В эту ночь все стало возможным, мы знали - кроме рассвета, а кто-то ложился спать, кто-то пил, кто-то плакал. И не знал, о чем плачет.
И движимая только одним желанием - выбраться из этого прогнившего и нечестного, чужого и несовместимого - движимая желанием сегодня умереть, чтобы жить вечно - я выбежала на улицу, навстречу пустым глазницам фонарей и прочей неизбежности.
И брела по темным переулкам, а снег осыпался на плечи, но это было неважно, и с каждым шагом вперед все неважнее, только горло перехватывало от холода, каждый вдох как прощальный подарок, ненужный и трогательный. Мои следы затеряются в общем безумии, оборвутся однажды, ищи-не ищи меня в этом мире, пересыпанном нафталином.
И навстречу с оледенелых крылечек спускались такие же улыбчивые, неодетые, не смотрящие под ноги. Озябшие руками цеплялись за ветер и друг за друга, терпящие кораблекрушение, свидетели пожара над Римом, авторы небольшого конца света, непризнанные гении.
Снег осыпался бездушно и ненужно, недочитанная книга осталась лежать на полу.

Она обвязалась запуталась в нитках как бусинка в Ловце Снов. И когда делала шаг - нитка с другого конца распарывала кому-то живот. Когда взмахивала рукой - снова другой корчился от боли.
А она танцевать любила...

Она настолько убедила всех, и даже саму себя, в том, что между ними ничего не было, нет и никогда не может быть, что когда однажды он проснулся в ее постели - удивленными выглядели все, включая и новоиспеченную пару.

Она прищурившись наблюдала за тем, как он ломается снова и снова, барахтаясь в созданном ими болоте, и каждая его гримасса боли становилась ее улыбкой. "Сначала я отомщу тебе, а потом приму и буду любить, как мечтала всегда".

Поколение окурков, втоптанных в асфальт, рассыпается на эгоизм и истерики. Хочет подняться и сделать все самостоятельно, а ему по табачной морде - хрясь! лежать!
Поколение консервных банок строит планы на будущее, прошлое же пропахло тушенкой и рыбой. Это рай для мечтателя - будучи закопанным в землю.
Поколение битого стекла и пластмассы смотрит по сторонам и не хочет понимать.

Твое лицо остается на чистых чужих наволочках, хрусткое и белое, уже забытое за ворохом крикливых ненужностей. Знает ли об этом тот, кому снятся ночью кошмары? Помнит тебя?
Помнил бы - рассказал, как бегали наперегонки по городу со вкусом мороженого. И ты была растрепаннее чем обычно, щеки горели, а между зубов осыпалась тонкая сигарета. Он считает, что знает тебя - по следам зубов на его шее, по тому, как ты закидываешь голову, когда смеешься. Это же так просто: кричишь когда страшно, плачешь, если больно, улыбаешься постоянно, даже во сне - чтобы все было.
Между делом в неродных городах с петляющими улочками оставляешь немножко себя - окурки, пустые пивные банки, монетки и отражения в витринах. А потом неделями собираешь себя заново - блокнот исписан "зачем?", "что дальше?", "скажи!", "ну и пусть", "кто-нибудь...". Руки изрезаны. Правильно, смой себя в раковину.
Блади мэри, красное на черном, это так похоже на правду - никогда не быть вместе горькому с соленым, успокой меня по щеке ногтями, лицом об стену, выбей мной стекло. Это ничего не изменит.
В бесконечном бессмысленном метро играю сама с собой в гляделки. И верю, что однажды выиграю.

Играю с часами в "гдяделки", минутная стрелка цепляется за рестницы, часовая царапает радужку, но если я моргну - я проиграла.
Стук - спотыкаются минуты друг об друга, отдаваясь в районе солнечного сплетения. Что-то будет, когда сойдется, сложатся кусочки в прямую.

И, подскальзываясь на утреннем асфальте, летишь туда, где целующиеся мосты помнят о замеразющих любовниках, а вода похожа на тонкий шелк, где тысячи плакальщиц тянут свои руки для ласк и колец.
Улицы переплетаются как пальцы, люди стоят, а небо еще не проснулось, по нему растекаютс чернила, холод на плечах похож на шарф, под которым скоро снова станет тепло.
Запрокидывая голову. Знаешь.
Пыль оседает на лице, которого вообще-то и нет, и последние вдохи-выдохи остаются до того самого, и сжимаешь зубы, чтобы хоть что-то тебе осталось.
И падая на колючие камни, сквозь красные подтеки, увидишь, как расступается хрупкое вечное, чтобы рассказать о том, что все еще будет...
Рассвет над плачущим городом.

Ночь так похожа на воду, только бы не в моих легких. Она клубится у ног, напоминая зеркало, в котором можно увидеть что угодно, а самое страшное - свои глаза, похожие на пуговицы. Гладкие блестящие пуговицы, ничего в них нет человеческого, даже не надейся, сколько ни вглядывайся. Я машу рукой, разгоняя хищную тень и едкие мысли, смотрю в окно, пока и оно не становится полупрозрачным и неотсюда. Потолок как белым был, так и останется, ну его к черту, хоть бы он провалился в это черное липкое, лучше его, а не меня.
Я как песок в болото сыплю в ночь книги и рисунки, перебираю четки сухими пальцами, бусинка за бусинкой, уходят колючие секунды, чтобы никогда не вернуться. Стьрелки будто к циферблату тоже прилипли.... Мне бы прожить еще четыре часа и шестнадцать минут - и увидеть в глазах что-то помимо пластмассы.

От случайных попыток облапать - такая же случайная беременость. Нет, это совсем не то, что все подумали. Это детектив.
Я молчу как партизан, мои слова - для меня, хочу - говорю, не хочу - прочь, в сад! Никогда ничего хорошего не выйдет, если тянуть священную кошку за хвост. А вдруг ее шкура останется у тебя в руках, и получится, что никакая это не кошка, а совсем змея. Заблудись в ее глазах, шепчи ее имя и про любовь, и на коленях... священное было животное, жалко только, что ядовитое. О чем там я?
И вот слова как капли падают на землю, прожигают в реальности дыры. Я не вру, я молчу, а в эту пустоту можно столько всего надумать, что лучше бы я сразу наплела паутину. Но ты этого не видишь, ты покатился по своему "хочу знать", как по горке на драной картонке, сворачивать тебе некуда. Трещат швы.
И вот не лень тебе часами-годами думать о том, о чем я молчу. Я молчу - и это уже красиво, я знаю. Что там за губами, за зубами, за желтоватым языком в никотине, воспаленные простудой гланды, какая гадость - это ваша анатомия. Недосказанность где-то в желудке, я не буду перечислять, с чем она там по соседству.
Ну вот, яничего не сказала, а ты уже должен умереть. Вероятно, это будет несчастный случай, так всегда бывает. Это "всегда бывает" я беру за "дано",ты уж извини. Тебя тоже жалко, но мне нужна и-де-аль-ность. Так вот...
Крови будет море, нет, два моря! И ты будешь бледный. И так ничего и не узнавший.
Потом еще кто-нибудь поведется на мои пушистые мысли, начнет тянуть их из меня - и снова вступит в силу "так всегда бывает". Язавертела это колесо, а сама буду стоять в белом-белом платье и мило улыбаться. Я и правда ничего не знаю, даже не знаю, если знаю. В любом случае, ничего ен скажу.
Прощай, тебе так хотелось пропустить солнце между пальцев, только вот сюжет моего романа из карандашных огрызков тебе слишком запутан или наоборот абсудрен.
Ты лежи, лежи, не пытайся дышать, не пытайся понять.
Песок.

Ты, наверное, мне не поверишь - но мы еще живы. И, да-да, если повернуть голову градусов на сто восемдесят - сложно. но можно - нет, это не пыль и не кошка полиняла на новый свитер. Это крылья. И если встать на холодный подоконник, (чувствуешь, как скользит грязно-белая краска) и не думать о жизни и смерти, и просто не идти, а лететь... нет, не попробовать, а сделать.
Что бы еще такого придумать, чтобы небо стало еще более серым?

Скрипнет дверца, блеснет зеркало - в нем только глаза и чуть ниже губы в подтеках крови, вина, молока, капли слюны, недосказанные глупости.
На вешалках ровно: это чтобы улыбаться, это чтобы кричать, а это - презрительно морщить носик. Полоски и камушки, черное и оранжевое. Бесконечность от стенки до стенки, в карманах - мелочь и ключи от всего на свете.
Это убрать, тут добавить - скажем свое "нет" объективной реальности, не смотри на меня - все равно это неправда, неправда, совсем-совсем ничего настоящего. Даже кожу я меняю как змея, а старую складываю сюда, на отдельную полочку.
Полоска красная вверх, черная вниз - здравствуй, Мона Лиза. Нарисуй себя сегодня.
Разноцветные нитки чтобы сплетать в косы. Драные ершики чтобы курить дешевые сигареты.
Голос - только колебания звука. Заколебал. Начинаю сначала. Вой, срывающийся на хрип, улыбнуться - мягкий как масло, звенит. Играет по голосовым связкам, дальше по нервам.
Пластелин на черепе, конструктор из множества мышц, эту напрячь, это расслабить - ты думаешь, что знаешь, что я знаю. Не знаешь.
Скрип дверцы, на матовой поверхности не разобрать, что там сегодня.

На моем окне азалия - картинная, буйно розовая, пахнет на всю комнату. Ты подарил ее, и так улыбался, что сразу стало понятно что она будет стоять вечно, и я поверила. Только, знаешь, они не живут больше недели никогда-никогда, даже если покрыть лаком для волос и оплести проволокой. Яувижу, как она умирает. На пол.
Мне не жалко цветка, мне страшно от этой символичности.
Подарил бы лучше кактус!!!

- Хочешь, я буду каждую неделю дарить тебе новую азалию?
- Нет, давай лучше ты притащишь с ближайшей помойки трубу, перевязанную рощовой ленточкой! Я засуну ее за шкаф, но с ней уж точно ничего не случится!!!

Плачь. Это так просто - плачь. Твое лицо - как пластелин, лепи из него не_красоту, лепи не_боль лепи страх. Ты ведь так боишься быть беспомощной боишься не справиться с собой, боишься... плачь!
Открой рот и вытолкни то, что нагноилось - рваными хлопьями воя, визга, хрипа. Зажмурься - чтобы не видеть темноту, чтобы думать, что за тонкой полоской кожи есть что-то хорошее. И плачь спокойно.
Кто бы знал, как много могут соленые подтеки на щеках, не поверишь, но в них - жизнь. Смоет копоть и гарь наигранных надежд, сгладит углы, размоет краски в одну - белую-белую. Ради этого - плачь.
Твои бесконечные "почему" укладываются в пять минут форменной истерики. Ты думала - это твои мысли, нет. Это мусор. Обидно? Плачь.
Тебе никогда не стать никем, посмотри вниз - под ногами не облака и ангелы в прозрачных ночнушках. Хорошо, если снег.
Реки, водопады, волны на море. Отдайся.

Сто, а может быть, тысячу километров - дорога прямая и совершенно ровная. Наверное, это далекое будущее, когда люди уже научились делать нормальный асфальт. По дороге скользят фуры тенями со зловещим шуршанием. Десять лет назад, когда здесь еще были канавы, повороты или автостопщики, водители иногда смотрели на дорогу, крутили руль в нужную сторону или жали на педали. Теперь они спят. А чего бы им не спать дорога дальняя, ночь темная... И скользят бездушные бесчеловечные машины, не видя перед собой ничего, ничего не слыша, ничем не интересуясь. Как призраки другого измерения, будто если протянуть руку - пройдет насквозь...
Машина не умеет останавливаться из жалости к зазевавшейся собачке или перебегающим дорогу человечкам. По утру проснувшиеся водители с интересом рассматривают пятна крови на бампере. "Ой, наверное, грибник был... вон, личисчки..." Вокруг шоссе пустыри поросли кустарником. На дороге растут сбитые крысы, бабульки и студенты, размазанные несостоявшимся вареньем по асфальту ягоды, рюкзаки, пенки, спальники, покореженый примус с жалобным грохотом катится в сторону Питера. Не видно асфальта в крошеве-месиве, летят машины с бездушными нелюдьми под бодрые песни по радио. На дороге - в обнимку облезлая кошка и первая красавица курса Машка Нетопыркина. А машины едут, уже не шуршат шинами, а чавкают...
.далеко зашел прогресс... едешь себе в машине по ровной дорожке, дремлешь, а тебе за это потом еще и зарплату платят. Хорошо...

Выжигай на наших лицах свои руны, делай их одинаково непохожими. Звени в волосах, тай на ладонях. Ты же лето, тебе же положено быть как фркутовый лед - сладким, липким и обжиающим язык восторгом.
Смейся в пушистых кронах, закати истерику с громом и молниями, тихо-тихо впадай в депрессию, когда не дождь, а так, только портит прическу.
Дай повод. И дальше мы сами. Зазвеним босоножками, защелкаем ногтями и выйдем на плавящийся асфальт в безнадежно ярких майках, чтобы солнце сделало глаза стеклянными, чтобы в глазах кто-то видел свое отражение, мы пускали тебе ими обратно солнечные зайчики. А ты смейся землетресением, чтобы было чем заняться кроме склок в автобусах.

В семь утра заскрипит зубами будильник. Я буду ненавидеть. Работу, на которую надо вставать и тело, которое лежит рядом, которому никуда в это время еще не надо. Будильники я перестану ненавидеть еще год назад. Кофе убежит на плиту, присыпанную содой. Шкафчики под светлое дерево набиты растворимым. С запахом опилок и вкусом серной икслоты. Доза кофеина в еще теплое тело. Поехали.
Зубы наружу, улыбайся, улыбайся. Все отлично, просто великолепно. Я немного невыспалась.
Чужие жизни выражены шестизначной цифрой на белой принтерной бумаге. Я ставлю подписи, ничего не значащие закорючки. А за столбиком цифр чья-то свадьба или похороны. Год назад это было интересно, теперь это рутина. Раньше у меня были силы ее ненавидеть, теперь я просто делаю свою работу.
Шуршание за спиной, космополитен, мекс, дольче и габана. Вся моя жизнь - сплошная дольче и габана. По сезонам. Красиво снаружи, но не для повседневной носки. А я, надо же, справляюсь... нет, это не я, это автоответчик.
Вечером я получаю конвертик с деньгами. Раньше я не любила деньги - скучно было думать, на что их потратить. Теперь я знаю, что куплю пельмени, сметану, морковку и пиво.
У него седой волос. Он спросит, как прошел день. Я скажу: "нормально".

Тебе было холодно, но ты не знал, что такое огонь. Ты ничего не видел, но что такое свет - ты тоже придумаешь через вечность. Тебе хочется, чтобы кто-то целовал тебя в висоок, но у тебя нет тела, и нет того, кто бы знал, что это такое - целовать.
Ребенок, знающий все ответы, но не умеющий задавать вопросы. Который мог все и не знал, чего хотеть.
Ты лепил их по образу и подобию своему - пустыми, испуганными, неопределившимися ни в чем. Сильными и боящимися своей силы. Как ты любил тушить звезды, они дергали кошек за хвост и били бутылки. Твои дети.
Они забыли тебя, как не знал ты, что ты, почему и зачем. Дети играли с тобой в прятки, не зная правил, жгли костры до небес, опаляя тебе рестницы, просили денег и счастья для всех кроме тебя. Как будто ты должен был быть счастлив, только глядя на их неровные лица в подтеках крови и грязи.

Зачерпни эту ночь ладонями, смой с лица пыль скуки и обыкновенности.
Из-за крыш не видно неба, на небе нет звезд - они тонут в прогнозе погоды. Эта предсказанность убьет тебя, задушит как питон, сытый, просто вредный. Чувствуешь, как на шее смыкаются тяжелые кольца, царапают кожу, пахнут помоями и горькими слезами, которые будут потом, и больше ничего не будет? Знаешь, что однажды не сможешь открыть окно - ты думал: "Зачем, ведь зимой снова заклеивать."
Если не смотреть в пыльныйтелевизор и не верить заученным наизусть словам, просто выйти наконец из коробки, забитой до потолка старыми вещами. Оно синее,веришь? Я не помню, что такое "циклон" - и небо будет таким, какое я сегодня хочу.
Я не могу поверить в себя, я пустая и теплая как камень на солнце. Мнеосталось верить в то, что все кроме меня будет так, как захочется. Однажды явдохну, а вместе с кислородом уйдет эта безысходность. Когда-нибудь...

Дым сигарет переплетается с нашими пальцами, глаза в глаза, в глазах пустота, в пустоте нет никакого смысла. А в нас?
Никотин играет нашими нервами, наши улыбки из пластелина, а внутри ничего, только горечь и ожидание чего-то настоящего.
Мы такие глючные, такие сонные, такие ни для кого кроме нас.
А вокруг запах людей, вокруг оскаленные пасти, хруст костей и детский плач.
А у нас только дым, и никакого постоянства, никакой реальности, совершенно ничего - даже обидно.

А по ночам звери грызли ее руки, скалили блестящие зубы, дышали в лицо смрадом и так до утра.
Детский плач звенел за стеной. Она вставала, бежала на зов - и никого, и тишина. Только шуршат занавески - снова бывило форточку.
Они просили ее, умоляли, угрожали, обещали. Пересыпали в призрачных ладонях золото, и звон бил по ушам.
Она заблудилась в чужих лабиринтах. Стены смыкались прямо перед ней, защепляя длинные волосы, бил в лицо ветер чужих пустых надежд, бесконечно стекали по каменным стенам соленые слезы, капая на босые ноги оставляли ожоги.
Она стала сама не своя, хотя как можно говорить "сама", если ни на минуту не оставляли ее одну.
Она не сошла с ума, не с чего было уже сходить, да и некуда.
Остатки рассудка собирала веником, торопливо запивала кофе, грела дрожащие руки.
А вы говорите - Дар.

Имя ей было - Пошлость. Как пощечина, как удар хлыста по голым вскрытым венам. Опускались руки, когда просачивались между пальцев, не прощаясь, не объясняя, не обещая... просто текли. Ее мысли. Вот так - горкой пепла, кучкой байтов, хрустом пластмассы. Как будто так и надо, запросто.
Играла в слова, рисовала сказки дымом по ладоням, смотрела в окно, ждала. Но тяжелым холодом скованы крылья и решетки давят на виски, а на столе только несколько строк и ничего кроме запаха пасты. Слезы кончились, высохли, иссушив до невесомости, а мысли все такие же тяжелые и неповротливые, выплескиваются на бумагу как ржавая вода из крана.
Звезды не видно, замурована заживо, только ветер - тухлый ветер сквозных подворотен, несущий тоску и пустые пивные банки. А снег все падал и скоро не стало и ветра, только эта манная каша - за окном, на столе, в голове.
Она металась по комнате, врезалась в зеркала, целовалась со стенами, потолок уходил из-зпод ног. Презирала себя за слабость, называла истеричкой, втыкала иголки под ногти и выла на тусклую лампочку.