Компиляции, компиляции, компиляции… Еще в позднем эллинизме они были равнозначным текстуальным аналогом живым философским беседам при оскудении живых мудрецов. По мне это и есть единственный источник невероятного возвышения более поздних текстуальных маэстро. Все эти гении-одиночки вели непрерывный диалог с сотнями, тысячами авторов прошлого. В режиме невыключаемой автокоммуникации… Давно понятно, еще с образования «вселенной Гуттенберга», что корнем вдохновения «сильных писателей» вряд ли являются опыт, восприятие, ощущение, да все психологизированные «скопления». Таковые вещи остаются не решающим звеном в цепочке насыщенных текстов. Нет, должность тайного инспиратора мысли занимает именно интертекстуальность (компилятивность), о которой гении на вершине влияния и респектабельности презрительно отзываются, в конечном счете, отвергают ее.
Возьмем любого «сильного автора». Чаще всего мы сталкиваемся с развитыми, законченными работами этих творцов. Естественно, проработанные высказывания, освободительный пыл, развоплощающая критика прессуют наше неподготовленное сознание. Обездвиживают своими перфекционистскими свойствами… Читая того же Бодрийяра, задаешься одним-единственным вопросом, переходящим пиетистский вой: «Как этот человек был наделен бессмертными качествами созерцать столь многое, видеть очевидное в не очевидном? Откуда этот сверх-пронизывающий взгляд на вещи?». А все лишь потому, что за этими славными текстами с инициалами Ж.Б. прячется тысячи отдельных, вполне обыкновенных, глаз. А своим «нубским» восхищением мы сами себя убедили в существовании интеллектуального многоголового монстра. И таких уникумов на полях культуры пасется гигантские отары…
Но Бодрийяр, как и любой другой «сильный автор», продолжительное время интенсивно питался с разнообразных междисциплинарных угодий – Мамфорд, Фридман, Гелбрейт, Морен, Паккард, Маклюэн и сотни иных имен, растворившихся в безвестности. Конечно, никого не удивит механическая подгонка готовых компонентов, - на это способны все. А вот искусная стыковка чужих идей будет долго вызревать, чтобы обернуться собственноручным профетическим возвещением к смене вех, гиперкритическим сеансом развоплощений. И мы, искренние адепты, вгрызаясь в этот застывший (оконченный) текст с витиеватыми скоплениями метафор и инвектив, с той услужливой почтительностью взыщем универсального ответа: «как столь насыщенный красочный слог совместился с той громадой эмансипирующих идей в произведениях одного человека, - пусть не обездвиженного рутиной, мещанина, но и не бессмертного с всевидящим оком?». Как?
Вся недомолвка заключена в нашем архаичном (плебейском) восприятии авторской функции как функции бездонного творца (никем и ничем не обусловленного). Библейский «ex nihil» преследует нас. За автором лишь чистый взгляд, незамутненное созерцание. Гении действительно затягивают туманностями наш разум, выдавая к зрелости трудно расшифровываемые тексты, вызывающие в нас лишь воловье мычанье, да инфантильную признательность. Так и нарушаются стародавние наказы о кумире. Не вдаваясь в хитросплетения созревания великих текстов, мы заочно поклоняемся им, включаясь в респектабельную гонку «почитания бессмертных персон». В этой бессмысленной беготне за призраками гениальности вырастают мертвые города («безжизненные знаковые образования») из восторженных словес, патетичных панегириков, расширяющейся «вечной памяти».
Чтобы не остаться с вековой регистрацией в этих безжизненных полисах, следует присмотреться к некоторым вещах. Одаренность исключена в текстах, ограничивающихся опытом одного человека; время талантливых одиночек прошло безвозвратно. Оптимальные произведения – это умело закамуфлированные текстуальные организмы, в которых экзистирует рой чужих голосов, старых размышлений. Отнюдь, это не плод механического столкновения идей, иль чудовищная какофония из удачных прозрений. Это густая, проникновенная трансформация чужого. Трансгенность идей. «Лет десять назад» это была удачная чужая инспирация, случающаяся не так уж часто, чуть ли не единожды в судьбе. Но теперь она – твоя, ты так долго с ней жил, так проникся ей, взывал ее расположению, столько высадил цветастых слов, что фактически «удочерил» ее. «Присвоил по причине постоянного пользования». Но в лихорадке изобретения творческая голова автора не замечает, что образовано целое семейство из приемышей. Аж многоэтажный детский дом настроил. Но есть ли здесь вообще мой знаковый наследник? Кто-то есть из них подлинно «родной»? Кризис идентификации… хотя сейчас поистине кого-то интересует странная кривизна тождественности? И ежели читатели сочтут «здание и их обитателей» предметом респектабельным, все дети-идеи (даже самые уродливые и непохожие)
Не так давно наконец-таки появилось время,чтобы познакомиться со статьёй Д.Хапаевой "Готическое общество" в одном из "толстых" литературных журналов.БОльшая часть посвящена проблеме оценки фашизма и сталинизма-это первые четыре главы.О них сейчас речь не пойдёт-может быть,как-нибудьв другой раз.Останавлюсь на последней,пятой главе,давшей название и статье,и книге.Здесь Хапаева даёт диагноз современному обществу(главным образом российскому).Сама Хапаева признаётся,что "готическим" она его называет условно-"нынешние интеллектуалы имеют проблемы с выработкой новых понятий".
Толкиен яростно порицается за якобы "антигуманизм"-в центре бытия ставит потусторонние силы,а не человека.Кроме того,Хапаева видит опасность ролевых игр по произведениям фэнтези,а в их возникновении опять-таки винит беднягу Толкиена.Но "досталось" не только писателям,но и Богу,вообще иррациональному...
Более чем равнодушно отношусь как к фантастике,так и к фэнтези,но вступаюсь за тех,кому всё это близко.А точнее-за их право на выбор.Да и опасности в Толкиене особой не вижу.А утверждение "человек- венец природы",и только он должен стоять в центре картины мира,в которой Бог отсутствует-весьма сомнительно.Неоднозначно,по крайней мере.Если же говорить о бегстве из скучной действительности в мир фантазий,то люди могут сделать себе кумира из ВСЕГО.В том числе из "всесильного" разума.Он важен,не отрицаю,но не всемогущ.Человек парадоксален и сложен."И с чего взяли все эти мудрецы,что человеку надо какого-то нормального,какого-то добродетельного хотения?<>...Человеку надо-одного только самостоятельного хотенья..."("Записки из подполья")
Одно из ведущих понятий в книге-"кошмар".А ведь каждый подразумевает под ним что-то своё!Для меня,к примеру,ощущение тайны и необъяснимого кошмаром не является.
Тем не менее,есть вещи,с которыми я согласна.Близится некий критический момент.Приведу отрывок:"" «Мы покидаем мир, в котором привычными понятиями были равенство перед законом, социальная справедливость,
свобода слова, публичная политика, в которой существовало понятие убежища — политического, морального, идеального. Со скоростью, опережающую сознание перемен, мы падаем в неизвестность..."
Россия справедливо сравнивается с феодальным обществом и зоной.Правда,мысль совсем не нова и возникает у многих(от В.Р.Соловьёва до Сорокина с его "Днём опричника"):"Опора — в разных формах — на вооруженные формирования,стремление к наследственной передаче постов и профессий, отношение к институциям как к формам „кормлений",вытеснение формальных требований к выполнению определенных функций „близостью к телу", стремлениесвести описание должности к портрету ее обладателя...Унижение вассала, желание добиться от него холуйства и подличанья как важных доказательств его верности и проявлений его лояльности..."
"„Лояльность" — исключительно важная категория для понимания организации социальной ткани российского общества, но его структурообразующим принципом является не корпорация, а зона».
Как бы там ни было, автор потратил много времени,усилий,даже эмоций на написание этой книги,а к труду,тем паче интеллектуальному,отношусь с уважением.
«Сеть» - в какой-то степени «интеллектуальное зло». Скажите, зачем открытую информационную структуру именовать столь неблагодарно-тривиальным образом. Все «по-маклюэновски» просто. Сеть как первоначально коммуникационное (кому не нравится данное понятие, можно подставить иное) средство, как ценнейший постиндустриальный инструментарий, стала совлекаться изначальных черт, довольно быстро приобретая самобытные, самоценные качества в глазах большинства. Стать ценностью, вещью самой по себе – вот конечная остановка. Удобный коммутатор и информационный архив довольно быстро стал главным субъектом истории уже в независимости от наличия и качества самой информации. Все эти пространные коммуникативные или библиотечные» свойства просто не дают ознакомиться с самим «контентом», позволяя лишь перманентно пробегать по заголовкам каталогов и баннеров. Нынешняя мудрость располагается на уровне газетных заголовков и файловых имен, ограничивается обрывками поверхностных знаков. Знание урывками.
Грубо говоря, интернет настолько подавляет своей пестротой и разнообразием, что с ранних времен научает (здесь даже какой-то когнитивно-педагогический момент присутствует) вступлению в дискуссию, без вменяемого погружения в проблематику, без всякого интереса к самой сути вещей. Вот уж поистине место, где тексты окукливаются в знаки, лозунги, кредо. Возникает такое впечатление, что ты близок к проблеме, так как урывками знакомился с ними, многократно пробегал глазами, но смутно понимаешь, о чем вообще речь идет. Время «пылящихся библиотечных книг» никуда не ушло, просто возникли кое-какие видоизменения. Все движения жизни сконцентрировались около библиографического отдела, где идет дружная возня с карточками, взаимное «эмоциональное поглаживание» из «классная книжица» или «не очень». Сами книги пребывают в состоянии категоричного самобытия, хотя их часто переносят, подвергают ротации, даже перелистывают, но, ни в коем случае не посвящают им сеансов внимательного вчитывания. Интернет как стерильное существо, не способное на порождение чего-то нового и независимого поражает окружение некоей странной информационной «инфекцией».
Мы же, как туземцы, сбросив с себя ужасную западноевропейскую привычку мыслить силлогизмами, умозаключениями, вернулись в сторонку руссоистского примитивизма и начали рефлектировать образами, текстуальными фрагментами, социально доминантными словоформами. «Нет» совратил наш мозг, и вместо встречи с живой книжной мыслью, мы аддиктивно вожделеем «оберточной» встречи, «еще одного взгляда» на обложку.
Мысль очевидна и проста: там, где все больше место дается коммутации, все меньше места находится знанию. Наш мозг размягчился посредством непринужденных бесед, легкомысленных новостей, разжеванных в «космическое пюре» идей; мозг «ломает» при всяких попытках задуматься, всмотреться. Дело не в том же, что бравого интеллектуализма, бескомпромиссного благородства, выточенных прозрений стало меньше. Да их число даже увеличилось. Только вот количество бессмысленного знания, которое гордо именуется «информацией», давно перешло за границы «критической массы». При таких размерах элементарно нельзя доказать свою правоту, можно лишь продемонстрировать ее, прогарцевав на скакуне «общественного мнения», а вот оседлать эту несмышленую животину – дело заведомо безуспешное.
Интеллектуализм как специфический феномен деградирует в сетевых сообществах. Прежние античные идеалы прений, как вероятного пути к ответу, здесь не обитают. Здесь верховодит «стратегия заявленной победы», где любой «нуб» способен нанести поражение самому отъявленному интеллектуалу. Прения с плавающими правилами, где без убедительной аргументации можно фыркнуть, отыграться картинкой, показать равнодушие, внезапно завершить партию, оставшись при этом с незапятнанной репутацией. Самые не тривиальные мысли расходуются в ежеминутной брани самолюбий, оценочных комментариев и прочей шелухи. «Ожидание» (отнюдь не «формат») - вот абстракция, вероятней всего, лучше подходит к необъятному организму блогосферы и прочих сервисов.
Мерзкие «нубы», в принципе вполне приличные люди до той поры, пока не начинают показывать свое личное отношение по каждому вопросу. Их мерзотные руки способны касаться каждого предмета, чтобы лишить его подобающей ауры, священного статуса. Их непонимание воспринимается как акт чужой невежливости: дескать, «умник со мной по-человечески не поздоровался и решил здесь по-птичьи щебетать». «Нубы» – обыденная креатура медиа-культуры, ибо, как сами тривиальности, они неистребимы, как «здрасте» или «покедава» будут жить всегда, несколько мутируя. Живут, не
Радикализм умер, ребята!!! Почему? Да потому что каждая последняя сволота пытается заработать на его честных и благородных позывах. Еще в молодецкие годы модерна все самые разудалые, направляющие к приятной эмансипации, идеи были высказаны и распроданы мелким тиражом. Без задней мысли, незаметно, в тихую, «ради благих целей» доморощенного агитпропа… К несчастью, благочестивейший люд «декабристов», анархистов и прочих освободителей не «впорол» в ту ситуацию, что такими редкими, хоть и очевидными по своей сути (скажите, ну что может быть очевиднее сентенции о равенстве и братстве меж одинаковыми видовыми особями?), истинами нельзя безрассудно разбрасываться посредством «легко»доступных книжиц и вдохновенных бесед. Эти вещи отвращаются доступных объяснений, ибо нисходя до обывательских рассуждений о решаемой бытовой задаче типа мытья посуды, она умирает. «Освободись от репрессии» - это же так очевидно, а, значит, решим после обеда, что с этой проблемкой делать. Нет, радикальные вещи требуют досконально развернутого ответа, нелицеприятного к жаждущему разуму реципиента (действительно, сложнее задачи кардинального изменения социальной или интеллектуальной реальности вряд ли найдешь), либо предельно молчаливейшего действия, не апеллирующего к мыслям, трактовкам, а руководствующегося т. наз. революционной интуицией. Скажите, разве радикализм, ну хоть чуточку, совместим с настоящим, которое с той широкоротой убедительностью и таким открытым интересом выслушает все аргументы, претензии, чтобы впоследствии спокойно отправиться восвояси, в спячку индифферентизма, без тени позыва к действию. Нас окружают люди (это, собственно, мы и есть), которые просто бредят революционной мифологемой, готовы в прах стереть дружелюбно настроенного идеологического оппонента (чаще всего, невинные, недалекие консерватора), но элементарно бороться с системой господства и подчинения просто неспособны. Наступает некий про-государственный, конформистский паралич. Иронично относился к энергетическому вампиризму, но в сфере знаков он, вероятно, существует. Сколько замечательных гомилий к свободе сыпется с леворадикальных кафедр, ни одну ни пропускаем. Тот аппетит, с котором мы аддиктивно подходим к потреблению разнообразнейших радикализирующих повествований и сверхосвобождающих героев, должен разгневать наши запущенные в невнимании телеса. Здесь фрейдистский «замут» с базовыми инстинктами перестает быть органичным, вменяемым.
Дело здесь не в апокалиптических вожделениях конца света, финализме, антиисторичности, ибо, когда и где (?!) он настанет, - не наша забота, ну, разве может кто-то ныне претендовать на глобальные профетические таланты. Жалость и сетования накрывают при взгляде на этот всепорабощающий инструмент перемола искренних, беззаветных, иногда инфантильных грез радикализма в пупырчатый, коннотативный продукт рейтингов, продаж, рецензий. Ведь сам по себе фундаментальный посыл радикализма не то что не совместим, а прямо противоположен интеллигентно размеренному обсуждению на форумах, оживленно пьяной застольной «дискуссии», или ни к чему не обязывающим россказням на публике. Кардинальность мысли передергивает все тело, заставляет зудеть кожу, она сравнима с предельными физиологическими процессами. Нам же подают, точнее мы сами так потребляем, очередную модную продукцию – средство щекотания нервишек. Разве мы не получаем легкий «ободряюще-возвышающий» знаковый наркотик, позволяющий чувствовать себя достойным представителям расы, не потерянным для благородных чувств человеком, и это, оставаясь сидящим на диванчике с консюмеристским пивком.
Даже сами, действительные по жизни, революционеры испорчены этим безответственно идеалистским, медийным радикализмом. Когда они подготавливают террористические акты, либо совершают рутинную партийную работу, их мозг исподтишка накрывается некими гигантистскими медийными заботами. Сознание замылено старанием спасти, обезопасить фиктивный «мультипликационный» мир. Все эти реальные «щепки» соотносятся лишь с тем глобальным знаковым «лесом». Случайные жертвы просто отбрасываются из сознания, но ни как конкретный казус безответственности и антигуманизма, а как серьезный симптом неудачи, лузерства в сравнении с медийным преизбытком. Люди погибают и это плохо, но не потому что это преступление против живой плоти, а так как это маленькие, недостаточные шажочки к глобальным завоеваниям.
Кто бы мог подумать, что Ленин будет сообразовываться с «V», но именно так все происходит. Вернее первый приобрел черты второго и на том революционная динамика остановилась. Вся сложность и своеобразие течения власти нивелируется до плакатных фраз профанирующего медиа. «Или изменить порядок целой страны, или… хотя вряд ли мне это удастся, ведь здесь столько трудов и сил нужно привнести, даже жизнь… Бог ты мой, а мысль такая
Г-жа Воронина, ныне являющаяся философом, придерживается такой точки зрения:
«Первоначально акт агрессии мужчины превратил детей и женщин в его рабов, то есть в семью (слово «семья» анг. – family дает прямую ссылку к латинскому слову familia, что означает «совокупность принадлежащих одному человеку рабов»)».
Подкоркой мозга чувствую, хоть и никогда не изучала латынь, но всё таки у слова familia есть множество значений. И нельзя считать однозначным, что семья – есть скопище рабов, принадлежащих одному человеку…. Но черт возьми, как мне нравится это мнение!))
А вообще во многом сейчас можно увидеть признаки рабства.
Интересен тот факт, что ранее, давным-давно вся сила, энергия свободы и магии заключалась в… длинных волосах человека, которые он никогда не срезал.. И всё те обряды не могли обходиться без этого важного «элемента»… Да и собственно в древности кто был коротко/на лысо подстрижен? Раб. Который был ограничен в свободных действиях, и постепенно генетически утрачивал силы магии да и вообще какого-либо сакрального чутья.
Вот и возникает сейчас вопрос – чем сейчас эти постриженные люди не рабы? Та же самая система кредитования: ипотека, кредиты. Всё это обращается в рабство…
И единственное радует душу, есть люди которые ценят свою свободу… и хорошо осознают свой Путь.
Порнушка… еще в недалекие времена она была семиотическим имплантом возбуждения, усовершенствованным заменителем банных подглядываний, короче, скудным эрзацем архаичной плотяной близости. Но знакомое каждому «аморальному» европейцу диско-стариковское софт-порно кануло в архивные закрома, став интересным артефактом в долгой истории инструментов сексуальной стимуляции. Когда самые замысловатые позы наложились на не менее узорчатое число агентов соития помножились на самый экзотичный антураж, окаймленные наличием или отсутствием подобием сюжетной линии, кино закончилось… «Детский сад», ведомый инфантилизм, невинная мякоть покойно томятся на стеллажах архивариуса в форме магнитолент и пожелтевших надписей. Оргиастические всхлипы, испарина с холодным потом, ритмика «околовечного двигателя», - спите крепко, дорогие товарищи, в дальних краях сжатых-пережатых файлов, вас никто не побеспокоит. Здесь вам не место. Наконец, наступила эпоха экспериментов с телесностью. Секс-индустрия (ее гормональный авангард) двигается по граням невозможного. «Надо вывернуть ее наизнанку и хорошенько пройтись по внутренним органам, полостям, отверстиям, иначе этот «старый, добрый» коитус с запрограммированными анатомией фрикциями вскоре простимулирует исключительно легкую зевоту с досужей ухмылкой». Медленное движение на коннотативных дрожжах, когда новой формы-размера половых органов, иной расовой принадлежности порно-агента, смены экзотичного интерьера «траходрома», было достаточно для потребительства. Боеспособный настрой «вялого» трудно поддерживать одной-единственной сценой, подправленной мелким косметическим «демонтажем». Нужны кардинальные стимуляторы, радикальные знаки, чтобы поддерживать этот перфекционистский стандарт сексуального семиозиса. Держать себя в узде постоянного желания. Поэтому изображение секса выродилось в образ сексуального с инопланетными телами и неземными именами, обратившись вспять – в анатомическую карту плотских потенций и невозможностей. Порно-авангард съехал с рельсов потребительской вежливости и буржуазной привлекательности на кривую снафф-муви, заигравшись с ролью абсолютного зла. Желание и возбуждение сменились унижением с расщеплением. Секс операбелен. Эмансипированный рык «сексуальности» требует воплощения всех задумок, самых агрессивно-абсурдных проектов, гендерных и межвидовых перевертышей. Превратить каждую клетку в эрогенный полигон, выжать хоть малейшую частичку, одну тысячную «ватта», либидинальной энергии.… Не важно какими способами. Иначе, мать вашу, он не встанет. Можно здесь посетовать, что прав был добрый дедушка психоанализа, совместив эрос с фанатосом, но нет же, ключ в бесчеловечном перфекционизме «сексуального». Каждый следующий акт обязан быть зверинней, а его темп подлежит «гравитационному» наращиванию, следующая поза будет сыграна с большой амплитудой и растяжкой мышц… Но молчаливый упрек плоти выдвигает скорые границы «играм желания», - «срамной уд» сотрется в лохмотья, а вывернутые суставы с треском остановят эксперимент. Гребаная телесность просто не способна шагать в ногу с идеальным миром «сексуального». В грядущем остается два варианта «художественного» поведения порнографов. Либо магистраль кроваво-травматичных скотств, где секс ограничивается каймой, облекающей физиологические постыдства и оформляющей кредо вседозволенности. Возбуждение перевоплотиться унижением; реалистичное страдание как залог эрекции. Здесь воцаряется выпяченность, гигантомания, перверсия, абсолютизация кровоподтеков, где похоть без боли – ничто. Экстраординарность кунст-камерного соития – симптом чего-то подлинного, единичного, неповторимого. Их верным дорогостоящим джокером и сверх-абсолютным пороком по совместительству окажется единство с реальностью. Либо действующая в «пределах» стратегии «эмансипированного знака» расширяющаяся дорожка 3D-порно, где все доступное карнавальное разнообразие отдает синтетичностью и безжизненной пасторалью. И, в конце концов, мы подойдем к финальному заключению, что в современном порно нет ничего от секса или пресловутой «сексуальности», хотя оно и порочно донельзя, порно – всего лишь разноликая компиляция нескольких пикселей на полотне постыдно неограниченных фантазий. И как бы порнография не пыталась доказать свое существование через единичные случаи секс-насилия, события убийственного коитуса, специфической поэмы тел, она останется греховоднической фикцией.
Буйный расцвет блого-творчества рисует оптимистичный шедевр демократического свободного искусства и эмансипированной литературы. Вид «бытовых писателей» убеждает нас, что мы на пороге открытий, изобретений, откровений. Самое главное – глубоко личностных, продуманных, пережитых, а не рецитированных. Бумага, монитор, шрифт сакрализуют, поэтому каждый дворовый «задавака» чувствует себя в «танце письма» сверхгероем, призванным поразить (это их «сверхслужение») инородных скрипторов следующей дозой самого интимного текста. Писательство демократизировалась до той степени (в смысле того, что самый последний человек в социальной сетке влияний может вдоволь отписаться – ручка с бумагой практически ничего не стоят), когда с подозрением относишься к «делу дум неспешных» и сомневаешься в возможности минимальной ценности его. Издержки здесь минимальны и опосредованы – поломанные мозги, выкрученные руки, испорченные «носители». Пожалуйте, новое блюдо готово. Почему же так пресно, не свежо, дурно пахнет? В него же вложено столько самостийности, частной тревоги, личностной конкретики? Вся блогосфера и родившая ее информационная инфраструктура относится к написанному с патологической заботой архивариуса, сохраняя каждую, со скоростью отстроченную, мысль, оберегая ее писательский покой. Как будто за любым из этих заботливых «сэйвов» прячется скрытая надежда на то, что «поел, поспал, потрахался» окажется словоизлиянием звездной персоны, а «вся жизнь – дерьмо», дескать, еще ранее не «проповедовалось». Ирония в том, что каждый приступающий к письму пусть и не надеется представить публике общественно значимый текст, но по регулам «писательской необходимости» считает его особым, «ну очень индивидуальным, жизненным», а, следовательно, претендующим на высокий статус чего-то оригинального, возвышенного. Банальность прочувствованная и пережитая таковой не является, «ну где вам понять мое внутреннее состояние». Так по информационным просторам скачут исключительно благородные скакуны. У всех собственная четко продуманная позиция на существование, или же героический сарказм в его сторону, индивидуализированный букет мыслей и идей по любому конкретному событию, а как мы можем резко и со вкусом разнести постороннюю рефлексию, эге-ге, обзавидоваться можно. Не замечали за собой, с какой скоростью где-то случайно подхваченная идейка становится персонально продуманным интеллектуальным колоссом, с которым мы знакомы чуть ли не с отрочества.
Что же на поверхности присутствует в этих слезливых стенаниях или пророческих «громах»? Грубо говоря, здесь наличествует одно-единственное – скудно подпитываемый модным информационным кормом «лексический минимум». Житейская трактовка, текстуализация «жизненного мира», упрощенно говоря, жанровая письмо «что я думаю по этому поводу» - это специфическая речевая («дискурсивная») последовательность, состоящая из ограниченного количества слов и не менее бедного числа связей между ними, образующая «джентльменский набор» идей. Низведение событий в плоскость языка «бытовых абстракций». Любовь и ненависть, добро и зло, свет и тьма… и несколько сотен прилипчивых аналогов, давно потеряли вменяемую связь с конкретикой, но ни в коем случае ни утратили своего значения в обыденности, ведь именно с помощью их мы выворачиваем свое нутро, говоря «про жизнь». Парадокс в том, что самые индивидуализированные вещи, выходящие из нашей глубины, как мы считаем, излагаются нами посредством самых социализированных приемов, коллективных способов. Именно здесь торжествует типизация, школярская образность, статистическая безликость идентичных идей, крайняя анонимность устоявшихся фразеологизмов. Вся интимность здесь скрадывается, испаряется, будто бы ее и не было вовсе. Предельно интимный текст «по требованию языка-рока» незаметно перетекает в русло общественных вод, чтобы на «выходе» поименоваться циничным, или наивным, или глуповатым, или... в общем, превратиться исключительно в объект классификации. Даже мимолетный спаситель в формате мистики и поэтики не исправляет всего дела – удел последних биться в противоречиях между непонятно оригинальной образностью с тиражируемыми, но ясными, метафорами. Профаническая, бытовая речь руководит, опосредует наши текстуальные решения и отношения. Эта закономерность хорошо наблюдается в текстах «Другого», но только не в своих собственных измышлениях, «я же по-настоящему переживал, прочувствовал, сердце приложил».
Вероятно, интерес к жанру дневниковых заметок, связанных с фиксацией произошедших событий, обусловлен неким текстуальным вуайеризмом, подглядыванием в «знаковую» скважину за человеком, попыткой соприкоснуться к телесности через письмо (короче, отдано на откуп психологической фантазии). Не менее востребованный жанр «мыслей о жизни» (или «мыслей по поводу») можно было связать с перенесением на уровень публичного письма чего-то вроде частных застольных разговоров, или одинокого рефлектирующего монолога. То, что обладало мгновенной ценностью, забывалось в постпохмельных заботах и бытовой
Да, лукавство, сплошное лукавство. Снисхождение в пессимистическую тьму грянуло после «ознакомления» с гордым племенем «интеллектуалов». Надо только пристально вглядеться сквозь линзы «утружденных» окуляров, чтобы за тончайшей интенсивностью мыслей или построением гипер-сложных закономерностей столкнуться с первобытнейшей «бихевиористской» логикой «стимул – реакция». Забейте на искусные восторги бытием, чрезмерное тщеславие, или несносную мыслящую душу, здесь нет ничего претендующего на сложность, многоцветие. В этом механизме крутиться одна шестерня: твое имя обязано как можно чаще соприсутствовать с самыми мудрыми и популярными концептами, сентенциями, размышлениями. Об остальном даже глупо беспокоиться. Сделай собственный «ник-нейм» добрым соседом актуальных концептов, установи четкую ассоциативную цепочку меж «собой» и текстами признания, успеха, сотвори, в конце концов, из своих паспортных данных нарицательное «чудище». Собственно, мегабайты застроченных текстов, тысячи часов мозгового напряга, примерно столько же времени утраченной молодости, инвестированы в несколько «абсурдное» соприсутствие имени со знаками мудрости. Новая очевидность, претендующая на высокую степень обобщения, но пока располагающаяся на периферии мыслей. Именно «очевидность», потому что к ней способен подойти каждый, именно «новая», так как в душной среде доминирующих истин выглядит поистине маргинальной и аутсайдерской. В самом деле, нескромно серьезную философскую рефлексию низводить до болезненно аутистских выходок со знаками. Изначально философема была простейшим, именно «поверхностным», как говорится «по касанию», взглядом, своей очевидностью недоступным обывателю, по той причине, что нормальный человек не станет смотреть на действительность с подобных позиций, не соблазниться бессмысленными, анти-прикладными словами. Всегда было и будет жонглирование странным образом выкопанными очевидностями, вызывающее у обывателя личину недоумения: «ну, и какого вы ребята-умники туда поперлись?». С неизменной периодичностью появлялись витиеватые «эйдосы», здравомыслящие «категории», сложносочиненные «интенции», - оригинальные в своей открытости обобщения, к которым мог прийти любой, но вряд ли они когда-то были необходимы большинству. Вот так, беспокойное племя интеллектуалов на месте утилитарной «утки» молчаливых масс выдвигала бесполезного «кролика», награждая последнего ворохом, воспевая ему «осанну», чтобы, утрудившись и утомившись, сместить старого кумира новым зверьем. Вся бесценная соль как раз затаилась в этом гениальнейшем моменте смещения. Всегда тягостный период ученичества, мучительный «кайрос» с беспрерывным поглощением текстовой действительности, заканчивается разрывом с предшествующей традицией, «модернистски» юношеским взрывом, окончательным неприятием бесполезных затрат прошлого. Именно тогда приходят инсайты, прозрения, вдохновения: суть оборотная сторона однмоментного облегчения, освобождения от давящего груза. Иллюзия полета наделяет гигантским зарядом безосновательных надежд, интеллектуалистских ожиданий, как будто это не разгрузка, а загрузка. Усталость сменяется просветлением, тяжкая ноша – полезной весомостью гаджетов. Все более светятся новые концепты, как-то подслушанные на рынках или салуна, но приглашенные для новых применений и значений, «элитарных» что ли. Рецепт доступен: ни в коем случае ни стоит изобретать новых слов, они будут проглочены и «выплюнуты», надо сконструировать им новую связь с реальностью. Свежесть здесь утрачивается со скоростью «окисления» летнего молока. Новые концепты обязуют строить «академические» связи меж собой, «народ» требует очередных смыслов жизни, куда уж здесь до позывов освобожденной молодости, мгновения назад бурляще деструктивной. Сухость таланта требует погружения в системность, где недавно скромнехонькие концепты обретут полновесный статус философских воротил через старания уважаемых глаголов-связок и превосходных прилагательных. Имя хозяина приобретает те порции силы, посредством которых любая банальность «расцветает» мощным сорняком. Вещи стандартные, общеобязательные – цикличность, медленное умирание в здравомыслящей старости и быстротечное обновление буйством молодости. Банальная закономерность, которая абсолютно «не работает» сегодня - здесь и сейчас все перемешано, синхронизировано. Современный интеллектуал привязан к грузу прошлого – ни жесткая критика традиций, ни детализированное изобретательство концептов, ни гарантируют ни капельки значительности. Поэтому в ход идет весь доступный инструментарий вне зависимости от его назначения. Критик, гимнограф, летописец, интеллигент, ремесленник, пророк в одно лице. То, что было показателем определенного этапа, органичным знаком следующей стадии развития, синхронизировалось в главе настоящего «бриколера». Мыслитель буксует на первом же повороте под наименованием «быть услышанным многими». Эта трудно исполнимая цель и занимает весь жизненный цикл постсовременных философов, подменяя собой все «предметные» цели. Так крайний
В своей известной статье «Царство Божие и Царство кесаря» в эмигрантском журнале «Путь» за 1925 год (№1, сентябрь) Н. А. Бердяев пытается соотнести феномены Церкви Христа как Царства Божьего и государства как царства «мира сего» на основании небезызвестной Евангельской максимы. Здесь он опирается на «бергсоновскую» концептуальную оппозицию динамичного и статичного. Под «царством Божьим» Бердяев понимает Церковь Христову, имеющую свою собственную основу, независимую от «мира сего», и живущую по законам духовного бытия. «Царством Кесаря» есть обозначение царства этого мира, олицетворяющее его греховный порядок. Христианство – динамично и имеет свою историческую судьбу, но всегда существует великий соблазн в идентификации христианства с конкретным «царством Кесаря». Христианство – не революционно ни в социальном, ни в политическом смыслах. Не имеет оно и каких-либо внутренних связей с империализмом. Ведь эти явления связаны с миром «посюстороннего». Имперская власть не имеет самостоятельного христианского, новозаветного происхождения и получена по наследству миром христианским от мира древнего – языческого, так как христианство не анархично и «признает миссию власти в греховном человечестве». Ведь некогда во времена первых мучеников христианство было эсхатологично и не существовало идеала христианского государства. Царство «века сего» считалось преходящим, а лица первохристиан были устремлены на близкое пришествие («парусия») Христа, Который и установит «Царство Божье» в грядущем. Но когда надежда на близкий приход Спасителя стала угасать, христианству пришлось жить и действовать в истории. В первые три века собственного существования христианство было враждебным «стихиям мира сего». Оно действовало как сила внутренне преображающая их. Но со времен Константина Великого мы сталкиваемся с первой идеей «христианского государства», с зарождением модели христианской теократии. Это было неизбежным моментом в исторической судьбе христианства. Стал господствующим взгляд относительно вечности и сакральности христианской теократии; теперь Царство Божье и Царство Кесаря тесно переплелись в истории. Но никакое самодержавие не живет голым насилием; оно всегда держалось за свое существование через веру народа в священность данной власти. Без священной легитимации монархия превращается в жестокую тиранию и, в конечном счете, сама собой разрушается. Историческая плоть государства символизирует духовную жизнь народов. Но в силу своей условности и относительности эта символика часто меняется, выражая трансформации в духовной жизни народа. Секуляризация Нового Времени – правдивое внешнее выражение духовных изменений человечества. Секуляризация – лишь показатель исторической неудачи всех теократий. Все теократии носили условный, следовательно, преходящий характер. Они были построены на принципе ограниченного насилия, не центрируясь на главном принципе свободы личности. Христианское государство оставалось природным, языческим, не преображенным, хотя и облеченным в символы «священного», артикулирующим типично религиозные идеи.Место христианства в современном Бердяеву мире определится духовным содержанием жизни, а не внешними политическими формами. Русское Православие на грани катастрофы и присутствует при ликвидации постконстантиновского периода христианской истории. Эпоха христианской легитимации государственной власти, связанная с некоторой неискренностью, закончилась. Теперь христианство проигрывает в количестве, но может выиграть в качестве. Постулируется окончание эпохи смешанного состояния и кажущегося нейтралитета. В последний час истории христиане должны отказаться от символического осуществления христианства в жизни и перейти к реальному его осуществлению. Условными знаками уже невозможно довольствоваться. «Онтологическая искренность и правдивость должны быть нашим пафосом». В христианстве всегда присутствует, пусть ныне и подспудно, эсхатологическое упование, «в нем не может прейти искание Царства Божьего». Бердяев сравнивает события 20 века с первыми веками христианства и находит здесь формальные сходства, хотя и видит внутреннюю усложненность нашей эпохи. Для него Царство Божье не реализуемо в нашей исторической плоти и не имеет внешне зримых признаков, не может быть создано посредством исторической эволюции или быть укрепленной неким охранением. К Царству Божьему неприменимы никакие категории, взятые из царства Кесаря. Для Бердяева третий период христианства будет стоять под знаком религиозной борьбы. Христианство должно окончательно отказаться от внешней государственной помощи, но накапливать и развивать собственную творческую энергию. Третий период христианской истории может принести окончательное освобождение христианства от соблазнов языческого империализма, от утопической мечты о вселенской власти папы или царя, от идеи количественного универсализма. При всей социальной ориентированности философской мысли и симпатии к социал-демократическим взглядам Бердяев окончательно развенчал идею христианского государства.
Реклама всегда оставалась дуальной «хреновиной». Она по-фрейдистски вызывала к себе амбивалентные: искреннюю ненависть и странную младенческую привязанность, была завлекающим знанием «мира» о вещах и сама собой представляла товар, ассоциирующийся даже с культурной ценностью. И сейчас она все более стремится стать единственно «семейной реликвией», «отеческим наследством», то есть первоначальное назначение рекламы, скрытно вынуждающее нас разродиться покупкой с метой определенного бренда, здесь, как не удивительно, нейтрализуется. Да, некогда однозначные ощущения симпатии и неприязни скрадываются в «божественности рекламного универсума»: вся маркетинговая стратегия эмансипирована до критической сентенции «все позволено, что работает» (кстати, весьма адекватный современности парафраз слов ап. Павла о «дозволенности» и «пользе»). Поэтому реклама, расслабившись, изощряется по возможности: развоплощает, разубеждает, вызывает приступы отвращения, короче, созидает тошнотворную обстановку, да и противодействовать ей – нет сил. Искреннее сопротивление ведет только к еще более уязвляющему порабощению. Ее сказочная мощь, интенсификация мифотворчества, вовлекает людские души в новейшую, свежее сфабрикованную легенду, в которую мы по причине взросления натуры не верим, но любуемся, лелеем, дорожим ей. Да и как можно относиться к той предельно эстетской заботливости, эманирующей с поверхностей экранов, мониторов, баннеров. Здесь красиво, правильно, разумно, идеально, без изъяна; какие к черту вещи! Нет, от последних, конечно, отказываться не стали. Но посудите сами насколько градус «индивидуальности товаров» повысился при мутировании рекламы. Вещь – теперь не тот очеловеченный инструмент для сугубого применения; такое определение чересчур отдает грубой архаикой. Зачем нужен предмет, который не способен заинтересовать, завлечь, заинтриговать. Необходим товар как мифологический персонаж, нацеленный на вас, любящий вас, заботящийся о вас, в конечном счете, вступающий с вами в коммуникацию. Только в окружении этой «фэнтезийной» заботы в эпоху распоясавшегося «качества» вы почувствуете себя человеком, фигурой, личностью. Реклама и весь сегмент «Public relations» своей откровенной и показной заботливостью как бы вбирают в себя наши горести и тревоги, а мы, как благодарные пациенты, в ответ включаемся общество ценников и прилавков. К тому рекламный дискурс становится общественным благом, самым демократичным продуктом, получаемым «в дар» и доступным для всех. Еще недавно европейцы дохли с голоду, а теперь каждый мещанин способен «разделить» услады «красивой» жизни – эдакая издевательская интерпретация старого милосердия, наш теперешний ответ на ваши «хлеба и рыбу на 5000». Мифотворческое знание о товаре проникло в пористую структуру социума, поэтому нелепо обжаться на то, коммерческие отношения постепенно превращаются в замену личностных. Реклама – симптом возможной покупательской способности. Я могу обладать или нет данной вещью, но я «живу и дышу» этой «потенцией». Предыдущие горько-игривые значения «импотент» нужно отмести как не столь глобальный в сравнении с «неспособностью приобрести, купить». Реклама как верный отражатель общества, конформна в своей глубине. Каждый ее кадр, тщательно маскируя реальные процессы, наушничает нам: «Общество всецело приспосабливается к вам, включайтесь же и сами в него», – но эта взаимность, конечно, с подвохом, как речи президентов. «Продать душу за бесплодные обещания», - об этом не мечтал даже князь тьмы. К вам приспосабливается чистейший предмет воображения, вы же взамен приспосабливаетесь ко вполне реальному неприглядному общественному строю. Здесь открывается огромная политическая роль распространения рекламы: они, по сути, приходит на смену старинным моральным идеологиям. О безболезненном контроле, мягких технологиях прессования много говорили франкфуртцы: потребитель включается в социум и воспринимает его нормы уже посредством жеста потребления, с помощью покупки и продажи. Имеешь амбиции прослыть нонконформистом – вперед в леса (да, конечно, можно и главные финансовые здания подорвать, но выглядит это чрезмерно по-книжному). В чащобах анти-цивилизации занятно и полезно подискутировать о свободе воли и необходимости, потому как «в миру» community предъявляет возможность одной-единственной свободы, ни капельки ни завязанной с дорогими сердцу проблемами. «Свободой быть самим собой» становится произвольный выбор и обладание промышленными изделиями. «Свобода проецирования желаний на вещи», - здесь на хрен совершенно не важно, кто (или что) свободу мотивирует или энергетически подкрепляет, главное – вещи. Здесь и заключается мораль эпохи, нравственность цивилизации, ответственность порядочного индивида. Потребительская свобода в принципе безобидна, правда, она невольно истребляет в человеке творческие способности в отношении построения нового общества, делает закрепощенным в своей приспособленности. В то же время реклама подавляет, изображая мир, расположенный, дескать, у ног индивида;
Если дух самокритики в Церкви существовал всегда, то принципы социал-демократических доктрин стали актуальными в среде РПЦ именно с начала 20 века. Именно тогда происходит возвратное движение в Церковь интеллигенции, - той, ее части, что прошла через искушение марксизмом и разочарование в нем, но сохранила его активизм и реформаторский пыл, теперь уже с христианско-социалистической тенденцией. Вообще мнение новообращенной интеллигенции, благодаря ее связям с либеральной и левой прессой, было весьма весомым. Если же вспомним, что по своему происхождению разночинская интеллигенция была органически связана с духовным сословием, сходство мировоззренческих установок в сторону «левой идеи» неофитов-интеллектуалов и образованного белого духовенства вкупе с богословской профессурой не покажется столь удивительным.
Возникло широкое церковное явление с детальной программой «обновления христианства». Предложенные обновленцами реформы предполагали проведение демократических изменений в стране, являвшейся самодержавной монархией. Игнорирование этих обстоятельство означало одно: принятие стороны революции и обречение себя на союз с оппозиционными силами. Противопоставляя Церковь бюрократическому государству, обновленцы вдохновлялись не только политическими идеалами, но также и идеалами раннего христианства. Проник ли в ее догматическое нутро дух монархического правления? До каких пор буржуазная мораль будет сосуществовать с этикой Христа в поведении христианских социальных «верхов»? И такими вопросами задавалось движение «Братство церковного обновления» (основано в 1905 году), которое отличалось «левизной» своих политических предпочтений («церковное кадетство»). Поражение революции 1905-1907 гг. стало поражением и левацки настроенных обновленцев – политическая реакция закономерно должна была привести к постепенному затуханию их деятельности.
Основной и первоначальной целью обновленчества 1917-18 годов было создание христианско-социалистической партии. Горячим сторонником вовлечения духовенства в политику на стороне социализма являлся о. И. Ф. Егоров. В работе «Православие и жизнь в нем», посвященной проблеме преподавания Закона Божия, он говорит о необходимости для церкви быть в центре событий, всегда и всюду отстаивать справедливость. Егоров успел основать особое течение «Религия в сочетании с жизнью», которое просуществовало аж до 1927 года. Работы о. А. Введенского «Социализм и религия», «Анархизм и религия» 1918 года заслуживают внимания, хотя и являются размытыми и малоконкретными.
Весьма здравый подход к социальным вопросам выражает знаменитый обновленец о. Боярский в своей работе «Церковь и демократия». Описывая положение церкви до революции, автор констатирует, что она находилась в угнетенном состоянии, была превращена в служанку господствующих классов, изолирована от борьбы за интересы народных масс. Церковь пользуется в народе огромным авторитетом, поэтому она должна принимать активно участие в строительстве новой жизни. Церковное сознание имеет свое мнение о насущных вопросах: в основе государства должен лежать соборный разум, а не бесконтрольная и единоличная власть; полное отрицание смертной казни, агрессивной войны, сословных отношений, дискриминации по половому, этническому, религиозному признакам; труд – основа жизни; доминирование кооперативной собственности рабочих; «истинный христианин не может быть богатым»; культивирование и всякое поощрение общинных форм собственности; борьба со злом исключительно мирными методами; и т. д.
А в начале 1919 года группа верующих по инициативе о. С. Калиновского попыталась создать Христианско-социалистическую рабоче-крестьянскую партию. Инициатором ее удалось зарегистрировать устав будущей партии в «органах власти». В марте 1919 году главный устроительный совет ее обратился к патриарху Тихону с прошением «разрешить пастырям и мирянам вступать в члены партии и всю издаваемую партией литературу в христианском духе распространять и рассылать по церквам и церковным ведомствам». Но в поддержке было отказано.
Обновленчество стало скрещиванием церковно-реформистских настроений и господствующей в умах современников революционной социополитической идеологии. С советским обновленчеством произошла разбалансировка этих сил в сторону последней, что оборачивается коллапсом этого движения. К сожалению, послереволюционные обновленцы «погорели» на восхвалении богоборческого государства, превратившись из церковных реформаторов в приспособленцев-«живоцерковников»; их отверг как народ, так и макиавеллистское государство. Несмотря на нынешнее господство «охранительных» и жестко консервативных тенденций в Русской Церкви, дух «обновления» и «левацкой субкультуры» не прекратил своего существования, правда, располагается на периферии, под спудом, в тени, что иногда даже удивительно близкое знакомство с ним.
Различным образом меченые люди действительно существуют, и метки их говорят, под какими силами эти люди ходят и чего от этих людей, в принципе, можно ожидать.
Поскольку здесь говорится о метках, оставляемых силами преимущественно негативными, то сразу следует подчеркнуть, что люди есть люди, и по природе своей все они (или почти все) тяготеют к тому, чтобы быть людьми положительными – но различные нелучшие силы навязываются им и даже овладевают ими, и по меткам, оставляемым этими силами, можно понять, как людей под действием этих сил будет «крутить и корёжить». Хотя метки, как и звёзды, «располагают, но не обязывают».
Существуют различные виды меток, но здесь мы рассмотрим только тех меченых, у которых метки оставлены прямо на лбу. В Откровении от Иоанна о таких меченых сказано, что метки (начертания) им поставит страшный зверь, наделённый властью драконом, и что никому, кроме этих людей, нельзя будет ни покупать, ни продавать (Откр. гл.13, п.16-17), а, в конечном счёте, судьба этих людей будет крайне печальна и предстоит им «пить вино ярости Божией» и быть мучимыми в огне и сере (Откр. гл.14, п.9-10). Правда, там говорится о том, что начертания таким людям будут поставлены не только на челе, но и на правой руке, а последний случай остаётся загадкой, и, возможно, по поводу правой руки следует обратиться к хиромантам (хотя там возможна и просто посторонняя вставка слов об этом в текст – как-то это место вызывает сомнения), но по поводу начертания на челе всё выглядит достаточно однозначно, потому что такие начертания реально существуют и довольно ясно выдают своё происхождение.
Итак, какие же именно это силы, от которых на лбу у людей появляются начертания? Конкретно это силы драконьи, лунные и люциферовы, и мы рассмотрим их действие и причины проявления от них меток, но прежде остановимся на силах люциферовых, потому что их мы пока почти не рассматривали…
К сожалению, в рамках одного сообщения трудно осветить эту тему полностью, но подробно с ней можно ознакомиться в книге «Русская (арийская) Доктрина».
Свободно скачать книгу можно здесь:
http://www.liveinternet.ru/users/olfedorov/post96738779/
Стоит оговорить мотивы философствования; еще недавно обобщения, не заточенные с высокими тематиками – истиной, смыслом, жизнью, абсолютом, - воспринимались как нелепые уродцы, рожденные тлетворным умом праздношатающихся мыслителей. Скоротечная динамика нескольких мгновений и мозг занят именно этим «инвалидным» в своей второстепенности контентом. Как раз высокие темы, естественно, не растеряв своей популярности, попали в неловкое положение – положение постепенного расщепления, одновременной потери «универсальности» и приобретения «нишевости». «Истина», которая сама по себя не является «истиной», безвозвратно превратившись в «истину уборщицы», «истину собачки», «истину куска мыла», и т. д. И дело же, конечно, не в демонизированных «постмодернистах», дескать, релятивизирующих всех и вся, а в нас самих – плевавших на языковые и социальные конвенции. Этак, все человечество выбрало «пить чай», а не один полубезумный гений. Универсальность, растерявшую свой универсализм, не преследует судьба безвестного утопленника, она останется в респектабельном почтении у нескольких скромных адептов, но не более. Так «бытие» в обзорном тысячестраничном памятнике крайних усилий безвестного старателя, совместившего мудрость веков, - не «бытие» в общечеловеческом смысле, а «бытие», например, престарелого лысоватого с волосатыми ушами профессора (а таких тысяча другая наберется, поэтому будем уважительны и к этому дискурсу). В нашем мире образовалось столько умников или народца «имеющего на умничанье полное право», что эти миллиарды просто не способны договориться друг с другом о правилах игры. Не задумываясь об опостылевших согласованиях, они продолжают говорить, писать, размышлять, как им заповедал Его Святейшество Случай; одни выдавливают скудное «жизнь – дерьмо», а другие аскетично утруждают себя пыльными фолиантами для увеличения количества таковых. Общечеловечность философии или других гуманитарных дисциплин зиждилось на очевиднейшем постулате «автором любой истины мог стать любой человек, и лишь вторичные обстоятельства делали одних безропотными отражателями мира эйдосов, а других – бездумными бездельниками». Дескать, это закономерная истина, к которой и ВЫ – простолюдин и аристократ – способны приблизиться. Оказалось, по крайней мере, сейчас, что ведущую роль играли эти второстепенные обстоятельства, которые делали материалистом, идеалистом, или, чаще всего, никем, то есть без определенных мыслей по столь важному поводу. Философия всегда была тоталитарна, но в ситуации, где «каждая тварь право имеет», она просто разбивается на идеологические анклавы. И вот все более и более народа пишет, пытаются соригинальничать (философия или социология уборной, например, пытаются подойти с аналитическим скальпелем к мотивации посетителя сортиров, как будто это требует глубинного научного чутья?!), тешат свое амбициозное Эго до исполинских размеров, вступают в «кровавые» диспуты, где инсайдерским критерием являются «обороноспособные» славные имена прошлого. Нынешние имена и их величие – теперь исключительный продукт случайности, инерционное следствие старинной традиции, и редко связан с уникальной концентрацией «гения». Если о таковых вообще можно говорить, если они где-то среди нас?
Кто объяснит почему?
Ау?! Где вы специалисты-эксперты сетевого и традиционного бизнеса?
Почему люди инстинктивно страшатся стать финансово независимыми, боятся иметь деньги, быть - стать обеспеченными?
И как преодолеть этот страх? Какие возможны варианты?!