...вставил ключ, провернул, машина тихо проурчала и завелась.
Никто не знал, что дальше делать.
Тишина ждала последствий.
-Это Игра?
-....
Если это Игра, то я должен...
-нет, это не Игра.
-Но за что?
-Никаких но, это жизнь, играм нет места более.

Оборот на право.
Остановился на краю. Ступни жгет, внизу парит и бурлит.
Смотрю ему в глаза, он смотрит в мои. Вечность, нихрена не вечность, секунды. Поднимает копье на мою спину, кивает.
Я знаю, что жертва. Я знаю, что через прыжок вечность и смерть. Я не знаю что там.
Но я знаю что здесь жизнь. Тут в пол шаге от прыжка.
Наконечник копья упирается в лопатку.
За секунду до, я понимаю, что стыдно.
Укол.
Стыдно, упасть не самому.
Стыдно, показать слабость и быть куском мяса.
Стыдно, не шагнуть самому в конце концов.
Раскрываю руки и лечу вниз.
Первая мысль. Нет по факту последняя. Вздох, нет выдоха. Кипящее масло сжигает кожу и мышцы в первую долю. Обволакивает тело и кипит на костях. Стальная игла в череп. На долю секунды и пустота.
Если мысль роман. Если мысль книга. Если даже книга с черно белыми картинками, то она схлопнулась в эту долю секунды.
И ты подумал, Господи, спасибо, что это было всего лишь секунду. Что твой разум отрубился раньше, чем из твоего тела получился хаш.
Вздох. Не вздох, крик. Ты садишься на кровати. Пульс сразу в голову.
Ты проснулся?

Щемись Европа, теперь мы сила на европейском уровне.
[600x450]

[505x700]

Мать и отец.
Твои.
Не могу.

Но он был вожаком. Его грусть и голод в глазах истощило стаю. Кто то бежал к более удачливому вожаку, чтобы не погибнуть с голоду, кто то погиб в капканах охотясь не в стае, а в одиночку, наиболее верные умирали в кругу от тоски и голода. И однажды их, истощенных, поджарых и завшивленных выследили и затравили собаками охотники.
И тогда он проснулся.
Потому как единственное, что он умел, так это убивать и вести за собой такую же стаю убийц. Плоть от плоти как он сам.Свою семью.
И они не побежали вдоль флажков от загонщиков под номер стрелков.
Он завыл как в последний раз и у стаи встала дыбом шерсть. С этой секунды они все знали что делать и как они умрут.
Они рванули прямо на загонщиков, что оставалось сил, выплевывая вместе с пеной кровь и куски легких.
Вгрызаясь в горло гончим псам, они десятками падали под выстрелами испуганых загонщиков, единицы волков дорвались до стрелков, убив каждого из них они продолжали гнать сквозь лес, осталяя за собой лишь хрипы людей и предсмертный вой собак.
Они остановились на берегу реки погрузив все четыре лапы в огнено холодную вод, которая смыла всю кровь от укусов и дроби. Свою и чужую.
Свежая кровь.
Они снова в строю. В семье.И они снова знают на что они способны и зачем их создал Всевышний.
Он не вышел из того леса.

1.
[700x468]

2.
[700x468]

3.
[700x494]

4.
[700x494]

5.
[341x512]

6.
[700x466]

7.
[700x466]

8.
[700x466]

Москва, начало июля. Голландия, жди своих верных бойцов.
[700x466]

[700x466]


1.
[700x466]

2.
[700x466]

3.
[700x466]

4.
[700x466]

5.
[700x466]

6.
[466x700]

[514x700]

Однажды...
Однажды мы были молодыми и дурными.
Ну в в смысле, молодым можно быть только однажды, а дурным от времени к времени.
И когда мы были молодыми и дурными мы ездили на Волен, держать марку Русских, несокрушимых и самых крутых.
Несокрушимость на поле боя была делом случая и Удачи, а крутость была делом души.
Слева и справа от нас в одном строю стояли союзники, немцы и датчане(ну кто еще может делить Польшу кроме немцев и русских?) клуб Ульфхеднир, сравнимые с нами по несокрушимости, сравнимые по духу и очень близкие по менталитету исходя из вечерних загулов.
И вот однажды, летом, мы, шаря по интернету с целью находа себя, таких героических на фото с Волена, на просторах интернета мы нашли фотоотчет наших союзников о зимнем недельном походе в дурацком, по просторам Норвегии.
То есть выходило так, что буржуазные пиндосы, хоть и союзники на поле боя, но были способны на то, на что мы (настоящие сибирские лыжники) россияне, проливавшие вместе с ними в одном строю кровь и пот еще не делали никогда.
Возник истинно русский вопрос.
А хуле мы?
Дальше было дело техники. Ибо заноза, вставленная в правильное место и в точный срок, может перевернуть трех слонов, держащих весь Свет.
Я даже нашел по этому поводу дискуссию на ТФ.
После чего я понял, что кроме близких друзей никто кроме нас.
Херет, давай попробуем и первй год прошел в теоретизировании и отработке деталий. Детали отрабатывались так же в теории.
Что такое, заснуть в снеге, не знали никто из нас. Больше всего пугало заснуть в снегу и не проснуться утром.
Но вопрос "а хуле" был сильнее всех страхов...

Лейтенант Александр Чурин,
Командир артиллерийского взвода,
В пятнадцать тридцать семь
Девятнадцатого июля
Тысяча девятсот сорок второго года
Вспомнил о боге.
И попросил у него ящик снарядов
К единственной оставшейся у него
Сорокапятимиллиметровке
Бог вступил в дискуссию с лейтенантом,
Припомнил ему выступления на политзанятиях,
Насмешки над бабушкой Фросей,
Отказал в чуде,
Назвал аспидом краснопузым и бросил.
Тогда комсомолец Александр Чурин,
Ровно в пятнадцать сорок две,
Обратился к дьяволу с предложением
Обменять душу на ящик снарядов.
Дьявол в этот момент развлекался стрелком
В одном из трех танков,
Ползущих к чуринской пушке,
И, по понятным причинам,
Апеллируя к фэйр плэй и законам войны,
Отказал.
Впрочем, обещал в недалеком будущем
Похлопотать о Чурине у себя на работе.
Отступать было смешно и некуда.
Лейтенант приказал приготовить гранаты,
Но в этот момент в расположении взвода
Материализовался архангел.
С ящиком снарядов под мышкой.
Да еще починил вместе с рыжим Гришкой
Вторую пушку.
Помогал наводить.
Били, как перепелов над стерней.
Лейтенант утерся черной пятерней.
Спасибо, Боже - молился Чурин,
Что услышал меня,
Что простил идиота…
Подошло подкрепленье – стрелковая рота.
Архангел зашивал старшине живот,
Едва сдерживая рвоту.
Таращила глаза пыльная пехота.
Кто-то крестился,
Кто-то плевался, глазам не веря,
А седой ефрейтор смеялся,
И повторял –
Ну, дают! Ну, бля, артиллерия!


Автор
http://begle.livejournal.com/

Пасторальный пейзаж, ветряки, каналы, подъемные мосты. С тюльпанами все понятно, но где они растят гидропон? Непуганые велосипедисты-короли дорог. Дома без заборов, лошади, утки во дворе стригут газоны, среди них один фазан. Удар по тормозам, открытое окно:
"Да вы тут все охренели! Фазаны у них во дворе пасутся!"
[700x466]

[341x512]

[700x466]

[700x465]

[700x466]

Хаттаб уехал в Черногорию, пожить-поработать, сначала на летний сезон, а там как кривая выведет.
Перед отъездом он упаковал в норе свой дафл с дурацким, поскольку с квартиры съехал.
И теперь, во время каждого нашего выезда, его мешок, как и все остальные аккуратно упакованные дафлы одноклубников упихиваются в грузовую машину и отправляется путешествовать без хозяина по всем просторам нашей необъятной Родины.
Уже на месте, поставив лагерь и переодевшись, об его одиноко брошенный мешок посреди поляны начинают все запинаются и спрашивать, какой мудак до сих пор не переоделся и шляется незнамо где. Уже к вечеру от вопросов все переходят к действию, начинают распаковывать мешок, чтобы выяснить имя незадачливого хозяина, который неизвестно куда пропал. И на первых слоях вещей всем становится понятно, что хозяин сего мешка Хаттаб и что его мешок в очередной раз поехал на выезд самостоятельно.

Свой первый нож я помню еще до смерти Брежнева и Черненко.
Батя с мамкой пошли в лес, напротив Хотьков, как сейчас называется на пикник, где была сеструха я уже не помню. Может в в Анапе, в лагере.
Батя дал мне складной нож, такой стальной стальной, с пластиковми щеками, охотничий, со сценами охоты на кабана, как сейчас помню стоил рубль с полтиной.
Дал и говорит, нарежь сын лучин для костра.
Это было даже не доверие, даже не просьба.
Он смотрел, как я высунув язык стругал сухую ветку. В моих руках был Дюрандаль. Меч из рук Старшего. И я не мог ни опозориться, ни порезаться. Я спокойно нарезал щепок.Огонь пыхнул от спички, как от банки пороха.
Я смотрел на отца.
-Этот нож, теперь твой.
Я не был тогда еще пионером.
В ту секунду я понял, что уже высшей ценностью чем галстук и значкок я уже обладаю.
Конечно он не сохранился в моих руках, прошло сто лет.
Но беря в руки любой нож, проверяя на пальцах остроту лезвия я вспоминаю.
Я все еще помню.

Я все еще помню, что атомные лодки могут ходить под водой по сто
двадцать суток, могут и больше - лишь бы еды хватило, а если рефрижераторы
отказали, то сначала нужно есть одно только мясо - огромными кусками на
первое, второе и третье, предварительно замочив его на сутки в горчице, а
потом - консервы, из них можно долго продержаться, а затем в ход пойдут
крупы и сухари - дотянуть до берега можно, а потом можно прийти - сутки-двое
на погрузку - и опять уйти на столько же.
Я помню свой отсек и все то оборудование, что в нем расположено; закрою
глаза - вот оно передо мной стоит, и все остальные отсеки я тоже хорошо
помню. Могу даже мысленно по ним путешествовать. Помню, где и какие идут
трубопроводы, где расположены люки, лазы, выгородки, переборочные двери.
Знаю, сколько до них шагов, если зажмурившись, затаив дыхание, в дыму,
наощупь отправиться от одной переборочной двери до другой.
Я помню, как трещит корпус при срочном погружении и как он трещит,
когда лодка проваливается на глубину; когда она идет вниз камнем, тогда
невозможно открыть дверь боевого поста, потому что корпус сдавило на глубине
и дверь обжало по периметру. Такое может быть и при "заклинке больших
кормовых рулей на погружение". Тогда лодка устремляется носом вниз, и на
глубине может ее раздавить, тогда почти никто ничего не успевает сделать, а
в центральном кричат: "Пузырь в нос! Самый полный назад!" - и тот, кто не
удержался на ногах, летит головой в переборку вперемешку с ящиками зипа.
Я помню, что максимальный дифферент - 30 и как лодка при этом зависает,
и у всех глаза лезут на лоб и до аналов все мокрое, а в легких нет воздуха,
и тишина такая, что за бортом слышно, как переливается вода в легком
корпусе, а потом лодка вздрагивает и "отходит", и ты "отходишь" вместе с
лодкой, а внутри у тебя словно отпустила струна, и ноги уже не те - не
держат, и садишься на что-нибудь и сидишь - рукой не шевельнуть, а потом на
тебя нападает веселье, и ты смеешься, смеешься...
Я знаю, что через каждые полчаса вахтенный должен обойти отсек и
доложить в центральный; знаю, что если что-то стряслось, то нельзя из отсека
никуда бежать, надо остаться в нем, задраить переборочную дверь и бороться
за живучесть, а если это "что-то" в отсеке у соседей и они выскакивают к
тебе кто в чем, безумные, трясущиеся, то твоя святая обязанность - загнать
всех их обратно пинками, задраить дверь на кремальеру и закрыть ее на болт -
пусть воюют.
И еще я знаю, что лодки гибнут порой от копеечного возгорания, когда
чуть только полыхнуло, замешкались - и уже все горит, и из центрального дают
в отсек огнегаситель, да перепутали и не в тот отсек, и люди там травятся, а
в тот, где горит, дают воздух высокого давления, конечно же тоже по ошибке,
и давятся почему-то топливные цистерны, и полыхает уже, как в мартене, и
люди - надо же, живы еще - бегут, их уже не сдержать; и падает вокруг
что-то, падает, трещит, взрывается, рушится, сметается, и огненные вихри
несутся по подволоку, и человек, как соломинка, вспыхивает с треском, и вот
уже выгорели сальники какогонибудь размагничивающего устройства, и отсек
заполняется водой, и по трубопроводам вентиляции и еще черт его знает по
чему заполняется водой соседний отсек, а в центральном все еще дифферентуют
лодку, все дифферентуют и никак не могут отдифферентовать...

Я все еще могу отравить колодец, напустить на врага зараженных
сусликов, надеть противогаз за две секунды.
Я могу запустить установку, вырабатывающую ядовитые дымы, отличить по
виду и запаху адамсит от фосгена, иприт от зомана, Си-Эс от хлорацетофенона.
Я знаю "свойства", "поражающие факторы" и "способы".
Я могу не спать трое суток, или просыпаться через каждый час, или спать
сидя, стоя; могу так суток десять.
Могу не пить, столько же не есть, столько же бежать или следовать
марш-бросками по двадцать четыре километра, в полной выкладке, выполнив
команду "Газы!", то есть в противогазе, в защитной одежде; вот только иногда
нужно будет сливать из-под маски противогаза пот - наши маски не
приспособлены к тому, чтоб он сливался автоматически, - особенно если его
наберется столько, что он начинает хлюпать под маской и лезть в ноздри.
Я хорошо вижу ночью, переношу обмерзание и жару. Я не пугаюсь, если
зубы начинают шататься, а десны болеть и из-под них, при надавливании
языком, появляется кровь. Я знаю, что делать.
Я знаю съедобные травы, листья; я знаю, что если долго жевать, то
усваивается даже ягель.
Я могу плыть - в штиль или в шторм, по течению или против, в ластах и
не в ластах, в костюме с подогревом или вовсе без костюма. Я долго так могу
плыть. Я могу на несколько месяцев разлучаться с семьей, могу выступить "на
защиту интересов", собраться, бросив все, и вылететь черт-те куда. Могу жить
по десять человек в одной комнате, в мороз, могу вместе с женами - своей,
чужими - отогреваясь под одеялами собственным дыханием, надев водолазные
свитера.
Могу стрелять - в жару, когда ствол раскаляется, и - в холод, когда
пальцы приклеиваются к металлу.
Могу разместить на крыше дома пулеметы так, чтобы простреливался целый
квартал, могу разработать план захвата или нападения, могу бросить гранату
или убить человека с одного удара - человека так легко убить.
Я все это еще могу...

Традиционное начало сезона. Бесконечные снежные просторы утыканные многочисленными следами тех, кто смотрит на тебя из под снега, из кустов и густого подлеска. Нервы наружу, всю правду можно почувствовать на кончиках пальцев как комок холодного снега сжатого в кулаке. Вернулись, но зовет обратно. Туда где всё правдиво, просто и знакомо.
[699x466]

[699x466]

[466x698]

[699x466]

[699x466]

[699x466]

[466x698]

[699x466]

[699x466]

Традиционное начало сезона. Бесконечные снежные просторы утыканные многочисленными следами тех, кто смотрит на тебя из под снега, из кустов и густого подлеска. Нервы наружу, всю правду можно почувствовать на кончиках пальцев как комок холодного снега сжатого в кулаке. Вернулись, но зовет обратно. Туда где всё правдиво, просто и знакомо.
[699x466]

Вот Хаттаб добрался и до Медведя.
[400x600]

[600x441]

[483x600]

[417x600]

[600x400]