О паузе, случайном промежутке
В сплошной зиме за окнами маршрутки
Кому писать? Зачёркивать кому?
Теперь и мне никто не пишет писем,
Где почерк от погоды независим,
Вчитаешься - ни сердцу, ни уму.

Четвёртый том, страница сто шестая.
Водитель спит, пока я снег листаю,
И ты не разговаривай со мной.
Что толку за язык тянуть немую?
Уверена, что не перезимую,
Нет в слове "вечность" буквы ни одной.

А если так, поставим больше точек...
Для нас, непроходимых одиночек, -
Таких, что перестали быть людьми,
Ни в косяках вакансий нет, ни в стаях.

Выходят пассажиры, на места их
Садится снег и просит:
- Обними!

(с)

Необъяснимая штука - душа. Никто не знает, где находится, но все знают, как болит.
А.П.Чехов, писатель

Найдено у -Эоланта-

Ссылка

*)
[546x700]

С Новым Годом )

[573x430]

Время начнёт едва,
постоит и уйдёт.
В сотах застынет мёд.
Снега нам наметёт
полные закрома.
Дар холодов - полёт.
Автор всех птиц - зима.

Ломкой стала река,
ненадёжной вода,
в небе, как в никогда,
растворится хрусталь,
больше не рассмотреть.
Вновь убивает сталь
и обжигает медь,
и даже сама земля
чиста и пуста.
Остаётся лететь.

(с)

Это осень пришла подменить весну. Так, бывало, проснусь, а потом засну и досматриваю про осень, где хрустит под подошвами тонкий лёд, где сквозь просинь случайную самолёт паутинку свою пробросит.

Это осень, я знаю её шитьё. Золотая и синяя нить её, что ни день, всё тусклей и мглистей. Так и просится в руки – возьми, пришей шорох мыслей, невыспавшихся мышей и сухих каштановых листьев.

Это первый, а может, последний снег, ошарашенный город и вязкий бег, словно по уши в манной каше, за трамваем, за подписью на листке, до вокзала, с которого налегке отбывают надежды наши.

Ибо осень, а следом придёт зима. Ничего, что была и ушла сама: если просят – чего же проще? И не станет выискивать, кто просил, кто бумажки за подписями носил и ходил ликовать на площадь.

И хотя вечерами теперь светло, получается, время её пришло, получается, наше вышло. И когда она пляшет среди снегов, из вагона не слышно её шагов, только ветер за стенкой слышно.

Но пока ещё осень, с которой мы на одном, огорчительном для зимы просторечии вздор свой мелем. И она, по подснежникам напролом проскакав и сугробам махнув крылом, сговорится сама с апрелем.

(с)

Август ещё обещает немного тепла,
Лампа ворует у ночи кусочек стола,
Ветка стучится в окно, за окном темнота.
Выглянешь – улица та и как будто не та.

Думаешь, кончилось лето – такая печаль...
Лета не жаль, а себя прошлогоднего жаль.
Птица всё падает вверх, только яблоко вниз,
Будет похоже на смерть, а окажется жизнь.

Будет похоже на явь, а окажется сон,
Кто не умеет проснуться, к утру обречён.
Это такая игра, но без правил, вообще.
Что мы за люди, не видим понятных вещей...

Я тебе яблоко, я тебе радость и боль,
Я тебе музыка, я тебе страх и любовь.
Видишь, внутри у меня осыпается сад,
Время проходит на ощупь, насквозь, наугад.

Яблоко снова и снова срывается влёт,
Птица парит и попутного ветра не ждёт.
Всё повторяется, всё прорастает опять –
Нет ничего постоянного, нам ли не знать.

Нам ли не видеть, какие вокруг миражи.
Что мы за люди, никак не научимся жить...
Лето созреет к утру, словно липовый мёд,
Сердце нальётся, как яблоко, и упадёт.

(с)

здесь, пожалуй, простимся будто бы навсегда,
прерывая линию вымышленного полёта.
этот отзвук далёкой грозы, этот птичий клёкот
унесёт с собой ветер или вода.

и теперь, приближаясь к заветному рубежу,
посидим, помолчим, прибережём остроты.
такое нежное небо в эту пору в наших широтах,
я тебе потом про него обязательно

расскажу.

(с)

Мне на самом-то деле плевать, что ты давно не звонишь.
Я тебя поселила в какой-то вымышленный Париж,
В какой-то шикарный номер с видом на Сен-Мишель –
С кабельным, с барной стойкой, с кофе в постель.

Всё, что я помню – дождь... как в шею дышала, дрожа,
Как говорил «до скорого», а я уже знала – сбежал.
Стояла, как дура, в юбке - по бёдрам текла вода...
И всё говорил «до скорого», а я слышала «навсегда».

Но мне-то теперь без разницы... В том месте моей души,
Где ты выходишь из спальни, из выбеленной тиши,
Где время стоит, как вкопанное, где воздух дрожит, звеня,
Никто тебя не отнимет уже, никто не возьмёт у меня.

И однажды звонят откуда-то (оттуда всегда в ночи),
И спрашивают «знали такого-то?» – (молчи, сердце, молчи!)
И говоришь, мол, глупости, этого не может быть...
Он даже не в этом городе... он должен вот-вот позвонить...

И оплываешь на пол, и думаешь: "Господи, Боже мой!"
И нет никакой Сен-Мишели... и Франции никакой...

(с)

Каждый ушедший в море - потенциальный труп.
Солнечный луч, как поясной ремень.
Слово Дедала - трут.
Слово Икара - кремень.
Ему наплевать на запах пера жжёного.
Его первый сборник называется "Потому".
Он обещал коснуться этого, жёлтого,
Иначе девушки не поймут.

Голос льняной, волос ржаной,
Крылья, как люди, шепчутся за спиной.

Дедал орёт на сиплом, кроет гребцов на утлом
Кораблике, где даже крысы спились.
Икар вылетает на встречу с богами утром,
Кинув на мейлинг-лист:
"Шеф, всё пропало, я очень и очень болен.
Словно дедлайны, трубы мои горят."
Мимо него как раз пролетает боинг -
Сорок моноклей в ряд.

Каждый монокль, словно манок,
Взгляд человеческий - бритва, сам человек - станок.

Левые крылья мигают зрачками алыми,
На правых огни - зеленее кошачьей зелени.
У капитана лучшее в мире алиби -
Он в это время падал над Средиземным.
Вираж Икара - вымерен по лекалам,
Завершён элегантным уходом в гибель,
А самолёт, сбитый рукой Икаровой,
Всего лишь не долетел в Египет.

Лампы под потолком, родственники битком -
Ждут чёрного ящика с радиомаяком,
С матерным, неизысканным языком.

(с)

Каждого и прости, и благослови,
Вот тебе жизнь, вот тебе Бог над нею.
Нет ничего мучительнее любви,
Нет ничего прекраснее и сильнее.

Там, где одна дорога, сомнений нет.
Хочешь – иди; не хочешь – и так протащат.
Лестница в небо строилась сотни лет
Лишь для тебя, помни об этом чаще.

Все поезда уходят не вдаль, но вверх.
Каждый решает сам, что закон, что случай.
Быть несчастливым – это смертельный грех.
Странно, что нас этому здесь не учат.

Сердца на всё не хватит, не торопись,
Только представь – собрался любить, а нечем.
Смерть не страшнее жизни, но тоже жизнь,
Выдохнешь этот ужас – и станет легче.

Выдохнешь этот страх, суету и боль –
Время-старьёвщик всякого обдирает.
Видишь, в сухом остатке одна любовь,
Только она одна, без конца и края.

Только она останется навсегда.
Поезд легко отчалит и не заметишь,
Как железнодорожные провода
Тянутся мимо жизни и мимо смерти...

(с)

Смысл, не прощаясь, ушёл с середины всего концерта.
Разум то отделяется, то возвращается, словно Крым.
Котята Шрёдингера скребутся немилосердно,
лучше пойти открыть.

Кто-то всегда остаётся за этой дверью
течь, как стекло, плавиться, как вода.
Правда, не правда, верю, не верю, верю, жив или да.

(с)

Скудный луч холодной мерою
Сеет свет в сыром лесу.
Я печаль, как птицу серую,
В сердце медленно несу.

Что мне делать с птицей раненой?
Твердь умолкла, умерла.
С колокольни отуманенной
Кто-то снял колокола.

И стоит осиротелая
И немая вышина,
Как пустая башня белая,
Где туман и тишина...

Утро, нежностью бездонное,
Полу-явь и полу-сон -
Забытьё неутолённое -
Дум туманный перезвон...

(с)

specially for Sparehawk

Когда простые мелодии перестают цеплять,
Пора начинать считать овец по осени, как цыплят.
Пора искать в телефоне незнакомые номера,
И переоценивать сегодня, и прятаться во вчера.

Поэтому мы и движемся под сотню и напролом,
И навигатор, как чёртик, под лобовым стеклом.
Но наши цыплята не считаны, ночи движутся к октябрю,
Только я тебе всего этого не говорил и не говорю.

Ведь нет ни тюрьмы, ни правил, ни голоса, ни листа.
Просто любовь - это сложно, а жизнь должна быть проста.
Запыхавшаяся часовая стрелка догоняет секунд-ворюг,
Только я тебе этого тоже не говорил и не говорю.

Взгляни, как смешно барахтается роза в солончаке.
Ты ищешь меня в шкафу и на кухне, на шее и на щеке.
А я сворачиваюсь плащом, гвоздём из стены торчу,
Возвращаюсь домой, примуса починяю, ножи точу,

Задаю вопросы в неловко разлитой надвое темноте:
Кто сидел на моих коленях? Кто пил из моих сетей?
Кто спал на моей подушке и дверь в неё отворил?
Впрочем, и этого я тебе не скажу и не говорил.

(с)

Камень с дырочкой, но не сквозной,
недоделанный куриный бог,
не морочь меня своей казной,
пёстрой россыпью у самых ног.

Наклоняйся, мол, ищи, смотри,
выбирай любой, пока светло:
хочешь – этот, с искоркой внутри,
хочешь – тот, прозрачный, как стекло.

Выбирай, покуда выбор есть,
солнце сядет – сгинут без следа
искорка, внезапная, как весть,
и тростник, и камни, и вода.

Свет янтарный, предзакатный свет.
Гул морской, начало всех начал.
У меня к тебе вопросов нет,
ты мне ничего не обещал.

Ты и сам пока что не насквозь,
значит, и меня бы не сберёг.
Но найдёшь тебя – попробуй брось,
бог береговой, куриный бог.

Даже и не бог ещё, а так,
чей-то недосмотр и недочёт,
медный грошик, ломаный пятак,
сквозь который боль не утечёт.

Утекает солнце в облака,
горизонты снова не ясны,
но не переводится пока
в сумке мелочь из твоей казны.

(с)

весна. плюс четыре с утра
берега не видны
солёная тинная горечь крепчайшей заварки
и чайки
и денежка солнца - не больше луны -
глядит сквозь туман,
как, дрожа, просыпаются в парке
деревья

и, хлынув, крушит ледяную печать
горючая радость:
мы всё-таки неистребимы!

и хочется выпустить рожки из ракушки
и прошепткричать:
откликнитесь, эй,
кто уже пережил эту зиму?

(с)

семи холмам, не помнящим родства, кто выпишет проверенное средство
бесплотного иного вещества, бескровного далёкого соседства —

не вечера на тайном этаже — о, призраки, кочующие в вышних! —
не жемчуга капризной госпоже, принцессе из черёмушек неближних, —

воды и хлеба, света и тепла, теперь и присно, вдоволь и до края,
и чтобы жизнь тянулась и была — нетронутая, нежная, любая.

беспамятства короткую печаль — большой зимы, окраинного тлена, —
возьми и никогда не возвращай, держи её, пусть будет неразменна.

храни меня, чудесный часовой, надёжнее, чем всякого больного,
когда парит над бедной головой зелёный морок пламени ночного,

когда по воле беспокойных вод внутри меня — от самого начала —
нескучный сад, кленовый камелот, плывёт и плачет, обречён причалу.

(с)