[380x519]
[279x382]
Мы знаем ценность крошечной секунды,
А жизнь, увы, совсем не бережем.
Твои глаза устали поражаться,
Устали руки в холоде дрожать,
Но и за них не хочется держаться
Привыкшим рук чужих не замечать.
А помнишь, гнался вслед за облаками,
Росой в траве, по лужам босяком.
Достать грозился радугу руками,
Полночным звездам радовался днем.
Еще вчера, озябшая и злая,
Забытой в снах объявленная вновь,
Сложила крылья, тихо умирая,
Твоя «навеки вечная» любовь.
Смятенья. Души, проданные смело.
Не снятся сны, ведь ими мы живем.
Стихает сердце, медленно стареет
В плену груди, уснувшей вечным сном.
Не будит пьянство дьявола пороки,
Лишь служит указателем на них.
Не засыпай на жизненной дороге,
Сомкнувшись, глаз не ведает любви.
Не засыпай! Пришла пора проснуться,
Не проходи, как будто стал чужим.
Порою сложно просто улыбнуться,
Куда сложнее – быть всегда живым.
[210x230]Когда падают листья
И небо покрывают серые облака,
Когда ночь становится длиннее, чем день,
И соловей поет свою прощальную песню,
Тебе лучше спрятаться от ее ледяного ада..
Он писал для души, и нередко под его пером рождались интересные зарисовки, пропитанные ароматом корицы и апельсинов. Он старался не открывать никому порывов своей души, не зная, что кто-то замирает от родных слов, отпечатывающихся на сердце. Слова для него были чем-то с родни кисти в руках талантливого художника, но вместо красок и холста – лист бумаги и эмоции не свои, да и не чужие. Иногда этот человек спешил домой, потому что слова уже долгое время настойчиво складывались в строки, которым не терпелось быть написанными, а иногда просто не хватало времени. Порой он смотрел в окно и страдал о чем-то неизведанном, а временами был готов улететь на встречу не ветру, а асфальту, холодным северным морем раскинувшемуся внизу. Иногда он ловил старательно вытесанные черным небом, непохожие друг с другом снежинки на ладони и, как ребенок, загадывал на них желание, а бывало, что в его голосе просыпался едкий цинизм и неверие, разрывающее другим души, наполненные оптимизмом, глупостью и ожиданием иного. Он прятал свою боль, испытываемую каждым человеком, чей талант скрыт и поэтому не признан, но не старался с ней бороться, понимая - бесполезно. Ему доставляло удовольствие слушать музыку и властный шум дождя. Осенью он допоздна бродил по серым и безликим улицам, защищая от капель воды, срывающихся с неба, слабо мерцающий огонек сигареты. Зимой старался не высовываться из дома, потому что резко-белый снег резал по незащищенным глазам своей яркостью, но ему все равно приходилось идти. На работу, в институт, к друзьям, которые врали, что ждут, а на самом деле... Он уходил в себя, с невыносимо счастливой улыбкой, приклеенной к тонким губам, слушая рассказы и жалобы. Сам никогда не делился – разучился. Только сердце, отбивая частый ритм, просило: «Ну, дай мне сказать. Я же не железное, исхожу горячей тягучей кровью!» - а он не слышал, а, может, просто не хотел этого. Он внушал самому себе, что свободен, и слепо в это верил. Ему бывало трудно открывать глаза по утрам, потому что снова фальшивое море жизни вокруг, заглатывающее, постепенно уничтожающее изнутри, и которому невозможно противостоять, оно просто слишком сильное для одного человека, чьи стереотипы и принципы давно превратились в смысл бытия. Он не любил фарфоровые куклы, скалящиеся пустыми глазницами на проходящих мимо них людей с такими же стеклянными застывшими зрачками. Его сжигал изнутри единственный страх – однажды не проснуться, но он так хотел, чтобы это сбылось. Интересно, что там дальше? Сады, в которых читают пророчества птицы Сирен? Поля, покрытые нелюбимым снегом цвета перламутрового жемчуга, убегающие необъятным простором в низкое небо, в котором вниз головой отражаются темные стебли замерзших высоких трав? Вечный огонь и раскаленные сковородки, которые грешникам придется ласкать обожженными руками? Или же пустота невыносимо горестно похожая на ту, что осталась за кадром, в жизни? Молодой человек все чаще закрывал янтарные глаза и не видел, как на его плечи падало небо, укрывающее мягкой пеленой и давящее непосильным бременем, и он не умел с ним справляться. Ночами он смотрел в темный океан, который бушевал на сотни километров выше, чем находился он. Ловил в фужер с вином лунный свет, упорно отражающийся на бледной коже, и проклинал безразличные дни, грязные и пошлые. Он беззвучно кричал в разрывающуюся и осыпающуюся темноту, моля о помощи, обвиняя в жестокости, унижаясь и убивая кого-то незримого в себе. И все это для того, чтоб с нового дня начать все по-старому. Часто ему хотелось потеряться в хороводе времени, а лучше – заблудиться в лесу, дышащему легкой прохладой и тайной и пропитанному тягучим запахом хвои, - тогда он просто уходил вглубь дворов, окруженных каменными, бесчувственными зданиями.
А она… В ее волосы были вплетены нежные фиалки и милые сердцу незабудки, от нее исходил запах черемухи и вишни, а сердце томила сладкая истома ожидания неизведанных чудес. Она оплакивала умершие листья и выпавший снег, который уже не смоет нежный дождь. И тоже писала для себя, зная, что слова – это то самое любимое и единственное, что оставалось навечно с ней, и боялась жестоких отзывов в свой адрес, оберегая и без того хрупкий мир, где брела, как по тонкому и ломкому весеннему льду, коим стянута водная гладь, безучастная и холодная. Ее пугала фальшь и жара, которая неминуемо приходила летом, повергая в шок и уныние, а еще в меланхоличное ожидание мрачной осени, в которой уже и красок-то не осталось. Разорванный альбомный лист начинающего художника, сумасбродно решившего, что розы – это вульгарно, а в особенности, если у них бордовый тон кипучей крови, - такой была жизнь, которой, не
[300x300]

[280x218]
[показать]