Вышел на улицу,
чтобы прийти в себя немного – моросит легко и приятно.
Куришь, откидываешь голову назад, вспоминая знакомое головокружение…
На асфальте окна, задернутые шторами листьев, окна в холодное небо.
И рябина стоит, совсем голая, лишь усыпанная красными язвами перезревших ягод.

У меня три руки и два сердца...
не хочу так.
Хочу перевести что-то...но не могу.
Мы рождены чтоб сказку сделать пылью...
Сегодня смотрел Resident Evil II, и понял о ком говорил Заратустра.)
А в общем склад давно сгорел и пустота открытых окон уже давно не дисгармонирует персоональными пустотами внутри меня...вызывает что-то вроде шагов мокрыми ботинками по хребтине...
приятно и грутно.

Нечто до слез трогательное...только для меня. Гы.

Романс-коктейль
Абсент+Пепси.

Чаша в руках моих
полна пепси-колы...
это кровь поколений былых.
Где ж тот Абсент,
что откупорит ее?
Пепси Абсента наверно полюбит,
А он снимет с полки ружье,
И накушавшись жженого сахара,
достигнет Третьего акта.

Стучу, стучу по кнопочкам - любуясь на эти маленькие комедии,
игнорируя не слишком ароматный быстрорастворимый кофе.
В коих веках я увидел воробья, порхающего в тоннеле метро, до ближайшей электрички...
Ах инфляция слов, такие бесценные, скукожившиеся, мизерные...а дальше
годы спустя посмотрю - и пущу быть может скупую слезы, или почувствую их внезапный вес, несоизмеримо возросший...особенно кровавый.
А пока лишь смертельно весело!..

В дыме полном голоса
Временем замученным
И в золоте каждого колоса
Петлею скрученном...

В густой млечности
дырявых бутылок
виден проблеск человечности,
точнее затылок,
дремлющего алкоголизма...

Увидя вас,
я отдал предпочтенье сигарете,
Увидя вас,
как скорлупу в амлете
И понял декаданс...
Ваши отсроченные черты лица
и стихи,
ноги исполненные свинца
и тень декаданса...

Видишь ли, я искал знания семнадцать лет...
и все наматывал на ус.
Гляди же, ус мой короток
(равен 1/6 знания)
Лишь когда он поседеет и станет длинным питону
Я узнаю все (6/6) шесть этажей вечно-желтого дома,
откуда будет свешиваться пригретая солнцем, моя умная борода.
И все будут влезать по ней, как к принцессе, ко мне
и спрашивать моего совета.

Эхм...нет ничего вне меня самого -
все лишь напоминает мне о моем существовании...
и говорить не хочется ни с кем. не нужно.
До - стали...до - железа.
Пойду в ванну, пускать красных уточек и туман по теплой воде,
вот только куплю бутылку пепси и сигареты.
И точка отрыва...
и ладони не помнят тепла друг друга, проходят мимо.

…И еще кроме зонтиков много красочных витрин, не тусклых психопатических цветов, а здоровых, немножечко пыльных манекенов, замерших в неподвластном человеческому уму порыве с лыжными палками в руках на фоне ультрамариновых, в белых шапках гор.
Хотя, все наоборот - немножечко тонкая стеклянная грань, словно слизистая оболочка карих глаз, которые смотрят на твою измыленную смешную жизнь, особенно когда подыхаешь. Одетые в темные пиджаки и разнообразные галстуки, они смотрят и комментируют, пуская птиц по тетрадям, смотрят, не веря; не пытаясь понять непостижимых телодвижений отдельно взятой жизни за стеклом, просто выводят общие законы, комментируют, записывают, смотрят – вечно голодной оконной крысой…

…И все здесь преферанс, обескрыливающий широтой упущенного выбора после. Да только не вечно же играть мизер? Мизерная жизнь. Ничтожные колебанья. Полный пиздец.
А карты всегда приходят на игру в мизер, хотя в прикупе два туза, пиковых. Уже давно избитых и затертых от частого употребления. И все равно мизер. Крапленые карты…

..И интересно что будет, если в следующий раз, когда я буду курить гашиш в ванной, кто-нибудь внезапно войдет и замрет восковой фигуркой, чтобы мы могли взаимно умереть друг для друга, затушить свечи моих шести неполных лет… Так что бы я мог отчаянно рассмеяться в лицо по набранному номеру ( из скольки цифр? )
Славься моя королева, Ирис рассветный…возложи мне на чело белый венок из хмеля, ну пожайлуста…почему ты просто не умираешь?

В колонках: Элхэ Ниэннах – песня для Йолли

Как мне тесно в этом гребаном замке порочного стиля. В себе самом.
Где вечно искривленные зеркала,
и черный снег, так похожий на сженый сахар на абсентовой ложечке...
Я бы спрятался в жерле пистолета, я бы убил тебя
Назло всему...
Назло самому себе - и это, черт возьми было бы величайшим преодолением,
если бы я не умер на месте, застряв в чем-то липком, мягком...таком кровавом.
И чужая ошибка будет стоить мне жизни...потом в далеком отсутствие будущего, ибо инфляция...
Ах как хочется, так, чтобы звезд с потолка, или цветного пепла, - чтобы не думать, чтобы лететь пулей наперекор всему...
Какое дерьмо Я,
чего же боле, кроми боли?..
Только все это пройдет, просто зима, подходит близко,
а все живое нелепо дергается отживая последние дни.

Под руки вытаскиваешь тяжелое ватное тело из ржавой ванной. С содроганием касаешься разбухших, холодных, покрывшихся зелеными пятнами рук. С тела на пол капает пожелтевшая вода пополам со слизью, неровной дорожкой до кровати. Где аккуратно перешагивая через тазик, наполненной липкой, все еще теплой кровью, кладешь его на снежно-белую, свежее застеленную пастель. Усопший старчески недовольно ворчит, мол уже вечер, а в комнате темно, словно сюда вообще когда-либо пробивался живой дневной свет, словно не вбиты ржавые гвозди, не заколочены наглухо и наскоро окна, и никогда не было отвратительного крестового скрипа белым мелом по двери снаружи.

Вздохнув, зажигаешь огарок свечи в лужице воска, тут же на тумбочке у кровати и смотришь, как в оранжевом мареве спертый воздух сворачивается спиралью, плавно кружась вверх, но, так и не находя выхода растягивается под потолком бесцветным колышущимся лабиринтом, в котором не видно ни стен, ни коридоров, ни выхода.
В то же время знаешь стены безнадежно прочными, а бесконечные коридоры полными отчаянья. А вот выхода не знаешь вообще, знаешь только безвыходность. И тебе это вполне подходит. Это даже стало каким-то мазохистским удовольствием тукаться в невидимые стены прозрачного лабиринта…

Мертвец шевелится, шамкает, нелепо словно рыба, провалом беззубого рта.. Ты послушно встаешь и начинаешь аккуратно и медленно снимать с разлагающегося, сочащегося гноем тела желтые с бурыми пятнами бинты, аккуратно, так, чтобы не содрать их вместе с позеленевшей плотью, плотью павших ангелов. Сняв старые бинты, идешь к шкафу…смотришь минуту, а потом рвешь свое старое подвенечное платье на новые снежно-белые лоскутья, смачиваешь их в тазике со своею, живой еще, кровью. Потом, встав у изголовья кровати, возлагаешь ему на лоб влажную повязку. Смотришь как бегут рубиновые капли по лицу, как катятся бусинками в раскрытый ссохшийся рот, как он слизывает их разбухшим языком с посеревших губ. Расплывается потом в самодовольной скупой улыбке, словно он не труп еще, не гниющее мясо, а лишь изнеможенный, умирающий от чумы человек, как тогда, семь дней назад. Словно он цветет еще тем кустарным призраком красоты…

Он шлепает своей старческой немощной ручонкой по краешку постели, и ты, послушная раба, садишься и берешь его воздетую в повелительном жесте кисть в свои ладони, мнешь ее, нежно массируешь пальцы, согреваешь их своим тихим, теплым дыханием, пока мертвец не успокоится, по привычке, спрячет остекленевшие глаза за веками без ресниц.


Дальше ты плачешь…в атмосфере смердящих, зловонных трупов, плачешь молча, боясь пошевелиться, выпустить из рук гниющую лапу сварливого покойника. Лишь капают слезы на оскверненную снежно-белую, свежее застеленную пастель. Плачешь о том, что мертвец дорог тебе, словно он твой венец или первенец, любимое чадо, обреченное на смерть, перед которым ты вечно будешь чувствовать себя виноватой, его должницей. Вы оба знаете об этом. Плачешь о четырех темных стенах, о низком, покрывшимся копотью потолке, заменившим небо…о том, что все это навсегда, ибо дважды не умирают…

Он открывает глаза и шепчет хрипло что-то горячечное, не разборчивое. И склоняясь над ним ты уже знаешь, что будет дальше. Он обвивается вокруг твоей шеи, скользкий и мокрый, впивается гнилостным ртом в твои губы, и время останавливается, и пьет вечность теплое, как молоко, дыхание. Пьет жадно, цепляясь за жизнь, за само воспоминание о жизни, отнимает волю и…и нет ничего кроме затхлой комнаты мертвеца, которого таскаешь на спине, тяжести, безысходности и безвыходности одного момента времени умершего, но оставшегося здесь кустарным призраком рождества, здесь в желто-буром сумраке комнаты ангелов…

Ты сидишь, сотрясаясь всем своим жалким тельцем от омерзения, слушая мерный гул вентилятора…под который проснусь Я, в мягкой еле теплой воде. Выползу из ванной, насухо вытрусь, собью дыханием два треугольника горящих свеч, сбив тем самым четыре.
Оставляя за собой своих собственных мертвецов и всякое чувство сожаления и вины…
Там, позади, еще барахтается в сгнившей воде беспомощный труп, взывая к псам моей совести, называя меня жестокосердным ублюдком. Только он останется там. А я пойду спать.

В колонках: Sopor Aeternus “Somnabulist’s secret Bardo-life”



[показать]

Взрывая мокрую рыхлую землю. комьями грязи, незаметно для себя подброшенной высоко в осеннее небо,но обреченной упасть. Коверкая любое "все" на бесцельном пути из никуда в ниоткуда. Давая второй шанс погибающим прелым листьям, возрождая их в безнадежном танце, рвущем в клочья желтую, морщинистую плоть. Заражая безумием кружения все что подойдет на расстояние взгляда в глаза. Стены из ревущего ветра, обломков недогоревших мостов, пластиковых бутылок, грязи листьев, грязи неба… Все кружится и рвется в клочья в безнадежной попытке воссоздать то, чего никогда не было. Безумие искать вихря, безумие искать в этом что-то, кроме мучительной и бессильной смерти в поисках сердца бури. Или глаза бури. Центра, в котором тишина опускается на плечи легчайшей из шалей, но и хитоном, убившим героя.
И смотрят ошалело оконные на кружащееся покрывало листьев и грязи, бессмысленное и бесцельное - и пугаются, или зевают и идут пить чай, а смерч идет через жизни, бороздя любое все зазубренной сохой, ибо как иначе? Ибо все пустое и ловля ветра...
и не останется ничего в Веках, и в челоВеках тоже...

Оранжевый абажур кутается в дорогом сигарном дыме. Свет рассеяно падает на изумрудную зелень игрального столика, лаская холеные руки, придерживающие карты, словно лошадей за узду. Напускное веселье, внезапный хохот, вино по бокалам. И за каждым из игроков круглого столика стоит по тощему черту, прищелкивающему от удовольствия хвостом, да нетерпеливо цокающему копытцем. Он подобен свету, а Свет разливается по столу, шампанское по бокалам, свет льется дальше по красному дереву гостиной, по привычке, сонно-нагло, заглядывая под юбки дорогих проституток, нарумяненных, накрашенных, причесанных, по обычаю полупьяных. Свет не задерживается ни на бархате диванов, ни на позолоте подсвечников – все это каждый день, свет бежит на балкон, пробивается сквозь тяжелые портьеры и умирает в полусумерках, полуспящего, полуспятившего города… и Он подобен свету…
Он встает из-за стола, сгребает в кучу ассигнации, брезгливо бросает их в сумку.
- С вами приятно было играть, господа…
И нету смысла уходить из гостиной, завтра он сюда вернется…
Кто-то вынул из кармана золотые часы на цепочке, сделал вид что посмотрел на них, откланялся и поспешил к выходу. Дамы на диване переглянулись и мило захихикали.
-Может коньячку?..
Он проходит мимо них, видит вожделеющие взгляды, перезрелые вишни губ, плечи, которых столько раз уже касался, глаза всегда отражающие лишь стеклянный блеск гостиной, тщательно затушеванные тени опиума…
Кто-то в широком черном кресле, закинув ногу на ногу, зашелестел газетой.
- Господа, представьте себе – Веру Засулич оправдали!..
-Неужели… неужели…
Все как всегда, завтра и сегодня танцуют вместе, по разные стороны зеркала под хрип и завывания раковины патефона. Он скользит легким шагом по паркету, скользит к балкону.
-Отменный коньяк…
Душная, разлагающаяся, располагающая к себе гостиная, состоятельные люди, обрывки слов во времени, которое остановилось здесь, закупорилось в винной бутыли, заткнув себя пробкой.
-А ведь сегодня обещали салют!..
-Неужели...
Все уходят смотреть салют. Он остается один и смотрит вокруг себя – и не за что зацепиться, как на балу-маскараде…не к чему проявить хоть какой-то интерес.
-неужели… - тихим плавящимся шепотом.
Отодвинул портьеры, распахнул стеклянную дверцу балкона. Цокот копыт по мостовой, ругань извозчика, холодный влажный воздух, разбухающий под фонарями водяными одуванчиками… Небо разорвано рокотом цветных брызг салюта, красных странных фонтанов, феерических иллюзий. Он вздохнул и вернулся в кресло. Выдохнул. Неужели все вот так вот? Хлопки, гроздья взрывов в небе…чудесно. Щелк. Они отнимают у них свободу, а взамен дают цветной дым. Щелк. Самое большее из удовольствий полуспящего, полуспятившего города… Щелк. …Это умение считать до шести. Щелк. Важнее всего… Щелк…

Еще один хлопок, резкий и не предсказанный, похожий на салют, но все же другой. Несчастный случай, свивший гнездо в жерле револьвера. Единственный поцелуй его, чреватый банальной смертью. Револьвер в луже крови; нелепо распластавшееся тело в кресле…совсем мертвое.

Чего же боле?..
Что я могу еще сказать? Что я МОГ БЫ еще сказать?

[показать]

Что мне нужно - сигарета,
возможность написать строку,
Реши меня этого - я умру.
И когда не могу этого, сокращаюсь до материальной точки, элемента общего фона... и нету сахара. Пойду искать несчастный случай на улицах, может взбодрюсь.

Мир, в котором я живу –
все оттенки темноты;
глаз привыкнет ко всему,
ты…

За два дня все прошла,
слишком рано растратила все свои силы,
села на краешек стола –
улыбнуться забыла…

Шелест людских шагов,
словно осень нашла свой ветер
в душах людских,
а ты сидишь ее и слушаешь,
пока она говорит…

Пока теребит
покрасневшие от бессонницы
и сигаретного дыма глаза;
пока все спит
и видит безмятежные яркие сны;
пока все черные души,
запертые в подвале
точат когти об жернова…

Пока она не молчит,
живет еще пока…
пока говорит.
Словно в никуда -
зрачки не реагирующие на свет,
маска лица, трепет бескровных губ,
на ресницах снег;
С каждым выдохом, с каждым словом все,
все в ней перетекает в никуда…
Нечеткий бег…
А ты сидишь ее и слушаешь,
пока не прошептала: прощай…

Мир, в котором я живу –
все оттенки темноты;
в этом мире почему
именно ты…

"Здравствуй моя королева,
Ирис расцветный,..."
"да не изведаешь горя"...
"смейся моя, королева"...
Пустая чаша стола, лишь легкий туман над ней колышется в последнем танце последней осени; не осядет кристальной нежностью на руки, росою в чашу, - лишь призраки - бессильные, поют далекие баллады, о далеком "никогда"...
Шествуй в цветах, королева…в белом венке из хмеля…
Замирают, дрожат приведения, прекрасные и невозможные, еще более оттеняющие мое безобразие. Словно на самом дне, сложил руки чашей и поднял над собой в бесполезном ломаном жесте. я ТАК хотел этого, что же теперь? Теперь смейся, моя королева, дочь ковылей и меда, смейся высоко надо мной, избегнувшая всего этого, мертвая…но порхающая серебро-крылая бабочка по изумрудной листве в жемчуге росы, в часы перед новым утром.

Моя чаша никогда не наполнится плачем призраков, лишь собственной кровью. Легкая дымка вокруг – сигаретный чад из переполненной пепельницы. Лишь голова на шее, как увядший цветок на тонком стебле раскачивается под незримыми дуновениями музыки. Поцелуи воспоминаний – все что осталось, да и все что было когда-либо.

Собери меня в тростниковую флейту, моя королева, и оставь в благодатной тени ивы у прохладной реки. Пусть в звездную ночь меня найдет там, дочь ковылей и ветра. Найдет, но не умея играть лишь сломает пополам.

В колонках: Элхэ Ниэннах – песня для Йолли
настроение: разве что не плачу.

Кровь и белый шоколад. Воск стекает в воды, с шипением застывает, свечи обрастают щупальцами белых стылых дорожек. Проводишь рукой по плечу, потом подушечками пальцев соприкасаешься с тусклотой стены – и она оживает красными нитями, бегущими прочь с пальцев по своим, лишь им ведомым дорожкам. Сплетаясь в безнадежные узлы, обрамляя белые плиты новыми багровыми контурами, детскими рисунками птиц, гротескных людей. Смазываешь, корректируешь – лишь кровь своенравно бежит сквозь пальцы – лучшая из акварелей, делающая любую чашу полной…
Потом дыханием забираешь у свечей тепло, а у стен оранжевое сияние внутри – одаривая себя откровением ледяной темноты, пока вода не станет ледяной…и мысли не повторят путь крови, не сплетутся в безнадежные узлы, не станут вольными…

Где-то взрывается цветными фонтанами салют, сотрясая ночной воздух города. Ты, - замри. Досчитай до шести и умри.

Лишь дотянуть сигарету и лечь спать. Лишь бы проснуться в середине ночи, вспомнить, в душной темноте - где воздух с жадностью выпит цветами, впомнить, записать - понять, дотянуть еще одну сигарету, ужасаясь себе самому в зеркало. Спать дальше...

Превращаясь в лунатика, лишь во сне просыпаешься - кажется что отключаешь будильник - ужасаешься себе в зеркало, вспоминаешь свою школу, лицо обросшее щетиной, необходимое быть выбритым, почему? Потому что. Не просыпаясь,  - будильник, сигарета, тиканье часов - лунатик.

Бойтесь не ошибаться, бойтесь нерешительности. Будучи втоптанным в грязь, бойтесь потерять свою упругость. Когда-нибудь будет шампанское и пробка - пулей вылетевшая из бутылки, застрявшая в моей голове...

...Комар кусает тихо, не заметно, не видно - под напалмом жестких слов.

...Когда горит синем пламенем твое прошлое, твои мосты - тени от огня лишь длиннее, лишь больше падают на твое будущее. Тени на лицах, или лица натянутые на тени, кто поймет вас? Человек - никто. Я тебя не знаю.

А перед сном лицо, словно затянуто пленкой, ногтями впивешься в щеки - пленка, пленка, пленка... дышится с трудом, не дышится совсем. И ждешь большего...а зачем? Знаешь что цель, лишь веха - для того чтобы отречься от одного идола, но так и не дойти до другого...

Было штормовое предупреждение. Ветер двадцать пять метров в секунду. Сбросившие одежды деревья были, еще крепче затянутые в тряпье люди - на холодной полосе, на ветру - сгибающим все восклицательные знаки в вопросительные, заново расставляющим толчею букв...

И то, что делаю. Никогда - просто так не бывает. И бесполезно полоскаться парусом по ветру - выбрать, выбрать, брать...ошибаться - уже не важно.

Не ищи ответа, не ищи
На руинах города, в подъездах,
За глазами нету ни души –
отравляющая точка в бездну.
Вспоминай все больше
тусклый свет –
тени трещины прилунного сиянья,
то, что доводило до отчаянья,
то что смог кровопустить рассвет
вспоминай,
не стоит оправданья
малодушие, скулящий тонкий лай
в тон скрипучим ржавым старым ставням,
в тон тому кто обещал нам рай…

Я стою в темном углу, я не знаю, что случилось со мной…Отчуждение, шаг в сторону еще не одиночество, еще не свобода, еще так одиноко, скомкано, щемящее – хреново. Словно кто-то внутри изо всей силы вытянув шею вверх, так что разбухли могучие жилы, дергает во все стороны головой, корчится – глаза уже давно закатились куда-то дальше, в будущее, оставив настоящее слепым и беспомощным. Отчуждение еще не одиночество…еще не одиночество…не одиночество – гулким эхом по пустым коридорам, в одном из которых, прислонившись к стене – Я. Ах, я знаю что это…ну и что с того? Просто трубочку вогнали в сердце и тянут, высасывают меня. Сегодня вечером, но не дольше – прости мне шаг и злые речи, - не говори что нечего – молчи, читай в двустволке глаз сегодня человечность. Не одинокий – рвется между людьми, страдает по стаду, чувствует себя не цельным, бесцельным, без опоры, без своего валуна который всегда, надо толкать впереди себя. Ненавижу вас, люблю вас – все равно распутица, осень, что распустится, то увянет – меня это ранит, чудовищно ранит дыхание одиночество. Капайте слюной оконные, когда-нибудь придумаю способ вырвать у вас глаза, или заколотить ваши окна – все равно!..
….мы станем пылью, сталью сточенной – уже подведена черта – лишь обращаем в одиночество неплакавшие в жизнь глаза. Треснула и вспыхнула сухая щебка.
Я готов подписаться под каждым этим словом.

Я укроюсь от вас в замочных скважинах,
среди цветных стеклышек
которые любил
прятать там, еще в детстве,
провинившись за то, что разбил
любимое мамино зеркало -
себя.
Теперь для вас я стерегу,
радость находки и ревную
к памяти - многодетной тетке в панаме
с безобразными манерами:
входить не стучась,
отнимать у нас "сегодня"
и поучать нас своим "вчера",
безобразным как утро с похмелья.
Я хотел вас.
такими же добрыми как себя,
когда я называл вас дурами
и прижигал ваши легкие своим коньяком
пока не стали тяжелые и томные.
А белые ручки созданы
для того чтобы быть по локоть в крови,
лишь потом для поцелуев
любви моей ненависти.
Я хожу,
и поэтому лгу вам от чистого сердца -
ведь мое вчера,
всегда обманет мое сегодня.
Меня слишком часто находят неприлично голым
с лоскутками одежды в зубах,
но принимают слишком буквально
и возвращают домой.
-не все в жизни постель и холодильник.
А кто говорит о вине -
знает толк темноте и одиночеству,
но кто говорит о счастье
украл мое самое любимое стеклышко.
Не люблю ваших песен и танцев,
всегда неловких,
всегда без определенного права и лева,
словно боитесь за собой оставить право
быть за что-то виноватым.

Я стерегу для вас
свет жестяной лампы
и открытое настеж окно
Пятого этажа,
Но никто не придет
и письма не напишет...

Пока сердце не станет сталью, пока голос не сорвется... - никакой жалости, никакого сожаления, полни себя кипящей водой и самым обжигающим льдом, нет никого, кто оценил бы это, и в этом суть...