- Я не хочу выходить замуж. Я не создана для таких тесных уз. Ты мне на это скажешь, что миллионы женщин приноравливаются к ним, что я слишком серьезно смотрю на брак. Что поделаешь, такова уж я - все принимаю всерьез. Когда я отдаюсь, то отдаюсь вся - и скоро начинаю задыхаться: мне кажется, что я тону с камнем на шее. Может быть, я недостаточно сильный человек, не умею постоять за себя! Слишком тесные узы, как лианы, высасывают из меня энергию, и мне ее не хватает для своей личной жизни. Чтобы нравиться любимому человеку, я изо всех сил стараюсь быть такой, какой ему хочется меня видеть. А это всегда кончается плохо: если изменяешь самой себе, насилуя свою натуру, то перестаешь себя уважать, и жизнь становится невмоготу, а если бунтуешь, - причиняешь страдания другому... Нет, Сильвия, я - эгоистка, и мне надо жить одной.

Ромен РОЛЛАН.

Меня бесила скоротечность времени. Необходимость выбора всегда была для меня невыносимой; выбор казался мне не столько отбором, сколько отказом от всего того, что я не выбрал. Я понимал весь ужас временных рамок и то, что у времени - всего лишь одно измерение; эту линию мне бы хотелось видеть пространством, а на ней мои желания постоянно набегали друг на друга. Я всякий раз делал только то или только это. Очень скоро я начинал сожалеть о другом и часто пребывал в состоянии растерянности, не смея больше вообще чем-нибудь заняться. Мои ладони были постоянно раскрыты из страха, что если я сожму их, чтобы что-то взять, то смогу схватить лишь что-то одно. Несчастьем моей жизни с тех пор стала невозможность никакой длительной учебы, я не терпел ее, не будучи уверенным, что действительно нашел свою дорогу, отказавшись от множества других. Эта цена была слишком дорогой за что бы то ни было, и рассуждения не могли избавить меня от тоски. Оказаться на ярмарке наслаждений, располагая (по Чьей милости?) ничтожной суммой. Распорядиться ею, выбрать - значило навсегда, навеки отказаться от всего остального, и огромная масса этого остального оказывалась желанней любой выбранной единицы.
Этим же объясняется и мое отвращение к любому владению на земле; страх, что сразу окажешься владеющим лишь этим.

Андре Жид.

В человеке несомненно живут две тайные силы, которые борются между собой до самой смерти: одна, прозорливая и холодная, придерживается действительности, обдумывает, взвешивает ее и судит прошлое; другая жаждет будущего и устремляется к неизвестному. Когда страсть побеждает человека, рассудок следует за ним, рыдая, и предупреждает об опасности, но как только, послушавшись голоса рассудка, человек остановится, как только он скажет себе: "Это правда, я безумец, куда я шел?", страсть крикнет ему: "А я? Значит, я обречена на смерть?"

Альфред де Мюссе. Исповедь сына века. 19 век.

Прежде чем идти к бабехе – съешь печеную картоху.

Народная алтайская пословица. Интересно почему..

Когда какой-то дотошный экономист попытался доказать одному писателю, что дома варить варенье невыгодно, так как на фабрике труд более производителен, он ужасно рассердился. Выходит, запах, который наполняет дом в день варки варенья, не в счет?
В этом доме, месье – высокомерно ответил он экономисту – варенье варят исключительно ради запаха.

Каждый год я хожу на Рождественскую службу и слушаю церковное песнопение. Волнующе. Храм, люди, музыка, отблеск свечей, звон колоколов – все согревает меня и наполняет спокойствием и теплотой.
В это Рождество я видела удивительно мальчика-подростка, лет 14. Он был очень худой, весь облик был угловатый, острый, одет был в спортивную одежду. Я как-то поймала его взглядом и не смогла отвести взгляд. Он был один, что удивительно для подростка в такое позднее время. Он очень сильно сжимал кулаки, казалось, что сейчас что-то произойдет, он был напряженный. Он судорожно крестился и много раз кланялся. Все люди в церкви по разному крестятся и по разному кланяются, кто-то легко наклоняет голову в полупоклоне, кто-то слегка надменно кивает головой, а некоторые так низко опускаются, что кажется, что сейчас упадут на колени. Этот мальчик очень низко кланялся и долго до самого напряжения в ногах не разгибал спину. Его качало чуть-чуть в разные стороны. Но он не выпрямлялся до тех пор, пока боль можно было терпеть. Потом он опять конвульсивно крестился и сжимал кулаки.
Я не знаю, почему он мне запомнился так сильно. Было в нем что-то такое важное. Что не чувствовалось в других. Но что?
Я хотела поставить свечку за упокой, но говорят в Рождество нельзя. Я видела женщину, которая ставила свечку за упокой и плакала, я стояла рядом с ней, а она плакала и прикрывала рукой рот, потом она ушла, а я стояла, смотрела на все эти огоньки и не смогла поставить свечку за упокой, не поднялась рука, только за здравие. Этой ночью, в Рождество, я ставила только за ЗДРАВИЕ.
На улице морозно. В Рождество всегда холодно. Мне не спится. Я вообще сейчас мало сплю. Думаю про этого мальчика. Человек ходит в церковь, на службы и возможно даже соблюдает посты, но нет огня, какой-то иступленной силы. В этом мальчике было что-то такое отчаянное и настоящее. В таком хрупком, костлявом теле и столько силы. Я ощущала ее физически. Человек всегда в полумере. В счастье, в горе, в вере, а в этом мальчике чувствовалась полная отдача.

Мертвый. Сердце.

31 декабря в 9 часов вечера ушел из дома человек. Ушел на пару минут и пропал..

Как хорошо весь день без цели
Бродить по дому просто так.
Немного полежать в постели,
Поесть какой-нибудь пустяк.

Неспешно думать о прекрасном,
И пить французское вино.
Не беспокоиться напрасно,
Что все придумано давно.

И говорить о чем-то вечном,
О смысле жизни, например.
И быть рассеяно-беспечным
В плену изысканных манер.

Заняться сексом в середине
Такого длительного дня.
Как на сидении в машине
Ты снова соблазнишь меня…

… Салатом, вкусными грибами
Паштетом, красною икрой..
Весь новый год пусть будет с нами
Разнообразный стол такой!

Следы вчерашнего веселья
И новогодний оливье.
А новое придет везенье! -
Январь недаром на дворе.

Мы планы все отменим сами
Мы времени замедлим бег.
А за окном лежит тот самый
Красивый прошлогодний снег.


Петр Давыдов. Потрясающий поэт.

Встречайте Новый год в постели!
Что есть приятней в самом деле?
Когда друг друга вы раздели
И погасили яркий свет…

Пока живут желанья в теле,
Любите каждый день недели!
Встречайте Новый год в постели!
Другого пожеланья нет!!!


Петр Давыдов

Ужасные отъезды в предрассветной полутьме. Продрогшие душа и тело. Головокружение. Ищешь, что бы еще взять с собой. - Что тебе так нравится в отъездах, Менальк? Он ответил - предвкушение смерти.
Конечно, не столько из-за желания увидеть что-то иное, сколько из-за возможности отделить от себя все необязательное. Ах! Как много вещей, Натанаэль, без которых можно обойтись! Душа никогда не бывает достаточно опустошена, чтобы наконец переполниться любовью - любовью, ожиданием и надеждой, которые, в сущности, единственное наше достояние.
Ах! Все эти места, где можно было бы хорошо жить! Места, где могло множиться счастье. Трудолюбивые фермы; драгоценные полевые работы; усталость, огромная ясность сна... Поедем! И не все ли равно, где остановиться?..

Андре Жид

Есть много разных книг. Одни читают,
Присев на край скамьи, за школьной партой.

Другие есть - для чтения в дороге
(При выборе играет роль формат);
Есть книги для лесов и для полей,
Et, - Цицерон сказал, - nobiscum rusticantur.
Есть те, что я прочел с большим вниманьем,
И те, что копят пыль на чердаках.
Одни заставят вас в добро поверить,
В отчаянье другие приведут.
Доказывают те: есть Бог на свете,
А эти говорят: не может быть.
Есть книги, нужные одним библиофилам,
И книги, заслужившие хвалу
Когорты целой критиков маститых.

Есть книги по проблемам пчеловодства -
Их узкоспециальными считают.
Есть книги о природе. После них
Уже нет смысла совершать прогулку.

Есть книги, что отталкивают мудрых,
Но привлекают маленьких детей.

И множество различных антологий -
Все лучшее в них есть. О чем - не важно.
Одни нас учат жизнь любить безмерно,
А авторы других - самоубийцы.
Те сеют ненависть, а эти жнут
Все, что они посеяли когда-то.

Есть книги, излучающие свет,
Наполненные прелестью, восторгом.
Такие есть, что дороги, как братья,
Которые честней и лучше нас.
А стиль других настолько необычен,
Что можно долго изучать - темны.

Натанаэль, когда же мы сожжем все книги?!

Одни из них не стоят и трех су,
Другие же едва ли не бесценны.

Есть те, что говорят лишь с королями,
И те, чья речь звучит для бедноты.

Есть и такие, чьи слова нежней,
Чем шелест листьев в полдень.
Есть меж ними
Та книга, что когда-то Иоанн
На Патмосе, как крыса, cъел поспешно,
(Уж лучше есть малину), и она
Переполняла горечью все чрево,
Видений вызывая череду.

Натанаэль! Когда же мы сожжем все книги?!!

Мне мало читать о том, что песок на пляже податлив; я хочу, чтобы мои босые ноги это чувствовали... Все знания, которым не предшествует ощущение, для меня бесполезны. Мне никогда в жизни не приходилось видеть прекрасное, без того чтобы вся моя нежность не возжелала прикоснуться к нему. Возлюбленная красота земли, твое цветение чудесно! О пейзаж, в который погружается мое желание! Открытая страна, где блуждают мои поиски; аллея папируса, обрывающаяся в воде; тростник, склонившийся к реке; просветы полян; явление простора в узких амбразурах веток, беспредельное обещание. Я блуждал в коридорах камней и растений. Я видел, как разматывался клубок весен.

Андре Жид.

Натанаэль, я расскажу тебе об ожидании. Я видел равнину летом. Она ждала. Ждала хоть каплю дождя. Пыль на дорогах стала слишком легкой и вздымалась при малейшем дуновении. Это не было похоже на жажду. Это был страх. Земля растрескалась от жары, словно для того, чтобы вобрать в себя побольше влаги. Запах полевых цветов стал почти нестерпимым. Все изнемогало под солнцем. Каждый день после полудня мы шли отдохнуть под навес, не очень спасавший от необычайно яркого света. Это было время, когда деревья, слишком отягощенные пыльцой, слегка взмахивают ветками, чтобы рассыпать подальше свои семена. Небо было тяжелым, грозовым, и вся природа ждала. Это был миг торжества, слишком печального, потому что все птицы погибли. Дыхание земли так обжигало, что недалеко было до обморока; пыльца хвойных деревьев летела с веток, как золотой дым. - Потом пошел дождь.

Я видел небо, трепещущее в ожидании зари. Одна за другой меркли звезды. Луга были залиты росой; ветер дарил холодной лаской. Какое-то время казалось, что неясная жизнь хочет остаться сном, и мой еще усталый ум охватило оцепенение. Я дошел до опушки леса; cел; всякая тварь возвращалась к своим трудам и радостям в уверенности, что день вот-вот наступит, и мистерия жизни простиралась на каждый лепесток. - Потом наступил день.

Я видел еще другие рассветы. - Я видел ожидание ночи...

Натанаэль, пусть каждое твое ожидание, не становясь желанием, будет просто готовностью к встрече. Жди всего, что может к тебе прийти, но желай лишь того, что к тебе пришло. Желай лишь того, что имеешь. Пойми, что в каждое мгновение жизни ты можешь познать Бога, всего целиком. Пусть твое желание будет любовью, а твое познание - любовником. Ибо какое же это желание, если оно бессильно?

И что же, Натанаэль, ты постигаешь Бога и не заметил этого! Познать Бога - значит увидеть Его; но Он невидим. На перекрестке каких дорог, Валаам, ты не увидел Бога, перед которым замерла твоя душа? Ибо ты представлял Его себе иначе.
Натанаэль, есть только Бог, которого невозможно ждать. Ждать Бога, Натанаэль, - значит не понимать, что ты уже познаешь Его. Не отделяй Бога от счастья и вкладывай все свое счастье в мгновение.

Я носил все свое добро с собой, как женщины Востока, бледнея от
напряжения, носят на себе все свои богатства. В каждое крохотное мгновение
своей жизни я мог чувствовать в себе всю совокупность своего добра. Оно
возникало не от сложения множества отдельных вещей, но единственно от моего
обожания. Я постоянно держал все свое добро в своей власти.

Смотри на вечер так, словно день должен в нем умереть, на утро - словно
все сущее только что в нем родилось.
Пусть твое зрение обновляется с каждым мгновением.
Мудрость в том, чтобы удивляться всему.4

Все твои беды, Натанаэль, происходят от обилия твоего добра. Ты не
знаешь даже, что из всего предпочесть, и не понимаешь, что единственное
благо - жизнь. Самое крохотное мгновение жизни сильнее смерти и отрицает ее.
Смерть - это разрешение на вход для других жизней, чтобы все непрерывно
обновлялось. Всякая форма жизни сохраняется ровно столько времени, сколько
ей нужно, чтобы выразить себя. Счастливое мгновение, когда звучит твое
слово. Все остальное время - слушай; но, когда ты говоришь, - не слушай
ничего.
Нужно, чтобы ты сжег в себе все книги!

Андре Жид.

Читаю его книгу под звуки природы. Это такой диск который содержит в себе программу релаксации основанную на оригинальной фонограмме естественных звуков природы записанных в лесах средней полосы России. Пение утренних птиц. Натуральный шум бриза. Шелест травы и листьев. Звуки насекомых и другие естественые звуки природы и никакой человеческой музыки и деятельности. И читая Андре Жида книгу Яства Земные - получается невероятное сочетание. Я читаю и ощущаю себя не в комнате а в ином месте и даже чувствую запах полевых цветов.

Пока другие печатались или учились, я провел три года в путешествиях, стараясь, напротив, забыть все, чему успел выучиться мой ум. Это забывание было медленным и трудным; оно оказалось для меня полезней, чем все знания, навязанные людьми, и стало подлинным началом воспитания.
Ты никогда не узнаешь, сколько усилий понадобилось мне, чтобы почувствовать интерес к жизни, но теперь, когда она меня интересует, это чувство будет, как и всякое другое, - страстным.

Андре Жид.

...Сомнение в избранном пути превращало в пытку всю мою жизнь. Что сказать тебе? Любой выбор, если вдуматься, ужасен: ужасна свобода, которая совсем не связана с долгом. Это дорога, которую приходится выбирать в совершенно незнакомой стране, где каждый делает собственное открытие, и, запомни это хорошенько, делает его только для себя; так что самый неясный след в самом глухом уголке Африки кажется все-таки менее сомнительным... Тенистые рощи завлекают нас, миражи дразнят водой, еще более иссушая... Но вскоре воды потекут там, где их заставят течь наши желания; ибо эта страна обретает очертания лишь по мере нашего приближения к ней, и пейзаж вокруг, пока мы движемся вперед, мало-помалу упорядочивается; и мы не различаем, что за горизонтом; но даже то, что рядом с нами, - не более чем последовательность и изменчивая видимость.

Но к чему сравнения, когда предмет столь серьезен? Мы все уверены, что непременно обретем Бога. Увы, пытаясь найти Его, мы не знаем, куда нам обращать свои молитвы. Говорят, что Он везде, повсюду, Невидимый, и преклоняют колени наудачу.

И ты, Натанаэль, уподобишься тому, кто пойдет за светом, который сам же
держит в руке.

Куда бы ты ни пошел, ты можешь встретить только Бога.

- Бог, - говорил Менальк, - то, что перед нами.
Натанаэль, ты увидишь в пути все, но не остановишься нигде. Скажи себе, что Бог - единственное, что не может быть преходящим.

Пусть значение будет в твоем взгляде, а не в рассматриваемом предмете.
Все эти различные познания, которые ты хранишь в себе, останутся отличными от тебя, пока не обветшают от времени. Зачем ты придаешь им такую цену?
Есть польза в желаниях и польза в пресыщении ими - поскольку при этом они лишь возрастают. Ибо, я говорю тебе это всерьез, Натанаэль, каждое желание делало меня более богатым, чем обладание, всегда ложное, предметом моего желания.

Андре Жид.

У него интересная книга. Яства Земные. Интресная личность. Он любил молодых мальчиков в возрасте 14-16 лет и открыто об этом говорил. Нет. Он громогласно об этом говорил и жил с таким подростком. Он был знаком с Сталиным. Потом осуждал СССР. Андре Жид интересный писатель. Он вызывает во мне удовольствие. Он получил Нобелевскую премию. Он жил по принципам античной Греции не только мыслью но в сексуальной жизни. И он говорил об этом. Писал. Доказывал. И жил. Удивительно как его не арестовали. Все таки 14-16 лет мальчик еще подросток. Андре Жид очень ...*Задумалась*...интересная жизнь и творчество..) В его книге нет четкого смысла но ощущение после прочтения остается цельным и ощутимым. Он как-то легко ...на цыпочках угощает читателя образоами...запахами...вкусом..чувствами...) У меня Марсель Пруст такое ощущение вызывает и Эрнест Хемингуэй. У них книги как еда. Ты чувствуешь чуть ли не физически ту атмосферу что описывается в произведении. Потрясающее.

"Быть с людьми, которых любишь, - говорит Лабрюйер, - это все, что нам нужно. Мечтать, говорить с ними, молчать возле них, думать о них, думать о вещах более безразличных, но в их присутствии, - не все ли равно, что делать, лишь бы быть с ними".

Интересное изречение Монтена: "Я не люблю и не уважаю грусть, хотя люди точно сговорились окружить ее особым почетом. Они облачают в нее мудрость, добродетель, совесть. Глупое и дурное украшение".

"В рассказах Чехова, - говорит Горький, - нет ничего такого, чего не было бы в действительности. Страшная сила его таланта именно в том, что он никогда ничего не выдумывает от себя".
Он мог бы, как множество других писателей (например. Золя и Мопассан, которыми он, впрочем, восхищался), драматизировать ситуацию. Но патетика ему претила: "Литератор должен быть так же объективен, как химик; он должен отрешиться от житейской субъективности". Он должен садиться писать только тогда, когда "чувствует себя холодным, как лед", когда он знает, что "навозные кучи в пейзаже играют очень почтенную роль" и что "злые страсти так же присущи жизни, как и добрые".
Будучи врачом, он мог наблюдать людей в самые отчаянные и кризисные моменты. Болезнь и нищета - не лгут. Человек представляется Чехову существом страдающим и часто в своей гнусности близким к животному.
Ему доводилось видеть мужика с пропоротым вилами животом; женщину, обварившую кипятком ребенка ненавистной соперницы; девочку, которую держат в такой грязи, что у нее ухо полно червей. Он записывает: "Когда живешь дома, в покое, то жизнь кажется обыкновенною, но едва вышел на улицу и (...) расспрашиваешь, например, женщин, то жизнь - ужасна".
Но если жизнь ужасна, как вынести ее самому и как помочь другим? Прежде всего, активным состраданием. Ни один писатель не действовал так активно, чтобы облегчить людские страдания, как Чехов - врач и советчик. Некоторое представление о том, каким мог бы быть мир, дает любовь. Мужчина или женщина, когда они любят, отказываются от эгоизма и тщеславия. Но есть еще нечто более высокое, чем любовь, это - правда. Никогда нельзя лгать, а чтобы не лгать, надо следить за собой.
Однажды он сказал Бунину: "Нужно, знаете, работать... Не покладая рук... всю жизнь". И помолчав, без видимой связи добавил: "По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем... И короче, как можно короче надо говорить". И вдруг: "Очень трудно описывать море. Знаете, какое описание моря читал я недавно в одной ученической тетрадке? "Море было большое". И только. По-моему, чудесно".
А кому-то еще он сказал: "Нужно всегда перегнуть пополам и разорвать первую половину. Я говорю серьезно. Обыкновенно, начинающие стараются, как говорят, "вводить в рассказ и половину напишут лишнего. А надо писать, чтобы читатель без пояснений автора, из хода рассказа, из разговоров действующих лиц, из их поступков понял, в чем дело... Вот что не имеет прямого отношения к рассказу, все надо беспощадно выбрасывать. Если вы говорите в первой главе, что на стене висит ружье, во второй или третьей главе оно должно выстрелить".
Из требовательности к себе и стремления писать только правду, даже "научную правду", Чехов в последние годы безжалостно сокращал свои произведения.
- Помилуйте, - возмущались друзья. - У него надо отнимать рукописи. Иначе он оставит в своем рассказе только, что они были молоды, влюбились, а потом женились и были несчастны.
Он отвечал:
- Послушайте, но ведь так же оно в существе и есть.
Однажды он сказал: "Если б я был миллионером, я писал бы произведения величиной с ладонь".
Толстой не любил чеховских пьес. "Только одно утешение у меня и есть, - рассказывал Чехов, - он мне раз сказал: "Вы-знаете, я терпеть не могу Шекспира, - но ваши пьесы еще хуже. Шекспир все-таки хватает читателя за шиворот и ведет его к неизвестной цели, не позволяет свернуть в сторону. А куда с вашими героями дойдешь?"
Антон Павлович откидывает назад голову и смеется так, что пенсне падает с его носа...
- Был он болен, - продолжает он, - я сидел рядом с его постелью.
Потом стал прощаться; он взял меня за руку, посмотрел мне в глаза и говорит: "Вы хороший, Антон Павлович!" А потом улыбнулся, выпустил руку и прибавил: "А пьесы ваши все-таки плохие"...

Однажды Чехова посетили три пышно одетые дамы, наполнив комнату шумом
шелковых юбок и запахом крепких духов, они притворились, будто бы их
очень интересует политика, и - начали "ставить вопросы".
- Антон Павлович! А как вы думаете, чем кончится война?
Антон Павлович покашлял и тоном серьезным и ласковым ответил:
- Вероятно - миром...
- Ну да, конечно! Но кто же победит? Греки или турки?
- Мне кажется, - победят те, которые сильнее...
- А кто, по-вашему, сильнее? - наперебой спрашивали дамы.
- Те, которые лучше питаются и более образованы...
- А кого вы больше любите, - греков или турок?
Антон Павлович ласково посмотрел... и ответил с кроткой любезной
улыбкой:
- Я люблю - мармелад... А вы любите?

Интересно. Раньше когда я заходила на дневники то просто читала. Сейчас же звучит музыка установленнная в дневнике. У меня вааламское песнопение. У кого-то русский рок. А кто-то увлекается матерными частушками. От этого дневники преобретают иное звучание. Раньше только тишина и чувства скрытые в словах. Но музыкальное звучание дневника придает иное восприятие дневников.