Когда поёживается земля
Под холодным пледом листвы,
В деревню "Малые тополя",
А может, "Белые соболя",
А может, "Просто-деревню-мля"
Хмуро входят волхвы.

читать дальше

[355x414]

Спасибо, что читаете меня!
Моей души метания ночные,
Под звуки сердца, словно позывные.
Спасибо, что читаете меня!
Что тонко чувствуете всё, о чём скажу,
Что понимаете, когда бывает трудно,
И, улыбаясь строчкам безрассудным,
Вы всё же ждёте, если не пишу...
Спасибо вам за жизнь моей строки!
В открытое окно, сквозь злую полночь,
Ворвётся ветер ледяной... Бог в помощь!
Всем тем, кто пишет душу, как стихи...

(с) Юлия Ботнева

Ну давай соберём этот год по кубикам – в пирамиду потребностей и потерь. Понимаем, что счастье никто не купит, но всё равно продолжаем его хотеть. Прозреваем, утрачиваем иллюзии, постигаем истину день за днём. Счастье очень опасное, я боюсь его. Если ты не о счастье, то я – о нём. Нам бы стать другими – спокойней, проще ли, не горели б в памяти до сих пор крепкий кофе, мороз, суета на площади, эскалатор, поезд, аэропорт. Нам бы стать другими – каких невидимо, совпадать, не думать, чеканить шаг. Но Господь снимает такое видео, что никто не хочет ему мешать. Треугольник вписан в окружность намертво, золотое сечение – как печать. Кто-то мудрый отчаянно спорит с нами, и ты не знаешь, что ему отвечать. Всё стоит на крохотном основании – нулевой километр, земля, кружись.

Этот год меняет своё название, мы хотели про счастье, а он – про жизнь.

(с)

Чей-то приёмник слышен на фоне гор.
Звук его не вмещается в разговор
тающих, убегающих с ледяной.
Не говори, говори, не со мной, со мной.
Всё это расстояние - это я.
Слушаю белый шум пространства и бытия,
и никаких прав, никаких вех,
только смотреть вверх.

Кто бы мы ни были... были ли эти мы?
Сколько угодно лиц наберу из тьмы.
Как-то звучим, а ветер нас бьёт под дых.
Звук улетает. Это сигнальный дым.
Где-то за ним, под ним, глубоко в горах,
плещет огонь молчанья, сжигает прах.
Звук его отрицает, но выдаёт.
Ветер в него плюёт.

Что-то соединяет туман и лес.
Это уже не ловится через треск.
Борется с рекой безнадёжных слов
весь мой улов, а там я и сам улов.

Преобрази, господи, поменяй -
так и просил, пока находилось сил.
Больше не говори за меня ни дня,
я и того, что было, не пережил.
Я и того, что не было, не сумел.
Я - ничего взамен.

Делал что мог. Не сделано ничего.
Голое, уличённое существо
радо бы потеряться за тишиной.
Не приходи, приди, не за мной, за мной.


...Не говори - ори, никого вокруг.
Это не отменяет, хоть и меняет звук.
Пусть он ляжет на тишину как шов.
Так хорошо.

(с)

Иногда испытываешь облегчение от того, что тебя удалили из списка друзей )

- Как сама? Привет. Не виделись сотню зим.
- А сто первая будет легче. Я верю зимам.
Я иду по кругу, который непроходим,
Но пройти его - это жизненеобходимо.
И не в вёснах дело, которыми жаждем жизнь,
и не в летах, которыми эту жизнь проживаем.
- Ты мне снишься...
- Да брось ты, не верь искажению призм.
Всё, что снится ночью, в явь не допускаем.
Я серьёзно. Смотри, заснежило через край.
Занесёт и нас, да так - будто не были вовсе.
Не читай моё, что вышло из-под пера.
- Нас там нет?
- Там нет жизни. А я доверяю вёснам.
Вот придет и сто первая - солнечного луча,
ярко-свежего, и голубо-зелёного полная!
- Я приеду к лету.
- Не смог сто раз уже. Помню я.
Но я выжила. Понимаешь?
- ...
- Не отвечай.

(с)

Приходит человек из прежних лет, а за окном зима метёт и крутит, и спрашивает тихо: выпить нет? Нет, говорю, и думаю, не будет, а, впрочем, может быть, на Новый год, коль будут гости и найдутся силы, мне плохо, мне совсем не до него, зачем я двери в дом ему открыла, я всё забыла – тающие дни, упругий вечер на аллеях тёмных, одна была я, были мы одни, а, может быть, не с ним, а с кем – не помню, и где-то там всё крутится кино – а лиц совсем не разглядеть под снегом – мы пили полусладкое вино с каким-то очень нужным человеком, и было безрассудно и тепло, и чьи-то лица мимо проплывали... я сквозь него гляжу, как сквозь стекло, но вижу то обрывки, то детали.

Всё где-то там, как будто не со мной, как будто что-то жгло и отпустило, нет, выпить нет, всё выпито давно – и время, и вино, и всё, что было, застыла память, раскололся звук на несколько сюжетов и мгновений, когда ещё хотелось чьих-то рук – но тают дни и исчезают тени. Уходят по маршрутам поезда, уходят электрички и трамваи, уходят лица, люди, города, и тает снег, и нас во сне качает, нам оставляя только тихий след нечётких, недописанных мелодий... и человек уходит в этот снег, и я смотрю в окно, как он уходит.

(с)

Снег в начале декабря
Пляшет возле фонаря —
Красный, розовый, медовый,
Золотой,
Хрустящий,
Новый!
Снег янтарный у окна,
Дальше — синий, как волна,
Фиолетовый, лиловый,
Голубой,
Вечерний,
Новый!

(с)

Он к ней приходит не слишком часто; ну что поделать, не может чаще.
А в ванной – тюбик с зубною пастой, ему два года принадлежащий.
Когда он где-то – невыносимо.
И жизнь чернеет, как Хиросима.
Она – как робот. Её Азимов с неё и пишет свои законы.
Её глаза – как глаза иконы.
Его любовь – словно код Симсима.

Ему открыты её пенаты; она – и речка, и переправа...
А он – женатый. Совсем женатый. Хотя об этом не стоит, право.
Ей больно думать: с чужим-то мужем!
Но быть одной многократно хуже.
Иначе – темень. Иначе – стужа в соседстве с Цвейгом и Грэмом Грином.
Весь свет окрестный сошёлся клином
на нём. Ей больше никто не нужен.

Они читают одних поэтов, не любят танцы и папиросы.
И нет у них никаких ответов на заковыристые вопросы.
Слегка помялась его рубашка.
Его ждёт дома дочурка Машка.
Сказать, что всё это рай – натяжка, и это будет звучать манерно.
Но без него ей настолько скверно,
что даже думать об этом тяжко.

Цветочки в вазе. Дивана мякоть. Конфет вчерашних сухая сладость...
Она давно отучилась плакать, ведь слёзы – слабость. Нельзя, чтоб слабость.
В колонках тихо играет Брубек.
Зубная паста. Всё тот же тюбик.
Они в чужие дома не вхожи. Их нет в театре, в кино и в клубе.
Зато она его очень любит.
И он её очень любит.
Тоже.

(с)

Который год под огненным дождём идём с тобой и от себя идём, гало-эффект, причудливые тени, фонарь-аптека-улица-ступени. Вооружён, но не предупреждён наш город, погрузившийся во тьму, забравший нас с собой – хвала ему – иначе чем нам было бы гордиться? У нас такие ангельские лица, в аду нас обязательно поймут.

И шли, и шли, и говорили так, и каждый был провидец и дурак, и всё сбывалось, как и обещали, и обрастали песнями, вещами. Отдай колечко, разожми кулак.

И шли, и шли, и вот настал предел страданиям и прочей ерунде, аптеке, аду, улице, погоде. Отныне этот текст нам не подходит, он многого от авторов хотел.

Поэтому под огненным дождём мы никуда сегодня не идём, фонарный нимб, спокойствие святое. И город больше ничего не стоит, он безоружен, но предупреждён. Хвала ему, и вам, и тем двоим, вот третий Рим, второй Ершалаим, и семь холмов для сорока поклонов.

Столбы вбивают ямбом, безусловно.

Отмучайтесь. Потом поговорим.

(с)

Оскома ноября. Пустые зеркала.
Зелёный стынет чай. Допей, а хочешь – вылей.
Последнюю листву съедает полумгла.
Пора перечитать "Собаку Баскервилей".
На крыше лёгкий снег, на стёклах первый лёд...
Заройся в тёплый плед, замри женою Лота.
Держаться в стороне от торфяных болот
немыслимо, когда вокруг одни болота.
Как хочешь, так и дли неприбыльное шоу,
скукоженная тень в застиранном халате...
Сэр Генри, ты один. И Бэрримор ушёл
к тому, кто меньше пьёт и регулярней платит.
А скомканная жизнь летит, в глазах рябя.
И красок больше нет, и век уже недолог,
да сети, как паук, плетёт вокруг тебя
свихнувшийся сосед, зловещий энтомолог:
он фосфором своих покрасил пуделей,
чтоб выглядели те чудовищно и люто.
Покоя больше нет. Гулять среди аллей
рискованнее, чем со скал – без парашюта.
Ты весь скурил табак. Ты рад любым вестям,
но телефон молчит. Часы пробили восемь...

На полке Конан-Дойл. Метафоры – к чертям.
На свете смерти нет. Но есть тоска и осень.

(с)

Не торопи осеннюю печаль,
бегущую за порыжевшим летом
с норштейновским туманом по ночам,
куда "ау" уходит без ответа,
где тонут в молодильном молоке
ершистые рябина с бузиною,
куст сентябрин, не сорванный никем,
и тусклый свет, что держит надо мною
фонарь согбенный - отставной маяк
над островком верандной панорамы...
...И запах яблок - путеводный знак
со смены припоздавшему адаму...

(с)

Осень готовит горячий глинтвейн.
инк в инкассаторе.
золото движется в узкую дверь:
сати — и са́тори!

green — пилигрим — получает пинка.
перераскрашивай.
в парках решительно пляшут канкан
pink и оранжевый.

перезагрузка. утруска принта.
ваза этрусская.
лето бабетта семь бед
от винта
семечки лузгает.

лета усушка утруска улёт
в парках и сквериках.
в шкуре тигриной фемина поёт
песню о звериках.

тина ундина едино сорог
сор из монетного
дворник сметал драгметаллы стерёг.
всем лисистратам — по паре серёг.
где ж оно?
нет его.

(с)

Воскресает Рыжая в пять утра.
Тянет руки, переплетая пальцы.
Рыжая ответственна и мудра,
слева на груди у неё дыра -
спишем это на недостаток кальция.

Рыжая встаёт и, свистя дырой,
шлёпая ногами, стремится в ванну.
Банки и флакончики - целый строй...
Как ни удивительно, но порой
Рыжая красавица. Это странно.

Надевая алое, в тон, бельё,
Рыжая не смотрит туда, где лифчик.
День уже практически настаёт.
Рыжая задумчиво запоёт,
тихо намяукивая мотивчик.

Рыжая мурлычет его весь день,
ждёт, что боль уймётся и станет легче.
Скрещивает руки, ныряет в тень,
на вопросы - морщится: "Дребедень!
Нет, не кровь. Конечно же, это кетчуп".

Но пятно на платье её растёт,
и от боли Рыжая сводит брови.
Не поможет бинт, не поможет йод,
голубой, из песенки, вертолёт...
И всегда тошнило от вида крови.

Вдруг: "Привет! Звоню тебе от ребят,
там на вписке не было интернета,
встретимся? Чего ты молчишь? А я..." -
Рыжая ощупывает себя,
ищет край. А края дыры - нету.

Заросло. И зажило. И сбылось.
Рыжая, как пламя. Она горит.

"Ты же хочешь, Рыжая, ладно, брось.
Детка, я же вижу тебя насквозь...
Я же знаю, что у тебя внутри".

(с)

subj

Есть множество способов убить время - и ни одного, чтобы его воскресить.

М.М.Генин, писатель

Выбор сделан... их два. У птицы
бьются в ярости два крыла:
ни одно не смогло смириться.
Полуптица на полуптицу
половинкой войны пошла.

Перевёрнутой каруселью
завертелись, разорвались,
и одна накрывает землю,
а другая несётся ввысь.

Глубоко, далеко ныряет,
удаляется от земли.
В чистом воздухе высекает
поднебесные корабли.

И живёт полуптица-скульптор
выше облака долгих лет,
и зовёт она: не тоскуйте!
Не жалейте, здесь только свет.

Я так долго туда летела
и касалась других краёв,
что я чувствую это тело,
полу-птичье, полу-моё.

А другое - оно похоже,
на себя ведь походишь сам?
Отличается не по коже,
не по перьям, а по глазам.

- Не смотрите в такие дали! -
здесь оно обрывает нить.
Здесь, куда бы мы ни летали,
надо выдержать - отменить.

Тут играю. И проиграю,
если мне не нужна земля.
По асфальту передвигаю
деревянного короля.

Полуптицею-шахматистом
я спускаюсь к земле. На ней
нет ценнее упавших листьев
и невзрачных речных камней.

...Пусть двукрылый теперь бескрылый,
враг зеркален, неуловим, -
птичье сердце неразделимо
бьётся в каждой из половин.

Так тотален разлад единых,
так ужасен их равный бой,
что двурукий не может двинуть
ни одною своей рукой.

Разлетелись, а всё им тесно
между облаком и травой.
В них самих не хватает места,
чтоб себя прирастить собой,
чтобы выйти из-за границы,
чтобы контуры двух пустот,
полуптицы и полуптицы,
завершили
один
полёт.

(с)

потом ты превращаешься в блокнот
заполненный взволнованной шифровкой
в которую заглядывать неловко
хотя её сам чёрт не разберёт
а главное не станет разбирать
кому они нужны твои герои
кто был на первое кто на второе
и почему четвёртый любит врать
и почему шестнадцатый горчит
а двадцать первый всё молчит молчит

а кто-то говорил допустим юра
тебя полюбит как никто другой
и день жужжал придавленный июлем
и он бежал по радуге нагой
и можно было так легко-легко
из сладких ослепительных оков
любимые мужчины о других
и сотку коньяку на ход ноги

и где-то на семнадцатой странице
записана случившаяся месть
которую краснеешь перечесть
и перечесть нельзя остановиться
как россыпь поцелуев запрещённых
сухих голодных жадных обречённых
и их неизгладимая печать
такое дело стоит лишь начать
и вот уже до дна до фитилька
покуда чья-то властная рука
не уведёт к жене родного мужа
и это навсегда пока-пока
и самая короткая строка
и этот повторяющийся ужас
и греет и хранит тебя живой
а больше не напишешь ничего

и где-то там под жирною чертой
тебе опять твои смешные тридцать
и первая пора остепениться
и покурить выходишь без пальто
и как любить не показал никто

(с)

уступает небо винограда
время небу мёда-молока
звёздный баца собирает стадо
вот она, молочная река

утро в волосах твоих росится
в них туманы лентой заплести
где найти длинней твоих ресницы?
в Буковине целой не найти

видишь, месяц-шалопут уткнулся
головой рогатою в овёс
земляничины горят как бусы -
те, что из Метохии привёз

помнишь, помнишь ли?.. ещё так рано
не словами - сердцем говори
только губы, терпкие как вранац,
лишь глаза, хмельные от зари.

(с)

слушай меня -
через столько ночей без сна,
через твои ли, мои ли радости и печали,
через всё, что друг от друга досталось нам,
через всё время,
которое мы молчали,

через огонь небесный
и зимний хрустальный наст,
через разницу опытов,
кроме вот этой холодной дрожи;
через морскую бездну, что разделяет нас -
и всё никак,
никак разделить не сможет,

я буду здесь,
и я буду петь для тебя сто лет -
нет ничего на свете, что было бы невыносимым, -
всё это время, пока я стою на своей скале
и кричу в пустоту и тьму
что есть силы,

здесь,
без надежды, без света и без тепла руки;
что мне чужие глаза
и чужие души?

мачта прочна,
верёвки твои крепки;
ты ни о чём не думай,
ты слушай.
слушай.

(с)