотя главное сезонное противоречие и здесь всё то же самое (видимо, психосоматическое): от горячего воздуха хочется лежать, может быть, спать, но сон в тёплую пору сворачивается, что молоко, и не даётся, спится плохо, поверхностно...
...словно бы на поверхности парного водоёма покачивает...
Голове постоянно нужен нырок вглубь, ну, или же, хотя бы, подпереть щекой (левой?) подушку, но тут именно что сложнее всего почему-то до кровати дойти - и, тем более, лечь.
Всё по правилам, всё по порядку, но, тем не менее, спохватываюсь постоянно: мол, надо же, как летом совсем...
Может, один я такой, выпадаю и выпал уже из процесса, отделился от времени года, которое следует пережить, чтобы жизнь вернулась в границы?
Мгновением после спохватываешься, что так ведь лето же и есть - мухи, жара, тополиный пух, шорты, сандалеты, на черешню цена падает, да всё не упадёт никак, но окрошку делать - самое же оно, так почему тогда не лето-то?
Это не трубка
Осталось понять что, так как и Москва мне не Москва, а тоже ведь достаточно условная территория; полустанок сна.
Тем более, что эпицентр невозможен - нельзя же поместить себя туда, где теперь и происходит всё самое главное, переместить в самое важное, тогда как оттуда все и бегут... ибо важнейшая доблесть - избежать, чтоб сохраниться.
Ринг объясняющего господина (есть такой персонаж у Чехова) - одиночки, знающего как надо и лучше всего как, приносящего себя и своё персональное время в жертву пользователям чужих знаний, навыков и умений.
Объяснение, повторюсь, от одиночества, от отчаянья, от привычки быть невидимым и свободным, не имея градаций и делений, четвертей и сессий, как и всех прочих порционных делений, так как суть всегда едина и неделима, как само существо.
Я о том, что в первую половину жизни люди настроены оптимистично - они про любовь и надежду на понимания, раз уж всё так очевидно и лобово.
Правда, ближе к середине пути, начинаешь задумываться отчего не считывают-то, если всё настолько элементарно (ну, то есть, разложено на элементы), вот и начинается разъяснительная работа, покуда не втягиваешься в неё, как в очередную (ещё одну) дурную привычку.
Проще, конечно, наплевать, так и продолжая оставаться с тени с несметными сокровищами духовного опыта, накопленного за долгие-долгие годы, но темперамент похож на архитектурные излишества и стили: поменять их невозможно, даже если очень хочется удешевить капитальный ремонт.
Одиночество можно победить, превратив его в уединение, то есть, полюбить, присвоив и одомашнив до состояния ручных домашних животных - вот как Маленький принц победил Короля, который разрешил улететь Маленькому принцу со своей планеты, раз удержать его невозможно.
Вторая часть жизни - про страхи, смерти и умирания, болезней и всяческой там несостоятельности - от экономической до творческой, от экзистенциальной до не-экзистенциальной.
Плюс холестерин опыта, плюс накопленные привычки, подменяющие индивидуальность, плюс инерция всевозрастающего тормозного пути...
Какая Москва если лезгинка за окном второй вечер подряд?
Тепло, лезгинка, холодная минеральная вода в холодильнике, царапающая пищевод удивлёнными пузырями, модернистская проза на завтрак и на обед, покуда левая щека не притянется силой притяжения к хлопку...
Это ведь судьба разговаривает с человеком на своём языке и то, что мы понимаем как символы и знаки есть лишь чёткие цепочки бесконечных причин и бесконечных последствий (тех самых стенограмм, о которых я писал в прошлый раз), которые важно уметь расслышать, а потом применить в правильном направлении.
Смириться, так сказать, с судьбой...
...особенно если сам стремишьсяЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Если задуматься (то есть, отстраниться, остраниться) от себя, может показаться странным насколько сам по себе отодвигаешься от всего - в том числе, от людей, от времени своего, которое запрограммировано на подвох, сбой, неудачу, от пространства, в котором находишься, даже от времени года.
Лето распространяется по классической схеме "там хорошо, где нас нет": гроза чередуется с температурными обвалами, совсем как в горах, сухость с дождями, ливни - с грозами.
Переменная облачность спасает от зноя прямых лучшей, стирает тени, но дарует бархатный ветерок - уральская жара устроена совершенно иным способом: она полностью неподвижна, как столп и утверждение истины.
А тут и влажность иная и плотность щадящая, исполненная полутонов...
...хотя главное сезонное противоречие и здесь всё то же самое (видимо, психосоматическое): от горячего воздуха хочется лежать, может быть, спать, но сон в тёплую пору сворачивается, что молоко, и не даётся, спится плохо, поверхностно...
...словно бы на поверхности парного водоёма покачивает...
Голове постоянно нужен нырок вглубь, ну, или же, хотя бы, подпереть щекой (левой?) подушку, но тут именно что сложнее всего почему-то до кровати дойти - и, тем более, лечь.
Всё по правилам, всё по порядку, но, тем не менее, спохватываюсь постоянно: мол, надо же, как летом совсем...
Может, один я такой, выпадаю и выпал уже из процесса, отделился от времени года, которое следует пережить, чтобы жизнь вернулась в границы?
Мгновением после спохватываешься, что так ведь лето же и есть - мухи, жара, тополиный пух, шорты, сандалеты, на черешню цена падает, да всё не упадёт никак, но окрошку делать - самое же оно, так почему тогда не лето-то?
Осталось понять что, так как и Москва мне не Москва, а тоже ведь достаточно условная территория; полустанок сна.
Тем более, что эпицентр невозможен - нельзя же поместить себя туда, где теперь и происходит всё самое главное, переместить в самое важное, тогда как оттуда все и бегут... ибо важнейшая доблесть - избежать, чтоб сохраниться.
Ринг объясняющего господина (есть такой персонаж у Чехова) - одиночки, знающего как надо и лучше всего как, приносящего себя и своё персональное время в жертву пользователям чужих знаний, навыков и умений.
Объяснение, повторюсь, от одиночества, от отчаянья, от привычки быть невидимым и свободным, не имея градаций и делений, четвертей и сессий, как и всех прочих порционных делений, так как суть всегда едина и неделима, как само существо.
Я о том, что в первую половину жизни люди настроены оптимистично - они про любовь и надежду на понимания, раз уж всё так очевидно и лобово.
Правда, ближе к середине пути, начинаешь задумываться отчего не считывают-то, если всё настолько элементарно (ну, то есть, разложено на элементы), вот и начинается разъяснительная работа, покуда не втягиваешься в неё, как в очередную (ещё одну) дурную привычку.
Проще, конечно, наплевать, так и продолжая оставаться с тени с несметными сокровищами духовного опыта, накопленного за долгие-долгие годы, но темперамент похож на архитектурные излишества и стили: поменять их невозможно, даже если очень хочется удешевить капитальный ремонт.
Одиночество можно победить, превратив его в уединение, то есть, полюбить, присвоив и одомашнив до состояния ручных домашних животных - вот как Маленький принц победил Короля, который разрешил улететь Маленькому принцу со своей планеты, раз удержать его невозможно.
Вторая часть жизни - про страхи, смерти и умирания, болезней и всяческой там несостоятельности - от экономической до творческой, от экзистенциальной до не-экзистенциальной.
Плюс холестерин опыта, плюс накопленные привычки, подменяющие индивидуальность, плюс инерция всевозрастающего тормозного пути...
Какая Москва если лезгинка за окном второй вечер подряд?
Тепло, лезгинка, холодная минеральная вода в холодильнике, царапающая пищевод удивлёнными пузырями, модернистская проза на завтрак и на обед, покуда левая щека не притянется силой притяжения к хлопку...
Это ведь судьба разговаривает с человеком на своём языке и то, что мы понимаем как символы и знаки есть лишь чёткие цепочки бесконечных причин и бесконечных последствий (тех самых стенограмм, о которых я писал в прошлый раз), которые важно уметь расслышать, а потом применить в правильном направлении.
Смириться, так сказать, с судьбой...
...особенно если сам стремишься
Мои твиты
lj_paslen
10-07-2022 12:00
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
- Сб, 17:07: Интересные чувства испытываешь к компаниям, оставшимися в России, чтобы у нас, лично у меня, оставались еда, гигиена и гаджеты. Приходится продираться сквозь едва ли не презрение к ним…
- Вс, 02:12: Отложил книгу. Выключил свет, чтоб лучше ловить всполохи. Гроза в Москве стороной идёт, гремит по бокам, накрывает сверху, накатывает со стороны соседнего дома, но здесь же невозможно оказаться в эпицентре вообще чего бы то ни было. И дело даже не в том, что центр - это Кремль…
- Вс, 02:35: Ловил молнии, но попадались чаще громы. Потом и вовсе разогнался новый приступ дождя, постепенно набирающего скорость - как тот скорый, купейный, лишь поначалу плавно отходящий от перрона. Из-за чего всполохи стали тусклее и отдалённее. Словно мы и вправду куда-то отъехали, едем
- Вс, 15:25: Даже самые отчаянные смельчаки в СССР никогда не клали ногу на ногу по-американски - на косточку лодыжки. Это казалось неуместным, неудобным, да и попросту не было принято - ровно на столько, насколько распространено теперь. Пн, 17:08: +32 и сильный ветер: горячее поглаживание, напоминающее шёпот, переходящий в крик; беглое чтение последних страниц перед развязкой; чужеродная интрига, забирающая существо сначала физически, затем и интеллектуально - когда состояние мира становится одной всепоглощающей страстью
Слово дня. Дансантность
lj_paslen
09-07-2022 20:19
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Интеллектуальная биография Джейн Джекобс, издательского дома "Дело". Моё эссе для "Знания/сила" 6'22
lj_paslen
07-07-2022 17:34
Примерно до сорока лет Джейн Джекобс (1916 – 2006) работала на третьестепенных должностях то машинисткой (в захолустной юности изучала скоропись), то редактором скромных отраслевых изданий, ибо с раннего детства отмечала в себе задатки литературных дарований (писала стихи).
Явная дурнушка с неразвитой харизмой (тот самый омут, где, до поры, до времени, непонятно какие черти водятся), она мечтала преодолеть комплексы и недочеты внешности, став известной писательницей.
Да только жизнь в кризисном Нью-Йорке вдали от родных (сначала в эпоху Великой Депрессии, затем во время Второй мировой войны), толкала Джейн на путь пошагового выживания.
Например, в металлургическом вестнике «Iron Age», где Джейн, стартовав с позиции секретаря, выросла сначала до помощника, а затем сделала головокружительную карьеру, став «младшим редактором».
«Несчастный Iron Age, его никогда не читали ради удовольствия, он не представлял интереса для большого литературного мира, нечасто встречался в газетных киосках и был настолько далек и от литературы, и от науки, насколько это вообще возможно. Это был отраслевой журнал: его новости, находки и репортажи ценились читателями только этой ниши и более никем…» (106)
После металлургических штудий, Джекобс писала об архитектуре в журнал «Америка», который правительство США выпускало на русском языке, чтобы распространять его по территории Советского Союза.
Однако, большую часть тиража большевики возвращали «на базу» нераспакованным.
Объясняли это тем, что бессмысленный глянец недавнего союзника по Второй мировой, не пользуется интересом у социалистических читателей.
Из-за чего трудоемкие задания, исполненные Джейн с максимальным тщанием и переполненные интеллектуальными находками, вновь не находили массовой аудитории.
Так бы, видимо, шаг за шагом, оно шло и дальше, да только однажды Дуг Хаскелл, главред журнала Architectural Forum, который и стал местом последней постоянной работы Джекобс, попросил заменить его на престижной урбанистской конференции по проблемам городского дизайна.
Важное мероприятие в Гарвардском университете, затеянной Хосе Луисом Сертом, гением каталонской архитектуры (в активе его такие знаменитые постройки как «Вилла богатого коллекционера» Фонда Мегт в французском Сан-Поль-де-Вансе и барселонский Фонд Жоана Миро) собирало интеллектуальную элиту страны для «работы над ошибками» собственной модернистской молодости.
«Серт рассматривал [городской дизайн] как ‘дисциплину’, что-то среднее между работой архитектора, ландшафтного архитектора и городского планировщика, но шире, чем каждая из них в отдельности…» (174)
Сам Хаскелл не мог выступить перед всеамериканской элитой, ибо собирался в Европу.
Как говорится в таких случаях, «ничего не предвещало».
Мать троих детей, к своим сорока, Джекобс была робка, пуглива, избегала публичных выступлений, но тут, по самым разным причинам, вынуждена была согласиться.
Боссу она поставила лишь одно условие: говорить не то, что нужно, но то, что ей действительно хочется.
Это десятиминутное выступление Джейн, впервые говорившей прилюдно, перевернуло всю ее дальнейшую жизнь.
А также, что немаловажно, изменило общие представления о современной урбанистике, устройстве и закономерностях развития «жизни и смерти больших американских городов», как Джейн Джекобс и назвала свою первую и самую знаменитую книгу.
Идеи органического развития городов «для людей», а не для застройщиков или машин, произвело эффект разорвавшейся бомбы, так как шло вразрез с модернистским мироощущением, которые уже не первое десятилетие вели американские города к казарменному единоначалию, сводящему разнообразие «вещества жизни» к нулю.
«Представления архитекторов и планировщиков послевоенного периода сметали существующие районы и заменяли их однотипными, негибкими, нечеловеческими и скучными территориями. Вот каким был новый порядок. Эта “нелепая ситуация, – сказала Джейн, – должна пробирать проектировщиков до мурашек.”
Как-то раз, по ее словам, Union Settlement искал помещение среди новостроек Восточного Гарлема (района, радикально перестроенного модернистскими многоэтажками – ред.), где можно было бы просто встретиться со взрослыми жителями района. Такого места не нашлось нигде – нигде невозможно встретиться и поговорить, кроме, может быть, прачечной в подвале. Понимают ли это архитекторы данного проекта, что задвигание социальной и публичной сферы в недра подвала приводит к “социальной нищете, какой трущобы и не видывали”?»Читать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Примерно до сорока лет Джейн Джекобс (1916 – 2006) работала на третьестепенных должностях то машинисткой (в захолустной юности изучала скоропись), то редактором скромных отраслевых изданий, ибо с раннего детства отмечала в себе задатки литературных дарований (писала стихи).
Явная дурнушка с неразвитой харизмой (тот самый омут, где, до поры, до времени, непонятно какие черти водятся), она мечтала преодолеть комплексы и недочеты внешности, став известной писательницей.
Да только жизнь в кризисном Нью-Йорке вдали от родных (сначала в эпоху Великой Депрессии, затем во время Второй мировой войны), толкала Джейн на путь пошагового выживания.
Например, в металлургическом вестнике «Iron Age», где Джейн, стартовав с позиции секретаря, выросла сначала до помощника, а затем сделала головокружительную карьеру, став «младшим редактором».
«Несчастный Iron Age, его никогда не читали ради удовольствия, он не представлял интереса для большого литературного мира, нечасто встречался в газетных киосках и был настолько далек и от литературы, и от науки, насколько это вообще возможно. Это был отраслевой журнал: его новости, находки и репортажи ценились читателями только этой ниши и более никем…» (106)
После металлургических штудий, Джекобс писала об архитектуре в журнал «Америка», который правительство США выпускало на русском языке, чтобы распространять его по территории Советского Союза.
Однако, большую часть тиража большевики возвращали «на базу» нераспакованным.
Объясняли это тем, что бессмысленный глянец недавнего союзника по Второй мировой, не пользуется интересом у социалистических читателей.
Из-за чего трудоемкие задания, исполненные Джейн с максимальным тщанием и переполненные интеллектуальными находками, вновь не находили массовой аудитории.
Так бы, видимо, шаг за шагом, оно шло и дальше, да только однажды Дуг Хаскелл, главред журнала Architectural Forum, который и стал местом последней постоянной работы Джекобс, попросил заменить его на престижной урбанистской конференции по проблемам городского дизайна.
Важное мероприятие в Гарвардском университете, затеянной Хосе Луисом Сертом, гением каталонской архитектуры (в активе его такие знаменитые постройки как «Вилла богатого коллекционера» Фонда Мегт в французском Сан-Поль-де-Вансе и барселонский Фонд Жоана Миро) собирало интеллектуальную элиту страны для «работы над ошибками» собственной модернистской молодости.
«Серт рассматривал [городской дизайн] как ‘дисциплину’, что-то среднее между работой архитектора, ландшафтного архитектора и городского планировщика, но шире, чем каждая из них в отдельности…» (174)
Сам Хаскелл не мог выступить перед всеамериканской элитой, ибо собирался в Европу.
Как говорится в таких случаях, «ничего не предвещало».
Мать троих детей, к своим сорока, Джекобс была робка, пуглива, избегала публичных выступлений, но тут, по самым разным причинам, вынуждена была согласиться.
Боссу она поставила лишь одно условие: говорить не то, что нужно, но то, что ей действительно хочется.
Это десятиминутное выступление Джейн, впервые говорившей прилюдно, перевернуло всю ее дальнейшую жизнь.
А также, что немаловажно, изменило общие представления о современной урбанистике, устройстве и закономерностях развития «жизни и смерти больших американских городов», как Джейн Джекобс и назвала свою первую и самую знаменитую книгу.
Идеи органического развития городов «для людей», а не для застройщиков или машин, произвело эффект разорвавшейся бомбы, так как шло вразрез с модернистским мироощущением, которые уже не первое десятилетие вели американские города к казарменному единоначалию, сводящему разнообразие «вещества жизни» к нулю.
«Представления архитекторов и планировщиков послевоенного периода сметали существующие районы и заменяли их однотипными, негибкими, нечеловеческими и скучными территориями. Вот каким был новый порядок. Эта “нелепая ситуация, – сказала Джейн, – должна пробирать проектировщиков до мурашек.”
Как-то раз, по ее словам, Union Settlement искал помещение среди новостроек Восточного Гарлема (района, радикально перестроенного модернистскими многоэтажками – ред.), где можно было бы просто встретиться со взрослыми жителями района. Такого места не нашлось нигде – нигде невозможно встретиться и поговорить, кроме, может быть, прачечной в подвале. Понимают ли это архитекторы данного проекта, что задвигание социальной и публичной сферы в недра подвала приводит к “социальной нищете, какой трущобы и не видывали”?»
"По примеру богов" Генриха Семирадского в "Новой Третьяковке
lj_paslen
06-07-2022 12:15
С Семирадским, конечно, интересный случай, так как, по всем показателям (и показаниям) это явный претендент на звание производителя плохого искусства (хороший художник плохого искусства), но он нравится почему-то, от постыдного удовольствия, прикрываемого ажиотажным фотографированием аж дух захватывает, да и выставка получилась роскошная.
Точнее, зрелище вышло богатое, тогда как выставка получилась неважная, как раз, если различать то, что показывают и как показывают.
С тем как показывают у ГТГ проблемы в последние годы: выставок стало много и, с одной стороны, это хорошо, конечно, так как музею удалось выстроить пространство примирения и умиротворения, в лоно которых хочется возвращаться как можно чаще…
…но, с другой, обилие выставочных проектов не даёт проработать их как следует и как оно могло бы быть «в идеале».
Понятно, что предыдущей ретроспективе Врубеля приходится обходиться без экспонатов киевского периода, находящегося в Украине в количествах, критических для биографического дискурса, но про то, что кураторы пропускают даже и самые доступные предметы, я увидел ещё на экспозиции Венецианова, отчего-то побрезговавшей роскошным портретом мальчика в красной рубашке из собрания Челябинского музея изобразительных искусств.
Как-то так получилось, что я неплохо знаю коллекции Челябинской картинной галереи, я на них воспитывался, можно сказать, усваивая принципы осязательной ценности и шедевр Венецианова – один из центров южноуральской коллекции.
Год назад его в Инженерномзамке корпусе сильно не хватало.
Вот и выставка Семирадского сделана без большого административного усердия и, тем более, человеческого удовольствия (а чтоб оно было и дырку на стене в расписании затыкало – хотя, странное дело: время этой, идеологически вполне безопасной экспозиции, сократили больше, чем на месяц, изначально предполагая закрытие её в августе), причём вовсе не из-за санкций, отрезавших от России холсты из польских собраний – взять, хотя бы, актуальную часть ретроспективы, инсталлированную в общее выставочное движение.
Самое козырное место в ней (самое дальнее и монументальное) заняли архитектурные фантазии Валерия Кошлякова; в углах финальной части можно наткнуться на «тряпочки» нового академика Тимура Новикова, вызывающие заинтересованное удивление у неподготовленных посетителей, не знающих как к этому относиться.
Есть здесь еще и прекрасные фотографические серии Ольги Тобрелутс и Тимофея Парщикова, лишённые контекста и, поэтому, лишь намечающие пути пересечения неоакадемизма Серебряного века с неоакадемизмом постмодернистским, но так и не пересекающуюся с ним.
А ещё я не нашёл здесь заранее анонсированную многоканальную видеоинсталляцию группы AES + F „Пир Трималхиона“, видимо, не договорились.
То есть, актуальная часть «По примеру богов» выстроена вхолостую, довеском, чтобы объёма и без того нечастой развеске прибавить…
…в отличие от добавлений «античной» части – с краснофигурными и чёрнофигурными вазами, найденными на раскопках, бронзами, скопированными в Помпеях и лаконичными «древними» скульптурами в копиях и слепках нового времени.
Все они отлично подчёркивают и обращают внимание на бутафорию, с которой Семирадский постоянно работал с необычайным воодушевлением – обычно старинные артефакты вставлены в его холсты по периферии, подчёркивающей (и даже комментирующей) основной сюжет.
Но, что ещё важнее, весь этот антиквариат помогает зрителю выстроить правильный зрительный путь – последовательность блуждания зрачка по картине, переходящего от детали к детали примерно так же, как, страница за страницей, читается книга или же смотрится кино.
Судя по датам жизни (1843 – 1902) и биографическим особенностям, Генрих Ипполитович Семирадский работал как раз на границе новой эпохи не только в искусстве, но и в жизни, максимально зависящей от приёмов кинематографического мышления, навсегда изменивших палитру, ну, например, живописи.
И труды Семирадского, как кажется, позволяют это заметить «на новенького», так как, скажем, фрески и их разглядывание (если брать нечто принципиально большое и даже громадное, неохватываемое единымЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
С Семирадским, конечно, интересный случай, так как, по всем показателям (и показаниям) это явный претендент на звание производителя плохого искусства (хороший художник плохого искусства), но он нравится почему-то, от постыдного удовольствия, прикрываемого ажиотажным фотографированием аж дух захватывает, да и выставка получилась роскошная.
Точнее, зрелище вышло богатое, тогда как выставка получилась неважная, как раз, если различать то, что показывают и как показывают.
С тем как показывают у ГТГ проблемы в последние годы: выставок стало много и, с одной стороны, это хорошо, конечно, так как музею удалось выстроить пространство примирения и умиротворения, в лоно которых хочется возвращаться как можно чаще…
…но, с другой, обилие выставочных проектов не даёт проработать их как следует и как оно могло бы быть «в идеале».
Понятно, что предыдущей ретроспективе Врубеля приходится обходиться без экспонатов киевского периода, находящегося в Украине в количествах, критических для биографического дискурса, но про то, что кураторы пропускают даже и самые доступные предметы, я увидел ещё на экспозиции Венецианова, отчего-то побрезговавшей роскошным портретом мальчика в красной рубашке из собрания Челябинского музея изобразительных искусств.
Как-то так получилось, что я неплохо знаю коллекции Челябинской картинной галереи, я на них воспитывался, можно сказать, усваивая принципы осязательной ценности и шедевр Венецианова – один из центров южноуральской коллекции.
Год назад его в Инженерном
Вот и выставка Семирадского сделана без большого административного усердия и, тем более, человеческого удовольствия (а чтоб оно было и дырку на стене в расписании затыкало – хотя, странное дело: время этой, идеологически вполне безопасной экспозиции, сократили больше, чем на месяц, изначально предполагая закрытие её в августе), причём вовсе не из-за санкций, отрезавших от России холсты из польских собраний – взять, хотя бы, актуальную часть ретроспективы, инсталлированную в общее выставочное движение.
Самое козырное место в ней (самое дальнее и монументальное) заняли архитектурные фантазии Валерия Кошлякова; в углах финальной части можно наткнуться на «тряпочки» нового академика Тимура Новикова, вызывающие заинтересованное удивление у неподготовленных посетителей, не знающих как к этому относиться.
Есть здесь еще и прекрасные фотографические серии Ольги Тобрелутс и Тимофея Парщикова, лишённые контекста и, поэтому, лишь намечающие пути пересечения неоакадемизма Серебряного века с неоакадемизмом постмодернистским, но так и не пересекающуюся с ним.
А ещё я не нашёл здесь заранее анонсированную многоканальную видеоинсталляцию группы AES + F „Пир Трималхиона“, видимо, не договорились.
То есть, актуальная часть «По примеру богов» выстроена вхолостую, довеском, чтобы объёма и без того нечастой развеске прибавить…
…в отличие от добавлений «античной» части – с краснофигурными и чёрнофигурными вазами, найденными на раскопках, бронзами, скопированными в Помпеях и лаконичными «древними» скульптурами в копиях и слепках нового времени.
Все они отлично подчёркивают и обращают внимание на бутафорию, с которой Семирадский постоянно работал с необычайным воодушевлением – обычно старинные артефакты вставлены в его холсты по периферии, подчёркивающей (и даже комментирующей) основной сюжет.
Но, что ещё важнее, весь этот антиквариат помогает зрителю выстроить правильный зрительный путь – последовательность блуждания зрачка по картине, переходящего от детали к детали примерно так же, как, страница за страницей, читается книга или же смотрится кино.
Судя по датам жизни (1843 – 1902) и биографическим особенностям, Генрих Ипполитович Семирадский работал как раз на границе новой эпохи не только в искусстве, но и в жизни, максимально зависящей от приёмов кинематографического мышления, навсегда изменивших палитру, ну, например, живописи.
И труды Семирадского, как кажется, позволяют это заметить «на новенького», так как, скажем, фрески и их разглядывание (если брать нечто принципиально большое и даже громадное, неохватываемое единым
153. Окно в июнь. АМЗ и Сокол, Чердачинск и Москва
lj_paslen
05-07-2022 08:25
Только теперь дошло почему переезды туда-сюда и обратно действуют на меня столь обременительно - просто каждый раз моя Москва обнуляется, начинаясь заново.
Если нет постоянной работы и присосок к контексту вовне, значит всё сама, сама, сама, да из себя.
Я уже касался когда-то всего этого, приравнивая два города моей жизни к двум стенограммам, сменяющим друг друга - двум осциллографам, фиксирующим стенограммы интеллектуальных процессов...
...к которым, следовательно, сводится всё моё существо?
Раз уж это именно они лежат в основе всего и трудятся основой фиксации, базисом настроек эквалайзера воспринимающей машинки?
Но дело не в трудах, которые можно подытожить, чтобы перебраться на новом-старом месте в иную точку обзора - вот как кошки собирают своё бытие из перемещений по точкам, из которых они осматривают то, что их окружает, на предмет опасности или ништяков, - дело в быту, который тоже меняется вслед за потребностями стенограммы.
Раз уж в разных местах демонстрирует она совершенно различные агрегатные состояния.
Давно уже существую тяжело и непросто, без [стабильных] доходов и достаточных денег, в перманентном кризисе незнания как жить дальше.
Недавно поймал себя на странном чувстве, что теперь таких как я вокруг большинство.
То есть, раньше это как бы было моей индивидуальной особенностью и осознанным выбором - находиться среди людей ощутимо выше меня...
...а теперь, когда всеобщие доходы подравняли, вычли из них всё, что только можно, часть индивидуальности исчезла, испарилась, вместе с надеждой, что в самые тугие годы можно будет обратиться за помощью к тем, кто повыше социальным ростом.
Конечно, не обратился бы (гордость не позволяет), но надежда перпендикулярна потенциальным возможностям и не считается с чувствами самооценки, бреднем бредёт.
А теперь не бредёт, получается: я вновь в середине потока, вновь сбережён от его крайностей и укутан со всех сторон тем, кому еще труднее и сложнее, я вновь как все!
Это ли не праздник идентификации с родным российским народом?
Проседание всеобщих доходов вниз (вперед, в девяностые, с шутками да прибаутками) - точка не только самоидентификации, но и встречи с другими, оказавшимися примерно там же: в состоянии новой нормы.
Мне ведь всегда хотелось быть как все, потому что это даёт запас прочности твоим текстам, ну, и отношению к тебе как к одному из нас.
Всегда боролся с особенным отношением к себе, раз уж я только текст, то и судить меня следовало бы на общих основаниях, исходя из качества написанного - только оно способно стать объективным показателем того, что есть я.
Ну, хотя бы от того, что текстуальная харизма может уйти вместе с особыми обстоятельствами, которые первоначально облегчали точку входа и снисходительный прием.
Особенно если они завязаны на степень родства с человеком, имеющим ценность другим, ну, или с должностью какой.
Многие главные редактора прославляются в творчестве, олицетворяя собственные институции (хотя исключения есть и здесь, конечно - все зависит от цели, живёшь ли ты как оно там тебе живётся, сносимый потоком, или же строишь карьеру, отрабатывая травмы детской калибровки), чтобы после уйти с этими институциями в тень тени.
Я с детства рос сыном врача, ценимого в Чердачинске и знакомого практически любому, чтобы рано понять, что ласковые слова и внимательные взгляды - пустая формальность, заканчивающаяся с глаз долой - из сердца вон.
Почти с самого начала я искал чистого отношения чисто к себе, а не к обстоятельствам вокруг.
Танцует тот, кто не танцует - по рюмке вилочкой стучит, гарцует тот, кто не гарцует - с трибуны машет и свистит...
Мне повезло рано начать и, значит, рано избавиться от многих заблуждений и снисхождений (раз уж снисхождение это обязательно спуск вниз - вниз-схождение), ритуального балета бедных в стиле как бы чего не вышло, ну, или в жанре а вдруг...
В этом жанре выдержаны почти все взгляды в сторону богачей, у нормальных людей вызывающих приторное слюно-умиление, словно бы способное заставить их делиться с нами деньгами: всё то же мало ли и всё тоже а вдруг...
Земля ведь круглая, а на Красной площади - всего круглей...
Немногие способны рассчитывать только на собственные силы, без привлечения, ну, хотя бы, мечты...
Моя печаль застыла неподвижно
Я жду напрасно не придёт никто
Ни днём ни ночью
И не приду я сам такой как прежде
Если всё времяЧитать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
Только теперь дошло почему переезды туда-сюда и обратно действуют на меня столь обременительно - просто каждый раз моя Москва обнуляется, начинаясь заново.
Если нет постоянной работы и присосок к контексту вовне, значит всё сама, сама, сама, да из себя.
Я уже касался когда-то всего этого, приравнивая два города моей жизни к двум стенограммам, сменяющим друг друга - двум осциллографам, фиксирующим стенограммы интеллектуальных процессов...
...к которым, следовательно, сводится всё моё существо?
Раз уж это именно они лежат в основе всего и трудятся основой фиксации, базисом настроек эквалайзера воспринимающей машинки?
Но дело не в трудах, которые можно подытожить, чтобы перебраться на новом-старом месте в иную точку обзора - вот как кошки собирают своё бытие из перемещений по точкам, из которых они осматривают то, что их окружает, на предмет опасности или ништяков, - дело в быту, который тоже меняется вслед за потребностями стенограммы.
Раз уж в разных местах демонстрирует она совершенно различные агрегатные состояния.
Давно уже существую тяжело и непросто, без [стабильных] доходов и достаточных денег, в перманентном кризисе незнания как жить дальше.
Недавно поймал себя на странном чувстве, что теперь таких как я вокруг большинство.
То есть, раньше это как бы было моей индивидуальной особенностью и осознанным выбором - находиться среди людей ощутимо выше меня...
...а теперь, когда всеобщие доходы подравняли, вычли из них всё, что только можно, часть индивидуальности исчезла, испарилась, вместе с надеждой, что в самые тугие годы можно будет обратиться за помощью к тем, кто повыше социальным ростом.
Конечно, не обратился бы (гордость не позволяет), но надежда перпендикулярна потенциальным возможностям и не считается с чувствами самооценки, бреднем бредёт.
А теперь не бредёт, получается: я вновь в середине потока, вновь сбережён от его крайностей и укутан со всех сторон тем, кому еще труднее и сложнее, я вновь как все!
Это ли не праздник идентификации с родным российским народом?
Проседание всеобщих доходов вниз (вперед, в девяностые, с шутками да прибаутками) - точка не только самоидентификации, но и встречи с другими, оказавшимися примерно там же: в состоянии новой нормы.
Мне ведь всегда хотелось быть как все, потому что это даёт запас прочности твоим текстам, ну, и отношению к тебе как к одному из нас.
Всегда боролся с особенным отношением к себе, раз уж я только текст, то и судить меня следовало бы на общих основаниях, исходя из качества написанного - только оно способно стать объективным показателем того, что есть я.
Ну, хотя бы от того, что текстуальная харизма может уйти вместе с особыми обстоятельствами, которые первоначально облегчали точку входа и снисходительный прием.
Особенно если они завязаны на степень родства с человеком, имеющим ценность другим, ну, или с должностью какой.
Многие главные редактора прославляются в творчестве, олицетворяя собственные институции (хотя исключения есть и здесь, конечно - все зависит от цели, живёшь ли ты как оно там тебе живётся, сносимый потоком, или же строишь карьеру, отрабатывая травмы детской калибровки), чтобы после уйти с этими институциями в тень тени.
Я с детства рос сыном врача, ценимого в Чердачинске и знакомого практически любому, чтобы рано понять, что ласковые слова и внимательные взгляды - пустая формальность, заканчивающаяся с глаз долой - из сердца вон.
Почти с самого начала я искал чистого отношения чисто к себе, а не к обстоятельствам вокруг.
Танцует тот, кто не танцует - по рюмке вилочкой стучит, гарцует тот, кто не гарцует - с трибуны машет и свистит...
Мне повезло рано начать и, значит, рано избавиться от многих заблуждений и снисхождений (раз уж снисхождение это обязательно спуск вниз - вниз-схождение), ритуального балета бедных в стиле как бы чего не вышло, ну, или в жанре а вдруг...
В этом жанре выдержаны почти все взгляды в сторону богачей, у нормальных людей вызывающих приторное слюно-умиление, словно бы способное заставить их делиться с нами деньгами: всё то же мало ли и всё тоже а вдруг...
Земля ведь круглая, а на Красной площади - всего круглей...
Немногие способны рассчитывать только на собственные силы, без привлечения, ну, хотя бы, мечты...
Моя печаль застыла неподвижно
Я жду напрасно не придёт никто
Ни днём ни ночью
И не приду я сам такой как прежде
Если всё время
Желание быть городом. Валерий Кошляков. DOMUS MAXIMA. Музей архитектуры
lj_paslen
04-07-2022 08:25
В анфиладе парадных залов усадьбы Талызиных несколько раз я ловил себя на желании «подкрутить фитилёк», ну, то есть, сделать переживание от выставки Кошлякова более динамичным и концентрированным.
Для этого нужно было бы ополовинить её территорию, а то и сжать примерно на треть, сделав развеску более плотной.
Это означает, что художник достиг определённой цели: он воздействует на зрителя токами физической природы, образующими толчки и волны, то есть, самые разные импульсы, вот как музыка – внеположенная, но присваемая, становящаяся самим посетителем музея.
Это означает, что композициям Кошлякова удаётся организовывать пространство вокруг себя, подобно скульптурным объектам, то есть служить не только местом притяжения (внимания), но и точкой отсчёта.
Классицистическая анфилада талызинского особняка XVIII века воздействует не так, как стерильный «белый куб», обычно используемый для экспонирования актуального искусства – детали «архитектурного убранства», остроумно использованные при показе «архитектурной живописи» Кошлякова заполняет территорию между его артефактами своими собственными «информационными помехами» и «шумами», отвлекая зрителей выставки живописи от того, что, собственно говоря, они и пришли смотреть.
Видимо так, внутри этих залов, украшенных кошляковской живописью, и возникают ощущения пауз и даже [эпистемиологических] разрывов, влияя на послевкусие от смотрения и восприятия конкретных авторских жестов тем, что разрывы эти сливаются в единый симфонический фон.
Художник и сам ведь думал о чем-то похожем, пытаясь выйти за рамки собственных холстов (как правило, широкоформатных и максимально монументальных), нарушив «плоскость картины», во-первых изнутри (коллажными вклейками, пастозными наплывами и красочными подтеками, сублимируя шероховатости неровных поверхностей, органичную и как бы естественную фактурность в Киферовском стиле)…
…и, во-вторых, выставляя в изысканно декорированных залах (в некоторых из них есть даже остатки лепных украшений на стенах и росписи на потолке) обломки разной мебели.
Видимо, таким образом, и способной превратить разрозненные экспонаты (картины, в первую очередь) в единый ансамбль.
С одной стороны, нужно попытаться переиграть классицизм и победить пустоту выставочных помещений (холстов для этого мало – особенно если посредине комнат ничего не стоит), с другой стороны важно заставить работать залы в духе тотальной инсталляции. Каждый раз как законченную и самодостаточную монаду.
Эти обломки предметов обстановки (в последнем овальном зале, с помощью стеллажей и журнального столика, они организованы в оммаж французскому минимализму, напоминающему мне, например, о Бернаре Бюффе, переосмыслением творчества которого, как кажется, кошляковский стиль многим обязан) продолжают одну из предыдущих важных пространственных идей художника – когда он извлекал из икон иконусы, то есть, фрагменты палатного письма (кубистические, многогранные изображения городов, храмов или мебели), чтобы превратить их в почти абстрактные пластические объекты.
Более всего напоминающие супремусы Малевича и его соратников – утопические скульптурные композиции, построенные на геометрических плоскостях уже преодолевших кубизм.
Или же пока ещё так и не дотянувшиеся до него.
Выставка иконусов в «Галерее Марата и Юлии Гельман» в 2011-м запомнилась мне едва ли не лучшей выставкой Кошлякова в Москве.
Очень уж тонко, но зримо завязывалась перекличка между намеренно корявыми башенками в духе Карлсона, который живет на крыше (с детства помню, что свои небоскребы лучший друг Малыша украсил мясной тефтелькой) и размашистыми холстами в духе абстрактного экспрессионизма и живописи действия.
Теперь же, чаще всего, эти иконусы Кошлякова не сконструированы по образу и подобию иконописных утопий, но подобраны на свалке, как и положено реди-мейдам.
Причем,Читать далее...
комментарии: 0
понравилось!
вверх^
к полной версии
В анфиладе парадных залов усадьбы Талызиных несколько раз я ловил себя на желании «подкрутить фитилёк», ну, то есть, сделать переживание от выставки Кошлякова более динамичным и концентрированным.
Для этого нужно было бы ополовинить её территорию, а то и сжать примерно на треть, сделав развеску более плотной.
Это означает, что художник достиг определённой цели: он воздействует на зрителя токами физической природы, образующими толчки и волны, то есть, самые разные импульсы, вот как музыка – внеположенная, но присваемая, становящаяся самим посетителем музея.
Это означает, что композициям Кошлякова удаётся организовывать пространство вокруг себя, подобно скульптурным объектам, то есть служить не только местом притяжения (внимания), но и точкой отсчёта.
Классицистическая анфилада талызинского особняка XVIII века воздействует не так, как стерильный «белый куб», обычно используемый для экспонирования актуального искусства – детали «архитектурного убранства», остроумно использованные при показе «архитектурной живописи» Кошлякова заполняет территорию между его артефактами своими собственными «информационными помехами» и «шумами», отвлекая зрителей выставки живописи от того, что, собственно говоря, они и пришли смотреть.
Видимо так, внутри этих залов, украшенных кошляковской живописью, и возникают ощущения пауз и даже [эпистемиологических] разрывов, влияя на послевкусие от смотрения и восприятия конкретных авторских жестов тем, что разрывы эти сливаются в единый симфонический фон.
Художник и сам ведь думал о чем-то похожем, пытаясь выйти за рамки собственных холстов (как правило, широкоформатных и максимально монументальных), нарушив «плоскость картины», во-первых изнутри (коллажными вклейками, пастозными наплывами и красочными подтеками, сублимируя шероховатости неровных поверхностей, органичную и как бы естественную фактурность в Киферовском стиле)…
…и, во-вторых, выставляя в изысканно декорированных залах (в некоторых из них есть даже остатки лепных украшений на стенах и росписи на потолке) обломки разной мебели.
Видимо, таким образом, и способной превратить разрозненные экспонаты (картины, в первую очередь) в единый ансамбль.
С одной стороны, нужно попытаться переиграть классицизм и победить пустоту выставочных помещений (холстов для этого мало – особенно если посредине комнат ничего не стоит), с другой стороны важно заставить работать залы в духе тотальной инсталляции. Каждый раз как законченную и самодостаточную монаду.
Эти обломки предметов обстановки (в последнем овальном зале, с помощью стеллажей и журнального столика, они организованы в оммаж французскому минимализму, напоминающему мне, например, о Бернаре Бюффе, переосмыслением творчества которого, как кажется, кошляковский стиль многим обязан) продолжают одну из предыдущих важных пространственных идей художника – когда он извлекал из икон иконусы, то есть, фрагменты палатного письма (кубистические, многогранные изображения городов, храмов или мебели), чтобы превратить их в почти абстрактные пластические объекты.
Более всего напоминающие супремусы Малевича и его соратников – утопические скульптурные композиции, построенные на геометрических плоскостях уже преодолевших кубизм.
Или же пока ещё так и не дотянувшиеся до него.
Выставка иконусов в «Галерее Марата и Юлии Гельман» в 2011-м запомнилась мне едва ли не лучшей выставкой Кошлякова в Москве.
Очень уж тонко, но зримо завязывалась перекличка между намеренно корявыми башенками в духе Карлсона, который живет на крыше (с детства помню, что свои небоскребы лучший друг Малыша украсил мясной тефтелькой) и размашистыми холстами в духе абстрактного экспрессионизма и живописи действия.
Теперь же, чаще всего, эти иконусы Кошлякова не сконструированы по образу и подобию иконописных утопий, но подобраны на свалке, как и положено реди-мейдам.
Причем,