О таких как я, наверное, снимают фильмы на пленку длинной в сто сорок минут. Такие тянучие фильмы, без ярких красок и с вечно затянутым тучами небом. Всем зрителям кажется, что у меня чертовски увлекательная жизнь, но я слабый герой для своего сюжета. Да, только вот из всей моей жизни интересными, дай Бог, будут те самые сто сорок минут, которые в большинстве своем повествуют вовсе не обо мне.
***
Простите, я не люблю кофе и совсем-совсем не курю. Даже сигареты с ментолом, даже со вкусом ванили, я не курю. Я пью только лишь чай с бергамотом и никогда не мою кружку. Я просто встаю изо стола, иду на кухню, наливаю в свою чашку новую порцию заварки, насыпаю три с половиной ложки сахара и заполняю оставшиеся пол кружки кипятком. Я люблю шоколад и вафли, и когда мне плохо, так же как вам (или не так же), я не курю по три пачки в день и не пью литрами кофе, я просто не могу есть шоколад и вафли.
***
Мне говорят, что я хороший. Люди, которые говорят мне это, искренне верят в свои слова. Не знаю зачем они признаются мне в этом: то ли для того чтобы я знал, что нравлюсь им, то ли для того, чтобы я знал где мое место. В конце концов всего лишь хороший.
***
У меня мечта. Я, впрочем, вам о ней не скажу
***
Говорят, что люди, которые любят сладкое, очень добрые ребята. Это вранье, ведь я же, например, люблю вафли и шоколад.
***
Некоторые люди удивляются, когда узнают вдруг, что я ругаюсь матом. Некоторые - удивляются несколько раз.
***
Я такой не модный, что вы могли бы подумать, что я хвастаюсь, если бы я перечислил все во что я верю.
***
Я, наверное, уже говорил, что совсем не запоминаю глаз : цвета радужной оболочки, формы разреза, то как они накрашены - не знаю повезло ли мне, но одни я не забуду никогда.
***
Я не знаю как так получилось, но я чувствую себя черствым куском хлеба. Ты ведь такая красивая, такая моя, а я тебя так быстро забываю. Наверное, потому что ты отпустила, а меня тут иногда тоже называют по имени. Правда это еще не совсем то в чем я бы утопал как в тебе, но то чего я с тобой не мог заметить, а жаль.
Он был такой светящийся изнутри, весь такой наполненный жизнью мальчик, сразу видно, что если детство было тяжелое, то он его легко перенес, и дурацкая женская логика, основанная на чувствах - это не про него, такие пьют ананасовый сок, сидя на Канарах; вот он теперь будет сидеть на Канарах, ибо там квартиры за двести тысяч, не то чтов Москве, а я даже имя его не помню, черти, а ведь мы учились вместе; кажется, вот так выясняется, кто что знает о жизни, я, старый маразматик, и он, юный деятель прекрасных богатых офисов, удавитесь канцеляриты.
Я чувствую себя старым, толстым, просравшим жизнь уродом-неудачником, где-то внутри я сжался в комок и повторяя про себя "уебище, я - уебище", как любимую мантру, пытался превратиться в пыль, чтобы не всхлипывать, чтобы даже не уметь.
Я не завидую его будущему, ни капли, потому что я боюсь офисов и людей с хорошим детством и или плохим, но не оставившим ни следа шрамов на их глазах; я боюсь офисов, боюсь людей, не люблю канары за их жару, нет, я завидую не этому, я низко и пакостно завидую тому, что ему не больно, никогда не бывает больно, такие вообще не понимают, почему всякие уебища вроде меня страдают и становятся неудачниками, я завидую тому, что он сильный - потому что счастливый, если бы я был так счастлив, непрерывно, бесдисконнектно счастлив, я бы был сильнее раз в десять, пожалуй, но он, наверное, лучше приспособлен к жизни, просто потому, что у него какая-то часть души атрофирована, но при этом он и добрый, и умный, и все, чего захотите девушки, я в таких даже не вглядываюсь, они не умеют безумно дружить, на фиг они мне сдались
но просто господи вот ты стараешься, вот ты валяешься в пыли, ищешь сокровища, а когда все подумают, что ты просто бездельник лежишь в грязи и пнут тебя, и сам ты поверишь и пнешь себя, тогда ты забудешь уже о том, какие это сокровища, которых ценнее нет, они покажутся просто какими-то непонятными буковками на непонятном языке, какие ж это сокровища, а ты дурак лежал в грязи и сам становился пылью
ныть нельзя нельзя ныть нехуй ныть, уебищам положено молчать
дисконнект
"Иногда мне кажется,что нет ничего опаснее слов, которыми мы так легкомысленно разбрасываемся. Будничные поступки как-то определеннее: они что-то меняют, как в плохую, так и в хорошую сторону, за них ты сам в ответе, их можно увидеть, а словами стреляют, чтобы они впились в тебя или просто оцарапали и обожгли так, что потом ты даже не знаешь, что причинило тебе такую боль, слова нельзя вернуть и уточнить, и ты беспомощен в своем гневе. Ранящее слово имеет тысячи форм, никто — ни стрелявший, ни жертва — не знает, какое из выстрелянных слов попало в цель. А потом говорят — ты лжешь, или еще оскорбительнее — ты забыл."
Я хочу подарить тебе радость.
Сладкую, как лесная земляника.
Душистую, как цветущие липы.
Теплую, как нагретый солнцем песок, или как зажатый в ладошке янтарик.
Чистую и безоблачную, как небо в ясный день.
Сверкающую, как струи фонтанов на солнце.
Надежную, как башни красного керпича.
Прохладную, как ветер с моря.
Ласковую, как волна.
И бескрайнюю, как море... Море, которое смоет все обиды, все печали, все разочарования... И останется только радость. [640x480]
Все покинули меня. И как, скажите, в такой обстановке можно оставаться счастливым?
Я начал любить людей, как книги.
Твой голос теперь далеко, далеко.
Руками тебя теперь не коснуться.
Волосы теперь заплетать некому, некому.
Горечь свою складываю в карман.
Куда мне, скажи, скажи, деться?
В черепной коробке сокровища плохо хранятся.
Стекают вниз своей сокровúщей.
И проникают на цыпочках в самое сердце.
Перекладываю что-то из одной ладони в другую.
В этом, как и во мне, нет никакого смысла.
Где ты, где ты теперь, моё дорогое?
Пусть принесет мне твой голос ветер на долгую память.
Фотоны и прочая муть через взгляд проникают в душу.
Запечатлеваются, остаются там кусками огней навечно.
О боже, я так не хотел болеть, так не хотел боли.
Но мне ли тебе говорить, ты меня знаешь.
Ауууу, королева пойдем собирать монеты
по грязным канавам
отмывать руки от своей кровищи
глупая, глупая
В восемьсот девяностый раз повторяя "зачем жить",
записываешь все эти разы, как будто считаешь,
причины, которые могли бы быть, все записаны на неизвестных тебе языках
но не расстраивайся, может быть, ты выучишь язык птиц и улетишь
однажды
зачем зачем снова снова
восемьсот девяносто два
ничего не чувствовать - зачем жить?
болеть болью - зачем жить?
восемьсот девяносто четыре
за этот день
потушите свет, я не хочу ничего видеть
кажется, после смерти мне станет легче
Давай никогда не умирать.
Ты говоришь, мол, ты бессмертный, но среди твоих гордых, негордых черт не разберешь, где там взгляд,
говорящий о том,
о чем никому не говорят,
по крайней мере ртом
Давай обниматься пальцами,
просто обниматься мы
не будем,
потому что скучно, так делают все люди,
и это недостаточно глючно
закрывая глаза – где-нибудь в то же мгновение удивленно их открывать, наблюдая за ходом планет, всегда – знать, что никого кроме тебя нет, ну может быть разве что еще один кто либо нибудь
черточку не забудь
а ну-ка ложись спать,
завтра на наши координаты прольется свет не самой яркой в мире звезды
и мы будем всё понимать, всё понимать,
по крайней мере ты
тебе-то будет всегда всё ясно.
абсолютно всё, включая и выключая устройство моего компа.
а я буду встречать рассвет – самый классный,
четыре дня не спав.
родишься как в новом мире, уже совершенный
где даже убийца богов никогда не умел ненавидеть
давай никогда не видеть
как наши тела упадут с высоты в большую черную вечность закрытых век
никто не знает что такое сила
никто не знает откуда пришел человек
и даже мысль о том что можно знать меня удивила
а когда я был удивленно пошел снег
Может быть, когда мы с тобой никогда не умрем – тогда и узнаем,
как это –
вверх летать,
пнув ногой карниз
А пока что мы можем только летать вниз
если будешь стоять в ожидании чуда – никто не крикнет остановись
а я стоять в ожидании спасибо унесите не буду,
я буду подчиняться заклинанию мировому: снись
я буду приходить во тьму под объятья век всем кто перед сном подумал, что ему одиноко
я запишу тебе длинный на память трек со звуками моего голоса и запахом мокко
я оставлю тебе руководство под грифом «живи и господствуй»
и в любом случае не скучай
я научу тебя совершать самые безумные сумасбродства
я прочту тебе книги в которых моя печаль
а потом ты на меня наорешь: «ты много врёшь!» и я унесусь прочь
не испытывая ни малейшего признака мало мальской вины
и между нами будет пропасть большая очень, я буду далёче, а ты не успеешь выучить наизусть все мои дны –
и я однажды умру и мне никто не сможет помочь
я умру а ты не умрешь, ты же сам говорил, что умирают все свистуны
но все-таки если захочешь будем видеться каждую ночь
это просто: закрываешь глаза и видишь сны
у меня никого нет - повторяй про себя: никого нет; и тогда у тебя действительно никого не будет. прокляни свет, сто раз и еще раз прокляни свет, и тогда тебе тьму принесут на блюде
на золотом ли блюде, серебряном блюде - да к черту цвет; пройдет две тысячи лет, и имя твоего отца в невозможный ранг возведут остальные люди. можешь не плакать. и не стараться. всё равно возведут. а когда тебе захочется обниматься, они плюнут на тебя и уйдут.
потом ты будешь стоять у крыльца, ждать своего отца ли, мужа ли - стоять и ветер
будет сметать твои слезы вбок по щеке, к солёной от слез реке, самой соленой реке на свете
когда твой отец вернется, закроешь ему глаза, и себе глаза, начнешь шептать в полубреду:
как же мы выжили, расскажи мне, как мы выжили, мы же ли-
стья зимой, мы же - соленые капли в пресном озере, мы же ли-
куем, как ликуют те, у кого козыри,
скажи мне,
так плачут те, кто были в аду;
мы - это кровавые ливни,
мы - это голос немых дивный,
самый надрывный
момент крика, первого и последнего в этом году;
мы - это те, в кого влюбляются до конца жизни, а потом шепчут проклятие: я тебя изведу, до слез тебя доведу, утоплю в пруду,
и ужас падения неизбывный
в душе, которую продаешь льду,
ну или как там смерти теперь следует называться.
мы ведь с тобой, дорогой, не на это рассчитаны,
нам бы с другой ноты вообще начинаться, -
плачешь? - не плачь, достану с неба тебе звезду
я нынче воспитана, точнее, перевоспитана,
так, что если только кто-нибудь вздумает обниматься - плюну в лицо ему и уйду
не надо пожалуйста (пожалуйста дай мне сломать все предсказания, неужели все расписано, неужели все предрешено я не верю нет не надо пожалуйста нет не верю не может быть)21-07-2008 23:24
Hier kommt die Sonne
Sie ist der hellste Stern von allen
пример заметки: пусто пример заметки: пусто обиженно-обиженно, злобно-злобно я никогда тебя не обижу я никогда тебя не прощу - ибо нет ничего, что можно было бы тебе простить, никакой вины. никаких проступков. в моем понимании их не бывает. я никогда тебя не обижу: как я могу создать то, чего в моем понимании не бывает. я не могу того же сказать себе, потому что себя-то я обижаю. обижаю, обижаю. и еще раз обижаю себя. я прощаю себе - ибо есть что прощать; а потом снова не прощаю и снова бью себя по лицу; когда я сплю, мне снятся сны, что я умею любить и лелеять, и уважать, и жить, и за тридцать мгновений до того, как я проснусь и перестану уметь, когда звуки простого предметно-внешнего мира начинают в меня проникать, я начинаю плакать, я начинаю плакать, я начинаю - рыдать, потому что что-то на меня наваливается, весь гром чувств, которые я не испытывал, я начинаю - любить, и вспоминать, как я прижимал твою голову к своему плечу, чтобы ты почувствовал мою надежность, мою поддержку, мое спокойствие, чтобы ты подумал, что я сильный, подумал: как хорошо, что мы сейчас вместе; подумал: а вот мне есть куда идти и на кого опираться; а я прижимал твою голову к своему плечу и думал: я никогда тебя не обижу. ха-ха-ха, какие глупости, да нет мне никакого дела до чужих чувств - никакого, я обижаю - себя, люблю или не люблю - себя, тебе нет места в моем мире, никому нет места. только иногда я пишу твое имя пальцем на застывшем на стекле дыхании, обнимая сердцем;
и иногда мне снится, что я люблю
Hier kommt die Sonne
Sie ist der hellste Stern von allen
Und wird nie vom Himmel fallen
Ой да чего хочешь чего хочешь проси всё прощу. Выхожу королева на балкон покурить а там трава и луга нетронутые. там небо в три вышины в пять раз выше твоих колен, о великий бог. выхожу королева во двор пристроить топор - взорвем мир к чертям - а там играют дети с сияющими глазами
выходи во двор, будь сияющими глазами
моими сияющими
вспоминай - раньше ты был великим, ты мог многое, пил много, танцевал как зверь после удачной охоты. перья колибри щекотали твои ногти. темное большое небо было большим, твое темное небо, танцуй где хочешь, а ты сидишь королева молчаливо у воды, глядишь в зеркало, и волосы у тебя длинные. сейчас все уже не то. раньше ты был я теперь я была ты
о великий бог выхожу я к тебе на балкон и вижу, что ничего нет только луга заливные нетронутые и леса девственно древние девственно чистые конечно же там единороги не терпящие глупых девиц конечно там все крылатые
выхожу на балкон покурить королева и тут бабах голову роняешь вниз
с большой высоты
в девственные леса
с длинными волосами
с сияющими глазами
ее ловят дети, смешные дети, ты выходишь во вздор двор королева пристроить топор, проси чего хочешь, всё прощу
любимый внебрачный ребенок четвертого короля, ты же всё равно не знаешь где балкон, да и вообще - вокруг леса.
тра-ла-ла-ла, тра-ла-ла
найдешь вход в замок - приходи ночевать, а то единороги по ночам жрут человечину
Старенький маленький мой закрой глаза закрой глаза закрой закрой. пусть тебе снятся сны, волшебные сны из твоей, только твоей страны на синем горизонте твоих век. завтра будет - я тебе обещаю, что завтра будет, без понятия, каким, без понятия, с кем; но - будет; не это ли главное? скажешь: пусть всё, что надо, случится с нами, как будто все делается, как заведено, как в часах крутятся механизмы; но это было бы скучно и страшно, ты не находишь? -
но всё не так, всё совсем по-другому, я верю, я знаю, я вижу, мы - ошибки в системе, поэтому нам дозволено всё;
всё, я выдохся, у меня лунные батареи разрядились, точнее нет, эти батареи как раз на полную катушку, это батареи сна требуют подзарядки. катастрофически требуют.
но ты ведь знаешь, что я тебя люблю, и именно этим бы всё и закончилось.
этим всё и заканчивается.
яОты.
Вообще-то родился он тысячу лет назад, в маленьком приморском городке навроде чуда, овеществленного в стенах и людях безумия кораблей; был он сыном главного защитника прав пиратских скелетов, письменные принадлежности хранил в ушах поросших древесным мхом и лишайником черепушек, и все девушки любили его за улыбку и обаяние.
Когда он стал постарше, он открыл лавку «Чудесатые чудеса», продающую готические головоломки, странные рождественские подарки, потерянные сокровища, искуснейшие подделки, редкую чепуху и магические услуги. К нему обращались в основном с целью стрельнуть в него глазами и сунуть руки куда не следует, например, в черномагические принадлежности давно почившего фокусника, умевшего одним движением брови вызвать кролика из глубин преисподней и забывавшего кусачую шляпу во всех пивных трактирах безумного города.
Потом отец его ушел на корабле за море, так было со всеми в этом странном городе; просыпаешься – и где? – а ушёл в волнистые пучины за небом в глубинах; если кто-нибудь возвращался – то полный невозможного смысла во всех рукавах и с каким-нибудь новым металлом на парусе, вызванивающим фольклорную песенку про сидр и барышень.
Учитывая, что мачты умели петь и примерно об этом же, можно было теряться в догадках о правильном варианте текста.
А может, и нет, может быть, родился он всего-то лет пятьсот как; и вырос он вовсе не возле шумящего моря, а в диких лесах; его мама умела плести венки из лозы, едва лишь подойдя к иве, и тропинки под ногами выстукивали иноземные ритмы, когда его отец возвращался с охоты домой. Костры в той стране говорили человеческими голосами, и спички сплетничали о целующихся детях, а когда говорили: у тебя огонь в глазах! – имели в виду, что ищи у себя раздвоение личности, дух огня вселился в тебя и говорит сквозь тебя с терновником.
В той стране боялись праведных и редко смотрящих в небо, а когда он был маленьким, он умел разговаривать с птицами.
Когда в стране появилась цивилизованность, то бишь аристократия или интеллигенция, то открылись в лесу таверночки, в которых полагалось отдыхать усталым путникам. И если входящий хотя бы раз видел, как он улыбается, то неминуемо возвращался.
Чтобы еще раз увидеть.
Хотя нет, нет, нет, все было не так, я уже чувствую, что безнадежно вру; он был сыном именитого и богатого чародея, и сам был такой же, только помладше на сотню лет; носил шляпу со звездочками, и его девушка – добрая и ласковая – щелкала по бубенчику пальчиками, и разносился протяжный звон, как пение птиц, вызванивающий мелодию с далеких берегов; девушка смеялась и он смеялся; потом они открыли кафе – вместе, что-нибудь вроде кофейни, они притворялись официантами и барменами, кем угодно, но только не хозяевами, и посетители думали: ах, ах, как же красиво они улыбаются, как же складно.
И приходили еще, чтобы только увидеть их.
Нет нужды добавлять, что когда ему делалось скучно – по вечерам, когда посетители расходились – он щелкал пальцами, и огоньки разбегались по стенам домика, и кофе варился сам собой, и танцующие подносы под звуки джаза приносили ему напитки; он читал своей девушке сказку на ночь, придуманную из головы, целовал ее в лоб, спящую, допивал кофе и шел на улицу. У всех свои дурные привычки, у него же – гулять по крышам, чтобы тьма расступалась под сапогами, а потом спускаешься по водосточной трубе на землю – и босиком стоишь на холодном песке у воды, слушаешь чаек и голоса огней.
А когда ему надоедали всякие посетители, он добавлял им волшебного в кофе, и они делались добрыми-добрыми, почти бессмертными, но это – только если успевали взглянуть ему прямо в глаза.
Во время обеденного перерыва он брал свою девушку под руку, они выходили на улицу и становились птицами, а когда у него появятся внуки, он расскажет им о своих путешествиях, запишет их придуманными чернилами, письменными принадлежностями из пиратского уха.
Никогда никому ни слова, но он – настоящий волшебник, иногда он беззаботно ерошит рукой непослушные волосы и забывает об этом, иногда он превращает идущих навстречу в статуи или в кубик Рубика, по настроению, на стенах у него по-прежнему висят венки из лозы.
Раскачивается в кресле-качалке, покуривает лениво трубку, бает истории старому дубовому шкафу, шкаф скрипит и отнекивается, делает вид, что никогда не имел отношения к палубе, никогда не влюблялся в мачту; а волшебник смеется и молодеет на глазах, на глазах, в которых звезды и крыши города, и дремучие непроходимые леса, не тронутые цивилизацией, и дороги, запутанные узлами и помнящие ритмы тысячи ног.
А потом, когда он всё же состарится, он уйдет за море, как делали все его предки, и прежде чем волна поглотит его – помедлит пару минут, чтобы он успел допить свой волшебный кофе - и стать бессмертным, и стать безумным до самого дна.
Я спокоен как удав ничто не разрушит моего спокойствия спокоен как удав удав удав удавит шею расслабленному слону флегматичному всемогущему ленивому слону, слон пофигистически смотрит на восток, на востоке намечается бледный рассвет, означающий -мир скоро взорвется-; девушки в чепчиках будут бегать по двору и клевать носом радиационные ошметки женихов, детишек и апельсины - в ящики, подальше от греха и про запас, молиться, молиться, молиться; слоны-пофигисты будут с легкой заинтересованностью курить в окно, вывешивая кончики длинных волос по ветру, ветер пахнет суматохой, суматоха тоже бегает кругами и орёт паникапаникапаника, а оттого потеет и пахнет по ветру, все сходят с ума и чувствуют приближение конца света, он идет, помахивая хризантемами, барышни тут же в мыслях изменяют своим женихам и ошметкам своих женихов, куры сходят с ума и несут изумрудные яйца, суетливые короли запихивают яйца себе в корону, чтобы всем было видно да получше видно; канцлер торопливо пересчитывает, сколько бюджета, дебет-кредит, и разумеется, во сколько конец света обойдется налогоплательщикам; налогоплательщики стонут, плачут и притворяются, что их нет, притворяются, что они стали младенцами и апельсинами, забираются в ящики, брызжут слюной и соленой кислотой на стены и подглядывают в образовавшиеся дырки, а потом судачат, судачат, судачат о кораблях и морях, ибо ни о чем ином судачить не следует;
удав сворачивается уроборосом, мир захватывают пышногубые карлики, золото сыплется на нас из куриц, сигареты в руках у слонов заканчиваются и становятся бычками; задница встает с головы на ноги, перья с крыльев апостолов летят во все стороны, постмодернисты стонут в своем экстазе;
а я спокоен спокоен спокоен
хотя, впрочем, обстановка тут слегка нервозная
Знаешь. Иногда я думаю, ты - что-то вроде ангела-хранителя. Черт, как же пафосно. Просто ты - это такое особое, специальное проявление мира, ты живешь, и таким образом небо говорит мне: все в порядке.
"мы опять превратимся в одиноких скитальцев..."02-07-2008 03:00
Я так ждал тебя долгих десять тысячелетий. (с)
Двое. Самых лучших. Самых прекрасных – по крайней мере, в замкнутом мире моей головы, в красивой системе моих представлений о мире. Никого лучше у меня нет. Я смотрю на их пальцы, смотрю на их волосы. Закрывая глаза – смотрю.
Половина моей души рассеивается золотистым счастьем, пыльцой на их лица.
Знаешь, я серьезно думаю, что это навсегда, без красивых слов. Потом, когда люди становятся старше, найти похожее безумие становится все сложнее. Поэтому не стоит терять то, что нашел, прижал, впустил. На них мое дыхание листьями и ветром. На них мои надежды тяжелыми тканями. Я уже вижу, как мы варим друг другу кофе, как мы сидим на заборах, как мы спорим о неправильном.
Почему ты не хочешь мне улыбаться? Я просто надеюсь, что ты был пьян.
У меня есть жена, у меня есть муж. И вы. Жена обо мне спорит и пропадает на полгода, муж творится в совсем параллельных реальностях. А вы совсем рядом и очень живые.
Мальчик с темными волосами и длинным шрамом на правой руке. Сложносоставной музыкой, в которой слова – вовсе не музыкальная партия, а нечто отдельно стоящее. Ритмами, ритмами, ритмами. Городскими пейзажами, абстрактными рисунками. Одинаковыми изо дня в день пиджаками.
Мальчик со светлыми волосами и глазами цвета своей кофты. Говорящий действительно то, что думает. Придумывающий мне имена, в большинстве своем потрясающе неудачные. Лесом, Серебрянкой, деревьями, тонкими тропами, после которой грязь на моих штанах. Смехом, ручьем, серьезностью. Футболкой с размытыми надписями.
Обстоятельными загонами.
Ничего нельзя повторить, отмотать – и опять на реплей, но.
Но ведь потом – когда-нибудь – можно организовать и получше, только надо дожить до потом, не грызя в испуганных приступах те нитки, которые сердца-пауки терпеливо ткут.
Всю ночь она читала книги,
скучные такие,
и вся она была
сонная,
а потом
ночь смялась бумажным листом
и отбросилась с криками
"Вон ее!".
Это форма болезни новая -
бросаться формами,
играться рифмами,
ставить nihil
моральными нормами,
изменять отношений
тарифы,
или просто в них ставить опять же
nihil.
А потом то ли вышла замуж,
то ли женилась,
хоть никогда этого не желала,
видно мало соображала,
а сейчас вот она
уезжала.
Раньше она говорила
"я-уж,
мой милый,
только себя обожаю",
а потом призналась
самой себе,
собрала книги,
пижаму,
умылась
и убежала.
Где-то в августе,
в Праге
в каком-то кафе
ела сладости,
разбирала кой-какие бумаги,
что-то там про испанское аутодафе,
черкая рисунок в блокнотной графе,
как чертят по воздуху шпаги.
Три штриха -
это то, что осталось,
всего-то -
монограмма кофейных зерен -
она вышла под дождь,
посмотрела на город,
как алхимик при мысли о новой теории.
Раскрывая зонт, она встала на цыпочки,
посмотрела на небо красивое летнее;
из соседнего дома запахи выпечки
тянулись по воздуху змейками.
Потом
где-то в Англии
в парке в 7 вечера
мелодии ветру свистела;
не знаю что было в тех книгах,
но знаю лишь,
поднявшись на дюйм от земли,
она,
наконец-то,
в какой-то неведомый миг,
стала ясна,
как луна,
отряхнула свой плащ от дорожной пыли,
и в детство
неслышно
взлетела.