В воскресенье, после того как Алинка окончательно утерла слезы, мы танцевали. Когда-то еще давно, так давно, что ничего уже оттуда, из этого «давно» не осталось– ни запахов, ни звуков, ни окон, ни улыбок, бабка учила меня танцевать танго. И еще вальс. Мужчина должен уметь двигаться, приговаривала бабка, придавливая маленькими ножками мои ступни к полу. Мужчина должен уметь танцевать – раз-два – в сторону – опора – колено согнуть…
Мужчина должен уметь танцевать танго. Потому что в танго самое главное – партнерша. Ты должен уметь поймать ее – вовремя! – держать – крепко! – а главное – дать ей двигаться…

Воскресный день у бабки. Алина рыдает – вечные 16 лет и злые мальчики. Один злой мальчик. Пройдет неделя – и мальчик станет просто неприятным воспоминанием, просто грубым эхом, потому лет еще – 16, потому что впереди – больше.
Но сейчас злой мальчик – это вселенная, целая галактика, это весь мир вокруг. Поэтому – одеяло, поэтому носовые платки и глупые обещания – и кино, конечно, кино, и Патио-Пицца, и много-много магазинов, и лэтуаль, и новые сапожки – непременно новые сапожки, непременно красные, и еще браслетик… Браслетик почти панацея – всхлипывания тише, но по-прежнему жаль.
Тогда – пирог. Пока бабка месит тесто, отмеривает орехи для начинки, приходится говорить сказку. Сказка – бабкина, я не умею ее говорить, но Алина требует. Сказка ее любимая.
Хорошо, хорошо. Мне стыдно. Я плохой брат. Я не умею утешать – только браслетики и глупое «все пройдет», «ну, будет, будет»…

Сказка для Алины

[показать]
Заехал к бабке, зачем-то забрал у нее Бенна. Сижу, читаю. Странно, но настроения схожие. Конец века? Великий распад, гротеск и пляска мертвых. Кривые зеркала и точные диагнозы. Мелькание в глазах и странный запах. Имя ему – немецкий экспрессионизм.
Устал, устал безумно. Когда мне было лет двадцать, по ночам я подрабатывал грузчиком, точнее, то были не ночи, а томительные серые, сонные моменты – минутные перебежки между синими пластмассовыми гробами с мертвой, застывшей, мороженой едой, между квадратными саркофагами и скользкими пивными ящиками. И тогда мне все время хотелось лечь в один из ящиков, стать тоже мерзлой едой, и чтоб меня несли, а я бы покачивался, и, главное – спал, спал, спал.

Auf jedem tische zwei. Männer und Weiber
kreuzweis. Nah, nackt, und dennoch ohne Qual.
Den Schädel auf. Die Brust entzwei. Die Leiber
Gebären nun ihr allerletztes Mal.

G.Benn, 1912

Это цитата сообщения Тетушка_Бя Оригинальное сообщение


[показать]

А теперь, пожалуй, о том, как я не стал богемным художником, несмотря на страстное желание бабки сделать из меня такового. Похмельного, небритого, в масляной блузе, в джинсах, твердых от растворителя, начинающего утро со шкалика водки или ханки «для вдохновения», злобного, непримиримо гениального, грызущего зубами запястья при одном упоминании более удачливых собратьев по мольберту – несомненно менее гениальных, несомненно.
Сразу после того, как бабка шумно разошлась с дедом Дюрером, выставила его из его же собственной квартиры, на робкие его поскребывания в дверь с просьбой выдать помазок, бритву и конспекты лекций, отвечая сардоническим: «Ха-ха-ха!», в жизни бабки возникла некто Наташа. Наташе уже тогда было, как я подозреваю, лет много и все не бальзаковские, однако она категорически румянилась и жеманилась будто бы двадцатилетняя институтка в летнем кафе. И это – уже когда я стал осознанно различать женщин вокруг меня – мать, очень слабо, набегами, вечную бабку с ее хохотом и криками, Лорелею…Лорелею…
Наташа была громогласнее бабки, курила больше, чем Лорелея, ее кофты были нестерпимо синими и грязными, а все рассказы о своей жизни она начинала со сцены избиения ее в милиции.
Я рос, а Наташа все курила у нас на кухне, слишком много и громко ела, и каждый месяц возникала с просьбой «одолжить». «Богема умерла!» – было ее любимым выражением, причем произносила она это как «бохэээма». «В Маааскве бохээма умерла, говорю вам, Сонечка Михална!». Сейчас подсчитал, и вышло, что ведь они с бабкой «общались» больше семнадцати лет! И все семнадцать лет «бохэма» в Москве умирала.
Умирала богема все же недостаточно быстро, поскольку после неудач моих на поприще асоциального становления, бабке еще было кого брать за образец для подражания. Подражать, конечно, же следовало мне, поэтому бабка через всю ту же Наташу, вышла на художника Комарского. В его-то студии мне и предстояло стать настоящим богемным художником. Студия – грязная, пропахшая скипидаром и селедкой квартира на Чистых Прудах, ученики – собутыльники по совместительству, Наташа – штатная муза и бесплатная модель, она все время порывалась позировать нагой, но на такое Комарский соглашался только в случае полнейшего алкогольного опьянения. Ибо, будучи трезвым, он авторитетно заявлял «Искусство блядства не терпит!». Наташа начинала кидать в него банками с размокавшими там кистями, рвать холсты и обзывать его «посредственностью», но позже они мирились, напивались вместе и засыпали до следующего сеанса.
В мой третий урок…
(после)

Это цитата сообщения marjamarishka Оригинальное сообщение

Jules Adolphe Aime Louis Breton. The Rest of the Haymakers.1872
[показать]

Всемилостивейшая ночь! А я было принялся писать о том, как второго дня подступился к бабке с тортом и умильными речами, дабы выпытать историю ее воспитания в лоне коммунальной квартиры, да как-то не заладилось – и бросил.
А вместо этого сижу и вспоминаю, и, кажется, выпил уже порядочно, и нет мне прощения, поскольку на работу с похмельной мордой – гаже некуда, и Гоги будет хихикать паскудно, и шепоточек дамский проползет над столами и оргтехникой – ах не спал, не спал, да и напился, рыжий наш кобелина, бабник и оморачиватель, И Верочка будет трындеть по телефончику, как в прошлый раз: «Дюрер-то? Раскатила губы за жопу – у него хер как стрелка компаса, вечно в поисках севера крутится…». И тогда весь отдел прозрел, что двери у нас прикрываются неплотно и относительно, а Верочке с такими децибелами работать бы на вокзале.

Величайшая смелость - говорить "я" вместо "мы" или "они".

Вчера (то есть, в четверг) пришлось ехать на работу – отвозить черновые распечатки второго салона. В офисе было празднично. Пусто, и похмельный Гоги маялся под компьютерным столом, но похмельный Гоги – это не человек, это часть мебели, как он сам мне сообщил. Эскизы он старательно сунул в папку с надписью – «подождет до Восьмого Марта», а сам, плача, просил меня «не быть рыжей сукой» и принести литр жигулевского.
Пришлось везти его в какой-то сомнительный кабак и бросать там икающим, похмельным, полупьяным, идиотничающим грузом. История вышла совсем нерождественская, а Гоги все плакал, цеплялся за мое пальто и длинный шарф и хотел непременно поведать мне о какой-то «подлой мадонне, роковым образом нарушившей ход его жизни».
В конторе уже давно есть своего рода тотализатор – как долго Гоги еще будут терпеть в конторе. Но всякий раз, когда Биг Босс уже готов сказать – уволен, Гоги вдруг приносит пару идей, а идеи приносят такие деньги, что Босс снова любит Гоги и даже дает Гоги женщину, как это произошло в последний раз.

А раз уж Рождество, и у бабки в квартире есть ноутбук с интернетом (а то как бы она смогла кадрить резвых немецких престарелых бюргеров на специальном немецком же сайте знакомств для тех, кто уже забыл за сколько ему), то, расскажу-ка я, пожалуй, самую-пресамую настоящую рождественскую притчу. Ее всегда рассказывает бабка, рассказывает, сколько я себя помню, аккурат в Рождество, в ожидании пока сварится кофе и от пальцев Лорелеи будет терпко пахнуть кардамоном.
О том, как я с утра пораньше, а точнее - с ночи оказался у бабки – потом. Сегодня нас ждет традиционный рождественский обед, и бабка порхает по кухоньке между кастрюлек с мясом, по-особому тушеным в зелени и помидорах и поднимающимся тестом для пирога. Если бы не Кобзон в колонках на кухне, умиротворение мое было бы полным. Но Кобзон помогает бабке готовить – «я такая злая становлюсь, внук, и такая проворная – как девочка трезвая!»
А потом придут Лорелея, ее муж и два сына, Дария Михайловна, закутанная в три тысячи и одну шаль и Валентин Аркадьевич, ее тихий и благообразный муж, папа Лорелеи, вечный добрый дедушка. Прибежит еще Алинка, моя троюродная сестра, заглянет Вадик, как обычно «только на поздравить» и останется до вечера, чтобы в конце концов заночевать на раскладушке в коридоре.
И у нас будет самый обычный праздник. А когда Лорелея тихо ускользнет на кухню, чтобы сварить кофе, и будет тихонько там шуршать травами и приправами, бабка будет рассказывать свою притчу (а Лорелея, прислушиваясь и улыбаясь, готовить особый волшебный кофе).
И тогда даже выключат Кобзона, и я как обычно раз в год буду готов зарыдать от счастья.

Рождественская притча от бабки Сарры

С Рождеством Христовым!
[показать]

Расскажу-ка я про Лорелею, мою «дымную женщину». Почему Лорелея – не знаю, первое, что пришло в голову, никаких ассоциаций с ней, на самом деле.
Вчера ездил к ним – забирать загостившуюся бабку. Той непременно хотелось прокатиться домой на машине, а еще больше хотелось остаться у С-ых. Еще бы – там Дария Михайловна, тумбоподобная дама в черном, королева – мать, неисправимая регентша. Она, как впрочем и все С-ы, считает мою бабку всего лишь «милой оригиналкой», подносит ей очищенные бананы, любимое бабкино лакомство, и разговаривает по душам.
Лорелея – ее старшая дочь, дивная сорокалетняя женщина, которая взяла себе в причуду быть старой и усталой сорокалетней женщиной, неизъяснимо пленительной в своих капризах.
«Я старая женщина, у меня двое детей», - говорит сигарета в уголке ее рта.
«Я устала, к черту тебя, молодость, я хочу, чтобы за мной поухаживали»…
«Я хочу сейчас быть сорокалетней женщиной, поэтому никто не заметит, когда мне стукнет пятьдесят».
Она – дымная, томная, нерезкая. Она – кресло у окна, она – темные платья и шали, она – улыбка Евы Риццо, она – голос старой хрипловатой песенки.
Она курит и все ее слова облекаются в дым, она смеется и ее смех сероватой струйкой уходит к потолку.
Я бы непременно влюбился, если бы не чувствовал в себе более благоговения, чем пылкости. Но не могу отказать себе в удовольствии лишний раз поглядеть на нее. Остановиться и поглядеть. И чтобы свет падал слева, и чуть наискосок.

Это цитата сообщения EX-sir_michael Оригинальное сообщение

Я, конечно, полный поц, но во время съемок мы эту девчонку практически не заметили. Вернее, заметили, но не выделили.

Уже потом, во время отсмотра "сырья", обратили внимание редкий тип лица, на странные жесты, полную незаметность, умение раствориться в интерьере, слиться с задником... Да! Жесты... Ничего более изящного и плавного я давно не видел. А манеры!
Я проматываю съемки в столовой, где детишки радостно лопают. И эта девчонка - там же. Но она не лопает. Наверное, так ели средневековые принцессы - незаметно и с достоинством. (Те принцессы, которые по определению "не какают".

Замечу, что мы снимали в интернате для детей с самых дальних таежных заимок, для детей, которые могут добраться до школы только на вертолете.
Как туда, в сибирскую тайгу мог залететь это средневековый североевропейский ген? Я смотрел на разные планы этого лица, силясь вспомнить, где же я его раньше видел. На гравюрах Дюрера? На картинах голландцев, каких нибудь Брейгелей - "отца, сына и другого сына"?
"Причудливо тасуется колода" (с). Такое сейчас и в Европе-то - не на каждом шагу, не то, что в Ханты-Мансийском автономном округе!
Далеко же заплывали голландские морячки!
[показать]

А 31 я пришел домой в шесть вечера. На автоответчике сообщение от моей «дымной женщины» - они забрали бабку на Новый Год к себе, ибо та вдруг выказала желание пробиться на Красную Площадь и кинуть два яйца в большой экран во время новогоднего обращения президента. Однако услышав о том, что ее повезут к боевой подруге, «ее ненаглядной Дарии Михайловне», бабка отказалась от предания лика президента посрамлению яйцами и собрала вещи и воспоминания для новогодней ночи в большой семье С-ых. Меня пригласили тоже, но я вырвал телефону зубы, выкинул аппарат в прихожую и лег спать. И проснулся в следующем году изрядно несвежим…
Бабка трезвонила на мобильный и, вся в радостном ожидании, спрашивала, сколько девок у меня под боком…