Огонь. Верней даже огонек. Легкий, едва заметный, бледно-желтый, с чуть более яркими оранжевыми искорками. Он возникает, кажется, из пустоты, зарождаясь даже не в точке, а в том непостижимом пространстве, что между всеми точками этого Мира. Но если всмотреться в него, заглянуть в бесчисленные, непостоянные глаза-искорки, увидишь... нет, скорее услышишь, что огонь этот -- слово.
Слово, сказанное иначе, не звуками, но, без сомнения, именно слово. Оно прозвучит и исчезнет без следа. А может, напротив, продолжится тысячами других слов, в других Мирах... не знаю. Но услышав его, ты непременно и сам станешь таким словом. И пусть не целиком, пусть только отчасти, но кому-то непременно хватит и этого крохотного кусочка, чтобы увидеть... Огонь. Верней даже огонек. Легкий, едва заметный, бледно-желтый, с чуть более яркими оранжевыми искорками.

Ввиду временного отсутствия вдохновения, а также увеличившейся активности "уважаемой администрации", придется и мне делать здесь "запись спасения". Хотя диковато как-то звучит это словосочетание на фоне числа смертей, о которых мне за сегодня довелось услышать или прочесть...

...двадцатое января, ночь. За окном по жести карниза барабанит совершенно летний дождь... вечный дождь. А двор, как и месяц тому, покрыт зеленой травой...

...раннее субботнее утро. Лето. Высоко в небе, чистом, лишь слегка подернутом восходной дымкой, видны точки стрижей. Меж деревьев пробирается легкий чуть прохладный ветер...
Кажется, ночью я не спал. Кажется, я вообще уже очень давно не спал, но спать, тем не менее, совсем не хочется.

На этот раз я уже точно знаю, Что дальше будет. Волнения почти нет, ведь самое плохое, что может произойти -- это паника. Впрочем, увидав за неспешным завтраком в выходной то, что им предстоит увидеть... Пожалуй, паники действительно стоит опасаться. В запасе еще около полутора часов, поэтому я, не раздумывая больше, принимаюсь за дело:
Я появляюсь у двери квартиры. Звоню. Где-то открывают сразу, а где-то приходится потрезвонить подольше, чтобы разбудить лежебок. Когда же из-за двери появляется очередное недоверчивое лицо, я коротко излагаю "суть проблемы" и предлагаю всем жителям квартиры поскорее ее покинуть. Нет, ничего брать не надо, одеваться в верхнее тоже не обязательно... И пожалуйста, ничего не бойтесь. Ах, кстати, непременно позвоните соседям, а то у меня так мало времени, ничего не успеваю! -- кидаю на последок через плечо и появляюсь уже у другой двери другого дома... кажется еще и другого континента, но на эти мелочи я уже не обращаю внимания, как, впрочем, и на то, что верят моим, совершенно абсурдным, в общем-то, словам сразу и без тени сомнения...

Похоже, я немного увлекся. Из окна очередной "разбуженной" квартиры я замечаю: началось. Где-то у самого горизонта дома медленно начинают уходить под землю. В воздухе начинает явственно ощущаться далекий еще гул. Тихонько вздрагивают оставшиеся на столе тарелки...
Какое-то время я просто любуюсь... потом, замечая, как земля во дворе начинает идти трещинами вспоминаю, что еще не все доделал. Приходится ускоряться. Хорошо хоть будить более никого не приходится, как и объяснять, что через... *взгляд на часы* двадцать, двадцать пять минут от этой вселенной ничерта не останется: наблюдаемое из окон вполне красноречиво.

Последнюю группу, кажется, я уже лично выводил из рушающегося подъезда. Вокруг, насколько хватало глаз, уже ничего не было. Граница обваливавшейся в никуда земли была от пятачка, где мы собрались, уже метрах в пятидесяти... Вот она добралась до дома, который мы только что покинули... пять секунд, и последние обломки бетона и пыли исчезли, растворясь где-то в подступающей Глубине.
Все это время я знал, что "все будет хорошо". Это спокойствие распространялось на всех, кто был рядом сейчас. На всех, с кем я поговорил. На всех, с кем, в свою очередь, поговорили они... Паники не было.
И все же, в последний момент мне стало страшно. Внезапно стало понятно, что, на самом деле, никаких гарантий возвращения у нас нет. Что, вполне возможно, через две минуты, которые осталось жить нашему клочку земли, меня может не стать. Совсем. Везде и навсегда... Все это пронеслось в сознании за какие-то секунды. Меня передернуло... я еще раз посмотрел на приближающуюся Глубину... и успокоился: что толку бояться, когда ты ровным счетом ничего не можешь изменить?

Последнее, что я сделал -- телефонный звонок. Странно... видимо, чувство удивления тогда не работало в принципе. Ну в самом деле, от всей вселенной осталось несколько лоскутов материи, а доблестная сотовая связь все еще действует! Бред :) И тем не менее... я снял с пояса трубку, и выбрал из книги номер. Почему-то я точно знал, кому именно больше всего нужны мои последние слова...
Я дозвонился сразу. Вначале стал спрашивать, "как там у них", пояснив, что у меня еще около минуты, но на середине сбивающегося описания очень похожей на мою картины пришлось перебить: оказалось, что "минута" уже куда-то делась... из под ног уходила земля. Буквально. В падении, прежде чем оборвалась связь, я еще успел сказать то, зачем, собственно звонил.
...
...это...
...длилось...
...вечно...
...
А потом я приземлился. На ту же траву. В том же дворе. Вокруг были дома. Начиналось субботнее утро...
Все еще спали.

А в Город этой ночью пришла Зима.
Тихо, спокойно, уверенно. Мягкой поступью прошла по дворам и дорогам, укрыв все призрачной пеленой первого снега. Чуть грустя, поцеловала перед сном каждое дерево (им теперь не очнуться до Весны... а некоторым уже и вовсе не очнуться) и двинулась дальше, к старому знакомому Лесу.

Они долго смотрели друг другу в глаза -- старый морщинистый Лес и Зима без возраста -- и улыбались... молча, одними лишь глазами. "С возвращением..." -- сказали глаза Леса. "Спасибо." -- улыбнулись Ее глаза.
Лес уснул, а Зима, счастливая, пошла дальше: ведь у нее еще оставалась уйма дел!

...а Город, над которым все еще плыл Ее снежный плащ, спал. В "ракушках" спали машины, на чердаках -- птицы, а, усевшись на теплые трубы, в подвалах дрыхли коты и кошки. На проталине над теплотрассой стаей шерстяных клубков сопели собаки. В кроватях храпели люди...
Так надо.
Чудесам не нужны свидетели. Чудеса не любят взглядов и слов. Чудесам нужна тишина и Ночь, в которую и самый последний материалист, не сумев удержать не иссякшее до конца детство, смотрит в форточку сквозь дым от второй сигареты и видит на веточке спящей березы неслышно о чем-то болтающих фей.
Так надо...

...и лишь те немногие безумцы, что еще не растеряли нюх в городской пыли, что и в Городе-то, должно быть, оказались случайно, не зная друг друга, вглядываются закрытыми глазами сквозь городскую, оранжевую тьму в Тьму этой Ночи. Вслушиваются в ее тишину... и, втягивая в себя ее воздух, невольно улыбаются, узнавая по запаху свою вечную спутницу... Зиму.

Длинный, прямой, низкий -- потолки всего полтора метра -- абсолютно черный. Даже если зажечь свечу, эти стены поглотят весь свет. Если бы не их ровность, подумал бы, что это пещера: очень уж похожие ощущения... и этот запах.

Сижу на полу. Жду.

Коридор, окружавший меня всего секунду назад, исчез. Внешне ничего не изменилось, но теперь я точно знаю: вокруг пустота, бесконечная черная пустота.

Жду...

Секунду, две: время здесь течет очень быстро. Шагах в трех от меня кто-то появляется, будто выходя из темноты. Фигура невысокая, а может просто пригнулась -- разобрать не получается из-за обширного балахона серо-коричневой мешковины, скрывающего все детали. Однако, движения -- быстрые, уверенные, словно в спокойной деловой спешке -- видны очень хорошо. Обладатель фигуры подходит ко мне, садится напротив на колени. Тонкие белые пальцы снимают с головы капюшон... пальцы... пальцы-коcточки, а из-под капюшона показываеся череп...

Передо мной Смерть. Очень деловая Смерть. Ей хочется поскорей здесь закончить и отправляться дальше по своим многочисленным делам. Я не удивляюсь. Не удивляюсь дважды: во-первых, я ждал кого-то подобного; во-вторых, в печенках сидящий облик Костлявой и не мог быть другим -- она ведь спешит, а так и объяснять ничего не приходится.

Момент она смотрит мне в глаза, а затем буднично произносит: "Говори." Поначалу я теряюсь от обыденности её тона и невпопад отвечаю: "Я?!" -- но тут же вспоминаю: она пришла именно для того, чтобы отвечать на мои вопросы... и она очень спешит. Этим ощущением занятости тянет от нее, словно запахом утренней газеты, смешанным с ароматом кофе (да-да, именно газеты и кофе... никакой могильной стылости или чего-то в это роде). Я буквально пропитываюсь этим "запахом". Наверное, это еще один способ не пускаться в объяснения.

Все еще спотыкаясь о собственные слова я начинаю говорить. Вернее, спрашивать. Путанно, неуклюже, не понимая, как правильно задать вопрос. Подгоняющее время мешает сосредоточится... Но она понимает.
И отвечает...

До выхода из коридора остается совсем чуть-чуть:
Понять её ответ.

Песня в камне... опофигеоз романтических представлений о высокотехнологичном будущем, проникшем во все сферы жизни, но не изменившем-таки ее веками проверенного уклада! =)

Сидит мужик. Рожа... ну, словом "брит" это не называется... но сосредоточена. Дум, стало быть, полна. Сидит в кресле, старом, но не в почтенном кожанном мастодонте, а в таком жестком, деревянном, с узкими подлоколниками... повернешься - заскрипит. Рядом с креслом журнальный столик, некогда лакированный, а на нем чашка чая. Крепкого дешевого чая; чаинки плавают, пар поднимается... Перед мужиком высится древняя финка-печь: небеленная, вся в трещинах, сквозь щель в кладке виден огонь. Справа на стене дыра - отодран кусок обоев. В дыре корявыми печатными буквами, ни к селу ни к городу, старательно выведено: "ВЫДРА!". За окном пасмурно и зябко...
Сидит мужик. В ухе у него, невидимый под жесткими патлами, прячется малюсенький наушник. В наушнике - Вивальди, Вемена года, Весна. В руках мужика небольшое устройство - плоская черная коробочка, пара кнопок, экран. Мужик водит по экрану только что вынутой из-за уха "китайской" палочкой...

...упругий кожанный стук двух барабанов, и Ночь вокруг. В центре Ночи горит костер. Большой, в пол человеческого роста, с красновато-желтыми языками. Огонь вздрагивает, словно пытаясь отыграть собственное представление на лицах, которыми смотрит на него Ночь, но, в итоге, лишь вплетает свои блики в сложный ритм ударов. Огонь удивлен...

''Лица Ночи'' -- вы только послушайте! Нет уж, братцы, либо у этой своенравной саламандры излишне разыгралось воображение, либо она попросту страдает манией величия! И скорее уж второе, поскольку лица эти, к ночи никакого (ну, почти) отношения не имеют. Человеческие это лица, вернее сказать -- юношеские, наши лица. А смотрят они, если уж на то пошло, не столько на нее, огненную, сколько на...

...перед Огнем было два человека. Люди стояли, как это и подобает людям перед Огнем, но выглядели при этом странно величественно. Их жесткие усы были аккуратно подстрижены. Глаза, излучающие холодное безразличие, полуприкрыты, отчего из-под век видна была лишь часть прорези зрачка. А по успевшей уже местами поседеть короткой шерсти бежали пронзительно-черные ручейки рисунка. Они текли от середины груди каждого, переплетаясь меж собой, оплетая все тело... Одни окончательно впитывались в горячий песок шерсти где-то на предплечьях и запястьях, другие успевали добежать до жилистых ног, третьи... Третьим везло -- они перетекали со спины на крылья, не впитывающие их черную влагу, и смоляными искрами срывались с кончиков перьев. Люди были похожи, очень похожи, хоть и отличались лицом и рисунком. Похожи... настолько, что иногда хотелось сказать: ''Это один человек, невидим, стоит сейчас у костра, дважды отражаясь в зыбкой реальности бликов, и руки его мягко, ритмично создают эту реальность, касаясь сухими пальцами натянутой кожи...''

Это была замечательная ночь. Не слишком жаркая, что было очень кстати, и очень темная -- луны в это время показывались лишь к рассвету -- поэтому на небе россыпью чистого песка были видны даже самые мелкие звезды. На земле тоже был песок, хоть и не столь чистый, как небесный. Зато он впитал за день много солнечного тепла, так что все с удовольствием врывали в него уставшие ноги чуть ли не до пяток. Мы, восемнадцать старших юношей деревни, сидели у костра, разведенного для ритуала. Впрочем, зачем еще может быть нужен огонь, если на нем не готовят пищу?
Сидели. Как и положено, на почтительном расстоянии, почти на границе света и тьмы, образуя круг в два с половиной размаха. Понятно, что освещать такое пространство может лишь достаточно большой костер. Он и был большим, таким, что смотреть прямо на него было больно, хотя вряд ли кому-то сейчас пришло бы в голову смотреть на костер. Да, вряд ли, потому что у костра стояли шаманы. Именно у костра, в шаге от пылающих веток, друг напротив друга, разделенные им. Я тогда все в толк не мог взять, как им не жарко?!
Так вот, смотрели все на шаманов, да не просто смотрели -- это было настоящее оцепенение. Оно и не удивительно, хотя это я только теперь понимаю. А тогда казалось: не то что говорить, даже дышать преступно и неуместно, а закрыть глаза не представлялось возможным даже под страхом смерти!

Шаманы. Двое жилистых, вечно седеющих еще не стариков. Суровы, немногословны, очень спокойны, сколько себя помню, всегда такими и были. Живут в деревне, вместе со всеми, лечат больных, помогают иногда советами, и главное -- учат Закону. Отец говорит, что они еще все время смотрят за мальчикам, пока те растут, и выбирают (как -- только им и ведомо) а в день после Праздника Совершеннолетия уводят выбранного юношу с собой. Учиться, так считает отец, но -- кто знает шаманов, кроме них самих?! -- ведь никто из избранников в деревню не возвращался.

Шаманы. Сейчас они готовятся к Танцу Огня. Последний день весны, грядет жара, засуха, и изголодавшийся за время дождей огонь непременно накинулся бы на посевы и дома, как только из водяниц испарятся последние капли и в ход пойдут заготовленные специально для Сухой Поры сочные плоды Гоаррави¹, а домашнее вино, пригодное, правда, разве что для стариков -- работать после такого питья совершенно невозможно. Накинулся бы, но к счастью, шаманы умеют договариваться с Саламандрой. Однажды я спросил одного из них, что означает это странное слово, но в ответ он лишь буркнул: ''Огонь...'' -- а отец после обьяснил мне, что Имена -- это дело шаманов, для нас же они только способ выказывать свое уважение природе. Ах отец, если б все было так просто! Впрочем, тогда оно так и было...


Подготовка к Танцу, любому Танцу -- очень важная вещь. Никогда не знаешь, сколько она продлится и когда начнется сам Танец. От этого смотреть становится только интереснее, все время находишься в каком-то напряжении, думаешь: "Вот! Вот сейчас... Вот на этом ударе... Произойдет что-то неуловимое и все изменится: глаза шаманов

…самому краю платформы, навстречу уезжающему поезду идет человек. Ветер, поднимаемый несущимся составом, развевает полы черного плаща. На лице человека играет демоническая улыбка…

-- Ага! Отчего он становится похож на полного кретина. Или нет, лучше на худого кретина! – зашлась смехом Янна.
-- Дура ты, Яшка! – вспылил Тимми – Какого ты издеваешься, если сама читать попросила?!
-- Сам дурак, Тимка! Мое имя Яннарвэ! – с обидой в голосе вскрикнула девушка и тут же перебралась в дальний верхний угол комнаты, повернувшись к приятелю спиной.
Янна терпеть не могла, когда кто-то коверкал ее имя. Яннарвэ – это, конечно, слишком длинно… да и не хотелось ей, чтоб каждый встречный-поперечный мусолил его своим языком. Полное имя – это все же что-то интимное. Особенно с тех пор, как… Воспоминание полоснуло ножом, и Янна поспешила запихать его обратно в положенный ему темный угол. «Янна – повторила она про себя – Янна, на худой конец Янка. А если этот черствый бестактный идиот еще раз назовет меня Яшкой…» Она передернула плечами, пытаясь отделаться от липкой противной эмоции, что никак не желала исчезать. «Хоть бы извинился, чурбан!» – пробормотала она себе под нос. Янна понимала – дело тут вовсе не в имени…

Какое-то время Тимми остывал. Он и сам прекрасно понимал, какая чушь у него получилась. Но издеваться-то зачем?! Помогла бы лучше, раз такая умная…
Он повернулся, заранее приготовив хмурый взгляд исподлобья, но слова застряли в горле, перегородив путь воздуху. Янка явно не изображала свою обиду, как любила иногда делать. Ее задело за живое. Уселась в этом своем углу, понурилась… даже отвернулась как-то не от него. Просто спрятала веснушчатый нос свой в тени и уставилась в стену, лишь бы не видеть сейчас никого и ничего.
Тимми и самому уже стало не до этой дурацкой писанины. Как-то надо было все исправить… вот именно, как-то… Эх, ну как теперь все исправишь, когда мы умеем, вернее должны уметь, лишь создавать, но не возрождать?! Мертвое нам неподвластно… вот именно, мертвое… Как будто меня каждый раз не режет на части, когда вместо дурацкого «Тимми» я слышу «Тимминэль». И ничего, терплю, запинываю память ногами, затыкаю ей глотку! А эта… – Тимми еще раз посмотрел на Янку, погрустнел – А эта, на самом деле, держится лучше меня. Эх, ну как же теперь все исправить…

-- Никак – как-то слишком уж ровно ответила Янна. Тимми так и не понял, когда начал говорить вслух.
-- Никак, Тимминэль – добавила она все так же ровно, спускаясь с потолка и подходя вплотную. Глаза ее были сухими и… очень черными, что ли. Тимми отвернулся, уперся взглядом в стену, но потом все же пересилил себя и опять посмотрел Янке в лицо: она мелко дрожала, по веснушкам текли слезы. «Надо учиться…» – прозвучал где-то внутри голос Учителя, отчего душу свело судорогой.
-- Надо учиться – хрипло повторил Тимми, с трудом избавляясь от комка в горле – Надо учиться быть. Без них.
Видно было, как каждое слово проходит сквозь Янку иглой, как обрывается в ней последняя ниточка самоконтроля, как…
Тимми не выдержал. Табу, связывавшее… «Табу умерло вместе с Ними!!!» – почти прокричал он непонятно кому, привлекая натянутую тетивой Янку к себе. «Теплая» – успело промелькнуть в голове…



В этот момент, где-то, по самому краю платформы, навстречу уезжающему поезду шел человек. Вернее молодой человек, если не сказать подросток. Ветер, поднимаемый несущимся составом, развевал полы его новенького черного плаща. На лице человека играла демоническая улыбка, рожденная отчасти ощущением скорости бегущих мимо вагонов, а отчасти тем, как он видел себя «со стороны»… нравилась молодому человеку такая картина.
В следующий момент левая пола зацепилась за ручку двери одного из вагонов. К счастью для молодого человека, денег на хороший плащ ему не хватило, поэтому, вместо ожидаемой при таком раскладе трагедии, результатом рывка явилась лишь безнадежная порча имущества – половина плаща так и уехала с поездом.
Сам же молодой человек лишился лишь равновесия, отчего все же попытался повстречаться своим носом со злокозненным вагоном. Этот маневр, впрочем, ему так и не удался, поскольку тело молодого человека, обладавшее отменным инстинктом самосохранения, очень вовремя замахало руками.
Злоключения на этом, правда, еще не закончились. Ввиду неопытности, в оценке опасности ситуации тело, только спасшее нос молодого человека, оказалось склонным к преувеличению, в результате чего пришло к не совсем верному выводу: оно решило, что самым верным действием в данный момент будет избавление от излишка жидкости для облегчения своего веса. Тело, видите ли, собралось убегать. Так что в конечном итоге молодой человек поплатился не только плащом, но и необходимостью стирки прочей

Эни стояла у озера, стояла не шевелясь. Лишь еле заметные облачка пара иногда появлялись у лица, но их тут же растворял в себе тихий ветер, легко перебиравший ее непослушные черные волосы и приятно касавшийся кожи. ''Будь он человеком, -- подумалось Эни, -- я сказала бы ''нежно''... Жаль, что он только лишь ветер...''
Ей недоставало этой трепетной нежности, но Эни даже подумать не могла, что источником ее может быть не человек, а потому лишь по-детски злилась на дразнивший, как назло, ветер и глубже зарываласть в свою меховую жилетку, отчего становилась похожа на нахохлившегося воробья.
Было раннее утро, и солнце, видимое из-за прохладной дымки неярким размытым пятном, еще задевало острые верхушки мирнов, растущих на другом берегу. Еще десять минут назад, по дороге к озеру, Эни успела озябнуть, поэтому добравшись до места так и не решилась слезть с теплого седла, а лишь спустила с педалей ноги да сунула руки в карманы.
Вскоре все звуки стихли. ''Зачем я опять сюда приехала? -- привычно шевельнулось в сознании -- Ритуал. Поездки сюда -- это ритуал. В них все расписано. Даже эти мысли, слово в слово, шаг в шаг... Ведь я давно уже ничего не чувствую, разве что ветер! Разве что...''
Эни действительно приезжала сюда почти каждое утро, исключая, разве что, особо дождливые дни -- мокнуть она не любила, как кошка. Только купаться, только в теплой летней воде и обязательно в одиночестве. Лучше всего летним вечером, когда от воды, нагретой за день, идет пар, а в сумерках уже не разглядеть дальний берег.
Но теперь она воспринимала эти утренние поездки просто как способ поддерживать себя в форме. Проснуться на рассвете, умыться, быстро одеть хоть что-нибудь -- желательно, конечно, по погоде... Ноги в любимые кроссовки, затем во двор, сесть на не менее любимый велосипед, и по окрестностям, до утренних газет... ''Хорошая прогулка. Ровно то, что нужно молодой женщине для сохранения молодости...'' -- каждый раз, отъезжая, думала она. И каждый раз, под каким-нибудь предлогом или ''просто так'', приезжала сюда. Приезжала, останавливалась у берега и ждала, размышляя о бессмысленности своих действий...
Нельзя сказать, чтобы нынешнее утро чем-то отличалось, однако за то небольшое время что Эни стояла здесь, температура, как казалось, успела упасть почти до нуля. Жилет уже не спасал, ей было холодно будто бы изнутри. ''Странно, вроде солнце встает, -- еле слышно пробормотала Эни себе под нос, -- должно бы теплеть, а не...'' Додумать она не успела. Неожиданно пришло понимание, что уже некоторое время она слышит, нет, не слышит, скорее чувствует всем телом легкий мелодичный звон.
Эни задрожала, из глаз невольно потекли слезы и на губах стало солоно. Этот звон отозвался острой болью где-то в самой глубине, и Эни показалось, что она кричит, но вряд ли кто-то смог бы её сейчас расслышать, пусть даже и с полушага.
Звон. Он был ей хорошо знаком, хоть слышать его довелось лишь однажды. Зато снился он Эни до сих пор. Правда дома, в своей постели, ей удавалось то, что было недоступно сейчас, и уже через минуту приходилось, забыв про сон, успокаивать матушку Нилл, разбуженную криком. Ночное наваждение рассеивалось, но сон не шел, и Эни, зарывшись в одеяло, сжавшись в маленький комочек, начинала вспоминать...

Эни-Клир Сандерс. 17.03 10³⁰, просв. 250К, 3 сеанса

почти печатными буквами было выведено в журнале старшего лаборанта, немолодого, скупого на слова и улыбки дядьки, которого Эни грешным делом побаивалась. Поэтому, пока она ждала, наблюдая от двери за его неспешными действиями, новенькая заявка во влажных от волнения ладонях успела приобрести самый невзрачный вид...
На выходе из корпуса Эни ликовала. При взгляде со стороны можно было подумать, что это не девушка двадцати лет от роду, а препарат только что с сеанса собственной персоной, так она светилась. Даже со ступенек не сошла, а слетела вприпрыжку, чуть не сбив с ног какую-то почтенную фрау. Было немного стыдно, но от того даже более радостно. Еще бы -- так повезло!
В это время на микроскоп обычно не пробиться, а уж с тремя сеансами подряд... Эни приготовилась ждать не меньше двух месяцев, бесконечно долгих скучных месяцев. Теперь же работа закипит -- за полторы недели нужно успеть сделать все препараты, настроить свою камеру... Такая жизнь ей нравилась, очень даже нравилась, а вот ожидание, напротив, давалось с трудом, угнетало.
А дальше...

Сколько времени прошлого с торо дня? Эни не знала, зато знала, что за это время успела и научиться ждать и разучиться робеть. Да... что-то там было дальше...

Дальше был солнечный бесшабашный день, новенький ситцевый сарафан к лету, пожалуй излишне тонкий для столичных соленых ветров и яркого солнца, но