Снимки улицы Печерской в октябре 2021 + цитата из главы "Пруды" книги "Жизнь в лесу" Генри Д.Тороlj_paslen08-11-2021 22:08
Каждый месяц жизни "в деревне" я делаю четыре подборки, постепенно расширяющих кругозор - от частного к общему: вид из окна нашего дома, садовый участок, окружающий наш дом, затем улица Печерская, окружающая наш огород и, наконец, посёлок, внутри которого мы живём.
И так по кругу.
Акценты на одном из этих видов фотографий (а теперь уже и как бы жанров) зависят от времени года: когда-то преобладают виды из окна - в теплое время года они активнее, да и окно открыть намного проще; когда-то взгляд не оторвать от цветущих цветников или фруктовых деревьев...
...впрочем, они есть и в нашем саду и в закутке на улице тоже.
В холодные сезоны гуляется, разумеется, меньше, под сиплым южно-уральским ветром бежишь до магазина и обратно, так что посёлок АМЗ съёживается до жизненно необходимых маршрутов: в мороз чувствуешь себя то ли троллейбусом, то ли автобусом, старающимся не открывать все двери на всех остановках.
...осторожно, двери закрываются...
или
...троллейбус дальше не идёт...
Если кто не знает, в чердачинском общественном транспорте давно и повсеместно живут кондуктора, похожие на нахохолившихся птиц, так что оставлять проезд неоплаченным невозможно.
Хотя я до сих пор тоскую по советским кассовым аппаратам с прозрачной крышей из пластика.
Хотя еще помню и кассы, бывшие до этих, совсем уже старинные, словно бы из моего персонального XIX века.
Не знаю, как это выглядит со стороны (я же фотографирую как бы из себя и от себя), но наиболее подвижной и интересной мне кажется серия снимков, посвященных улице Печерской.
Её, одностороннюю, я много раз описывал и показывал: действительно ведь - каждый месяц отчитываюсь...
...так как она самая неподвижная и [практически вся] чужая то кажется, что она более всего подвержена незаметным изменениям.
И уж точно именно Печерская максимально богата оттенками смыслового минимализма, который можно повернуть в любую сторону - хоть Германтов (к городу), хоть Свана (к кулисам посёлка)...
...её сложнее всего поймать, так как она вся, вроде бы как, перед тобой, хотя на самом деле, она вся спрятана и загорожена: по чётной стороне заборами того, что теперь любят называть домохозяйствами (отвратительное слово, конечно же), а другая, нежилая, полосой отчуждения, оставшейся от нашей рощи, варварски вырубленной под магазин развлечений с оружейной лавкой, двумя бензозаправками и прочей бесчеловечной муйнёй - порой поражаешься сколько бесчеловечности, подступающей непосредственно к человеческим жилищам, понатолкано вокруг людской жизни.
Иногда даже начинает казаться, что без этой бесчеловечности вокруг да около уже никак.
Тем более, что найти незагаженный человеческим присутствием уголок практически невозможно.
Чем больше об этом думаешь, тем чаще пытаешься представить эту складку ландшафта в первозданном состоянии - до того момента, когда сюда пришли люди, начали рубить деревья и прокладывать дороги.
Так как заселяли эти места относительно недавно, аутентичность ещё проглядывает сквозь картинки нищенской советской индустриализации и того, что привело на край урочища Селябы толпы обездоленных людей в обмотках.
Но я стараюсь представлять не большой передел, а то, что было до
И тогда, честное слово, мне становится немного легче.
Вроде бы и так не особо тяжело, если не брать вопросы актуальной политики, но всё равно легче...
...словно бы что-то снимает бинты с души, распелёнывает душу.
Нечто похожее, кстати, описывает Торо в своей книге о жизни в лесу.
Сразу за тем фрагментом, который я сегодня вырезал из книги для этого поста, идут описания первородного состояния Уолден, местности с прудом, которая уже тогда, то есть, в середине XIX века, казалась Торо обезображенной корыстолюбивыми фермерами и неразумной деревенщиной.
Однако, гораздо сильнее меня тронул эпизод, где Торо сравнивает водную поверхность пруда с зеркалом, впрочем, судите сами - цитата чуть ниже.
Понятно, что сравнивать улицу с водоёмом (рекой, в основном) - место общее и лишённое оригинальности (то есть, новой инфы), однако, если сделать это через торовские описания своего пруда, цельность впечатления и его объём могут быть умозрительно восстановлены.
***
"В конце октября, когда наступают настоящие заморозки, исчезают и водомерки и водяные жуки, в это время и в ноябре, в тихие дни ни одна морщинка не набегает на водную гладь. Однажды в ноябре, уже после полудня, во время затишья после нескольких дней бури и дождей,
Октябрь в саду. Фотографии укрытияlj_paslen05-11-2021 18:31
Который год октябрь выдается максимально ярким...
...а, может быть, он всегда такой, просто раньше я не обращал на это внимание?
Сентябрь почти всегда был продолжением лета, его осенью, вторым августом, Августом-Октавианом, тогда как октябрь воспринимался преддверьем, настроем, затактом, прихожей, сенями, тоннелем между двумя корневыми станциями -
- то есть, ценность не как сама по себе, но как интенция и предварительные соображения, остывающие после отпуска, входящие в колею и настраивающиеся на долгую московскую осень с выставками и концертами.
Между тем, как вот уже второй год подряд (прошлогодний, точно так же ковидный октябрь в нашем огороде на нашем участке выглядит не менее ярким и живописным, особенно хороши вышли розы: https://paslen.livejournal.com/2517226.html) мы сами себе выставки и концерты, развлекать некому, скорости замедлились.
Да, и я не в Москве, но на "природе", на "свежем воздухе", что означает, что места у меня теперь больше, а возможностей выйти вовне меньше.
Такое ощущение теперь, что октябрьская радуга фруктовых ароматов цветовое и погодное разнообразие прорастает одновременно внутрь и изнутри, вот как два сообщающихся сосуда, как эмблема взаимодействия восприятия и того, что окружает, постепенно становясь тобой.
И тобой тоже.
Вот поэтому он такой разнообразный, что предельно субъективный и всячески, таким образом, помогающий - я не знаю, как это происходит, но восприятие впитывает окружающую действительность, переподчиняя ее хотелкам своего опыта, тогда как и сама природа насыщается психологическим и даже, не побоюсь этого слова, интеллектуальным изощрением того, кто наблюдает.
Вот наш садик таков и территория вокруг дома, потому что если дальше пойти, сдвинуться с места в сторону города или в сторону посёлка (Германтов или Свана), то наступают промежутки, в которых интенционально больше уже от пустыря и промежутка, причем даже на территории нашей улицы Печерской, то есть, никуда далеко ходить не надо, и тут, по близости, омутами накроет в тёмную и тёмной.
Сейчас, когда раскладывал снимки в подобие некоего пасьянса, задавая им неспешный и не особенно ощутимый ритм, поймал ощущение расписного веера, грани которого (Ахмадулиной, видимо, перечитал) оборачиваются объёмом панорамы -
- в этом октябре (ну, да, видимо, как в каждом) вмещены сразу все времена года...
...сразу все месяцы, и зной, и снег, и тепло, и цветение, и закат, и морозная роса - прощальные слёзы урожайных растений, цветов и травы, словно бы седеющей на наших глазах, чтобы, чуть позже, вернуться к летнему, практически, состоянию.
Только длина дня не обманывает.
Даже линейки никакой не потребуется.
Но ведь и она, длина дна, то есть, если нет ветра и дождя (нынешних октябрь был по-летнему сух и сдержан, градусы держал в строгой упряжи и не отпускал их от себя, даже по ночам, так что амплитуды бывали минимальны, а закаты жидки и тверёзы - в отличие, между прочим, от поздних рассветов) способна обмануть, мол, забегался и не заметил как стемнело - это, де, занятия мои настолько концентрированы и отвлечены, а не состояние светового дня укоротилось до семи, сначала, потом до шести, а теперь уже и в пять практически Петропавловск-Камчатский.
Человек и день пошли в разнос, разминулись.
Теперь так будет, видимо, до апреля?
Главное чтоб поскорее установился новый порядок и перестали ныть черепа коленей.
Очень уж на погоду реагируют - её перемену, на стресс и волнения.
Из-за ковида всего этого много.
С горкой.
Словно бы мало нам было исходных данных...
а ещё колени эти, словно бы километры по наждаку полз...
...вчера писал воспоминание о Саше Панове, который умер сразу же после пятидесятилетнего дня рождения своего, который долго готовил и на котором заразился смертельной порцией ковида.
Словно бы замыслил себе медленное самоубийство...
...вот уже третий день хожу, раздавленный этой новостью...
...точнее, всё же придавленный...
...я к тому, что мои колени, так-то, ещё фигня и глупости в сравнении с мировой контрреволюцией.
Ноябрь мы встретили дождем, переходящим в снег, так что черемуха в окне как бы белеет, хотя сегодня с утра навалилось потепление, вновь
Памяти Александра Панова (aka Федор Ромер)lj_paslen03-11-2021 18:10
С первого дня знакомства, Саша казался мне крайне таинственным и совершенно неуязвимым человеком.
Центр тяжести и удовольствия его сознания находился в непонятной со стороны, неопределимой сфере, из которой он изредка возникал, словно бы каждый раз возвращаясь из какой-нибудь экзотической страны.
Другие приходили на вернисажи и дружеские встречи из домов, квартир, офисов, редакций, и только Саша Панов появлялся на людях внезапной вспышкой из ниоткуда, словно бы каждый раз материализуясь заново.
Я не о пьянке и вообще не о бытовой стороне вопроса, так как тогда, когда мы познакомились, он был худ, костляв, глазаст, кудри вились и ниспадали локонами. Занимаясь сугубо литературной критикой, Панов был совершенно тверёз, однако, впечатление таинственности кочегарило в нём и тогда уже на полную катушку.
Так, порой, бывает у людей с вторым, тройным дном, когда под спудом (повторюсь, что не имею ничего конкретного) спрятано недостижимое для всех, самое важное.
И это главное, как теперь кажется, чистый макгаффин, не поддающийся сборке и, тем более, внятной артикуляции.
А ещё у Саши, как у типичного супергероя, замаскированном под столичного ботана, была одна главная супер-возможность и ворох сверх-способностей поменьше.
Во-первых, он мог в любом состоянии рассуждать об искусстве и высоких материях, достаточно связанно и интересно. А ещё знал всё о всех, осведомлённость его была поражающей. Как и бездонная эрудиция.
Во-вторых, он умел добираться до дома из любой точки и положения (в последние годы, правда, сверх-способность эта начала давать сбои).
В-третьих, и это, пожалуй, самое главное – Саша был совершенно своим на «территории искусства».
В отличие от нас, временно пребывающих в музеи и галереи как на вокзалы или же порталы, пропускающие в иной пространственно-временной континуум и лишь иногда заходящих на «территорию искусства» (поскольку оно по определению – это «то, что не жизнь и того, что в жизни нет») без особенно внятной цели, Саша Панов жил внутри этого заповедника, чувствовал себя там, внутри, не просто уверенно и свободно, но в единственно возможном статусе – «целиком своим».
Даже более своим, чем иной художник или же производитель осязаемых материальных ценностей, способных продаваться за деньги.
Кажется, это именно искусство давало Саше непробиваемую закалку и неуязвимость, позволяющую идти по жизни с гордо поднятой головой, несмотря на все препятствия и сложности, которые Саша сам же себе и создавал, теряя людей, друзей, работы, деньги, здоровье, профессиональные и личные возможности.
Удивительно, как все эти утраты не слишком его заботили, поскольку искусство словно бы давало Панову иммунитет и, как это бывает у кошек, которых Саша очень любил, множество жизней.
Так это было или нет, теперь не проверишь, но что-то ведь позволяло ему идти с гордо поднятой головой и аккуратно причёсанным высокомерием, которое, кажется, лишь возрастало от испытания к испытанию, от работы к работе, от потери к потере.
Мы познакомились с Александром Пановым [при первом рукопожатии, покаюсь, я перепутал его с филологом Сергеем Пановым из первого призыва «НЛО»], в самом начале 90-х, в «Независимой газете», переживавшей пик своего развития и влияния, поэтому литературных обозревателей у нее была целая колода – людей разных талантов и направленностей, чуть позже утилизированных «Экслибрисом НГ».
Скажем, я писал, в основном, про полемически заостренную толстожурнальную литературу (единственно доступную мне область культурных новинок, ровно распределявшихся в до-интернетные времена по всей стране, а, значит, и в моей провинции тоже), Саша, тогда заканчивавший аспирантуру – занимался он Василием Розановым у, если не путаю, Виктора Сукача, поэтому отвечал за высоколобые литературоведческие штудии.
Это обязательство, впрочем, он взял на себя добровольно (на все свои зоны ответственности мы ведь подписываемся сами, никто нас за уши не тянет), так как легко и увлекательно рецензировал он всегда то, что было ему в тот момент интересно.
Именно поэтому Саша так быстро дрейфовал от монографий и Серебряного века к современной поэзии и даже однажды взял, да и открыл существование «Коньковской школы» во главе с Тимуром Кибировым, зафиксированной в ряде остроумных статей.
Саша гордился этим лукавым открытием, отчасти игровым и пародийным, схватывающим дух времени аномальных информационных расширений.
Это сейчас, когда все интеллектуально сложное и гуманитарно значимое сжимается, сужается да съёживается, сложно даже представить вольницу духа культуры 90-х годов,
Бес примеров. Малое собрание сочинений Беллы Ахмадулиной в одном томе. СПб, "Азбука", 2019lj_paslen01-11-2021 16:02
Ахмадулина, конечно, главная Дива последних лет тридцати советской жизни, то есть, главное в ней (как в любой Диве) облик и неуловимость: фотографии и съёмки не отображают полноты воздействия, смысл которого (не только эротика, но и недоступность) обязательно ускользает.
Дива – всегда больше того, что она делает в разных сферах искусства и видах деятельности; Дива, прежде всего – театр жизни, а пойди и поймай это самое течение, биение жизненного потока; «уродующий кисть огромный пульс» запускает процесс метаморфозы – тотального отрыва реального человека от того, что видят другие.
То есть, Дива – это эманация, эфемерная, подобно парфюму, ускользающая и недоступная красота, возникающая не только из того, что есть и появляется в публичном поле, но также из незримого бытия в промежутках, которое кажется не менее (а то и более) насыщенным, важным, непредсказуемым…
…как непредсказуемы рецепции и мутации (от озвучки поросёнка в мультике про Винни-Пуха, которую Ия Савина скопировала с Ахмадулиной до гипертрофированной манерности Ренаты Литвиновой, которой без Ахмадулиной просто бы не существовало), возникающие по ходу спектакля, в котором главные герои просто живут по непростым каким-то правилам и законам, сохраняя тайну бытия даже среди толпы смятенной.
Эти законы небольшого сообщества, опережающего общественное развитие, делают диву особенно непостижимой – ведь логика существования продвинутых людей (еще и ослепляющих при этом невиданной красотой, ухоженностью да заморскими шелками) становится внятной лишь ретроспективно.
Всегда есть искус приписать такую продвинутость красоте лица и фигуры, дающихся ведь не просто так: внешность всегда возникает и считывается особой семиотической системой, лишённой случайных означаемых.
Главное в Диве – не то, что она делает, но как; главное – след, начинающий стираться сразу же после обнаружения, из которого, как из воронки, образованной попаданием снаряда возбужденного внимания, еще некоторое время идёт дым, затем пар, ну, а после вмятина каменеет, переставая выделяться из окружающего ландшафта.
Стихи Ахмадулиной это и есть, с одной стороны, дым и пар, а, с другой, «документализация перформанса», которой могло бы и не быть, то есть, избыток, как он есть, щедрый дар, необязательно принимаемый в расчет, голимый потлач и, если вспомнить определение Ролана Барта из «S/Z» (извращение – это всегда когда сверх, «с горкой»), перверсивная деятельность «в области языка».
Случай Ахмадулиной уникален, во-первых, местом ее в советской и постсоветской культуре, нищей в быту и бедной на фигуры исключительно высокого полета (кого еще можно назвать дивой тех времен? Анастасию Вертинскую, разве что, так как другие не образовывали этих равновесных роз ветров своих непостижимых свойств, разнозаряженных векторов с одновременностью их смещения в сторону приватности и непонятности в существовании закулисья: Демидова слишком на Таганке, Пугачева – слишком простонародная, Гурченко вертлявая, Скобцева – слишком Бондарчук, давайте хотя бы попытаемся продолжить список), во-вторых, наличием термоядерного следа – корпуса текстов, собранных теперь в итоговый сборник «Малого собрания сочинений».
Перфоманс жизни вызываем и движем харизмой – огнем и топливом внутренней логики, которая, выжигая нутро изнутри, несет по бездорожью и первопутку, ибо иначе нельзя никак.
Другое дело, что конец спектакля чаще всего означает тотально выключенный свет, затемнение: наследие минус харизма делает текстуальные (да и какие угодно) следы неактуальными. Лишними. Тупиковыми.
Посмотрите, к примеру, что стало с Деррида и деконструкцией после его смерти.
Мемориальные уголки экспозиций, посвященных великим художникам ХХ века, как правило, проваливают выставочные проекты «по энергетике» и красоте, слишком уж мелкоскопично архивное искусство.
Это, кстати, хорошо понимает Марина Абрамович, сделавшее своё искусство из документации и музеефикации собственных перформансов: она у нее – не горсть выцветших снимков и линялых машинописей с пожухлыми афишами на фоне кирпичной стены, но широкоформатные, глянцевые, стильные артефакты, манкие как бы сами по себе.
И тут наступает самое интересное: когда контекст уходит и следы обращаются в груду праха распечаток, лишенных авторского участия, приходит потомок, вынужденный наполнять опустевшие системы и помещения собственным теплокровьем, то есть, производить работу выхода на встречу и присвоения.
Чаще всего такая встреча не случается: потомок проходит мимо, раз уж бесперебойная медийная машина
145. Окно в октябрь. АМЗ, Чердачинск + цитата из "Жизни в лесу" Генри Дэвида Тороlj_paslen30-10-2021 10:49
Октябрь, весь из себя был сугубо положительным - ну, то есть, практически всё время в плюсе, если не считать перерыва на снегопад, стремительный и внёсший такое разнообразие в фотопоток, но потом долго отходивший, весной осени, днями таявший - для того, чтобы началась и продлилась очередная микроэпоха...
...это когда баланс и равновесие, сохраняющиеся в природе после конца лета, нарушаются: изменения, раннее наползавшие тихой сапой, сдержать уже невозможно.
То, что доцветало и дервенело обращается в цветочную, поначалу цветастую кашу, которая очень скоро обращается в слизь и в грязь, освобождающие дорогу холоду.
Октябрь - август осени: Хеллуин на носу, Блоковские предчувствия аллеют в центре заката.
Темнеет уже в шесть, а я смотрю на предыдущий октябрь, который был более сухим (то есть, дольше сохранял сухостой, а, значит, остатки тепла) и человечным, хотя и более тревожным, конечно.
Хотя и не с такими цифрами по заражениям и смертности, которые тогда были дики в новинку, а сейчас... ...интереснее, конечно же, было бы поговорить, что сейчас, но про сейчас (летают редкие снежинки, жду отца с приёма, мама встретилась с курьером колбасника и вернулась в спальню, Василиса на кухне, Брони нет с вечера и я начинаю волноваться) вообще ничего не понятно.
Если бы только можно жить вровень с временем и веком и ничем за это не расплачиваться!
"В первое лето я не читал книг, я мотыжил бобы. А часто у меня было занятие и получше. Бывало, что я не мог пожертвовать прелестью мгновения ради какой бы то ни было работы – умственной или физической. Я люблю оставлять широкие поля на страницах моей жизни. Иногда летом, после обычного купанья, я с восхода до полудня просиживал у своего залитого солнцем порога, среди сосен, орешника и сумаха, в блаженной задумчивости, в ничем не нарушаемом одиночестве и тишине, а птицы пели вокруг или бесшумно пролетали через мою хижину, пока солнце, заглянув в западное окно, или отдаленный стук колес на дороге не напоминали мне, сколько прошло времени. В такие часы я рос, как растет по ночам кукуруза, и они были полезнее любой физической работы. Эти часы нельзя вычесть из моей жизни, напротив, они были мне дарованы сверх отпущенного срока. Я понял, что разумеют на Востоке под созерцанием, ради которого оставляют работу. Большей частью я не замечал, как течет время. Солнце шло по небу как бы затем, чтобы освещать мой труд;