Посвящаю Таше. Спасибо за то, что ты есть.
И моим сибирским друзьям Олегу и Егору.
Мы, бывало, сдавались и плакали.
Иногда спотыкались и падали.
Но потом, сплюнув кровь, подымались мы,
Ощетинясь сосновыми шпагами.
Жизнь бывала порою как мачеха,
И немало нам крови испортила.
И тогда вспоминал я, как мальчиком
Помнил честь деревянного кортика...
Крапивин
Полчаса, отведенные на войну,
Я проспал, ты любила меня во сне.
После многие ставили мне в вину
Поражения, раны, кровавый снег.
Я не лгал оправданьями и не говорил о тебе
Тем, кто знал, как жить.
И проспал бы, снова случись войне
Повториться, ты снилась бы мне, скажи?
Ночные снайперы
Не плачь, не морщь опухших губ,
Не собирай их в складки.
Разбередишь присохший струп
Весенней лихорадки.
Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током.
Друг к другу вновь, того гляди,
Нас бросит ненароком.
Пастернак
История Санькиного прошлого приводится не для того, чтобы лучше «раскрыть образ героя» и не для того, чтобы поинтриговать читателя, оставив основное действие на крайне динамичном моменте. Просто это было, и не отмахнуться от этого. Даже он сам не старается забыть это, навсегда вычеркнуть из памяти. Наоборот, записал по памяти, чтобы не потерять воспоминания, и записал, как только смог хладнокровно размышлять об этом – боясь, что когда придут время писать мемуары, эти воспоминания будут погребены под грудой других. Записывал, когда подходило настроение и вдохновение. Последняя часть этих воспоминаний была написана на разрозненных обрывках и листках из блокнотов – сильных приливов вдохновения, чтоб исписать целую тетрадь, не случалось. Потом, в очередном порыве, листочки были собраны и наклеены в тетрадку – кое-что вспомнилось уже в процессе приклеивания, и было подписано под листочками, сбоку, сверху, косо и криво. Чтобы расшифровать это, потребовался бы, наверно, солидный ученый из архивов, работающий с берестовыми грамотами или египетскими папирусами. Или капелька фантазии и интуиция.
«…Возвращение с юга в Москву было возвращением из сказки в реальность. Я, загорелый, с выгоревшими до солнечной рыжины волосами, всегда чувствовал себя в таких случаях даже не иностранцем – человеком из иного мира. Причем тот иной мир был уже позади, а впереди ждала привычная, гадкая реальная жизнь. Она казалась мне настолько гадкой, что я ненавидел ее всю без исключения. Бывает ведь такое, что хочется биться головой об стенку и кричать: «Как я вас всех ненавижу!» Только у меня это состояние растянулось. Я ненавидел весь турецкий лицей, в который с таким трудом поступил после седьмого класса, ненавидел спорт, потому что после моего летнего фиаско тренер только и делал, что орал на меня, а Лорд заболел, и все думали, что уже все, но на тот раз обошлось. Я ненавидел все, что было вокруг меня, и самого себя тоже ненавидел. Но больше всего на свете я ненавидел родителей. Обоих. Отца, конечно, больше. Но и мать тоже. За полное отсутствие у них даже подобия родительских инстинктов. Отец-то ладно, он никогда не питал ко мне нежных чувств. Но мама? Как она могла не заметить, что со мной творилось? Мои постоянные истерики, слезы, отсутствие всякого аппетита. Круги под глазами от недосыпа – мне снились кошмары.
Зубья ржавой пилы, на которые я падаю, и которые разрывают меня на части – целыми ночами я мучался этим сном. Потом еще снилось такое – темный мрачный замок, огромные залы, через которые я иду… дохожу до огромной темной комнаты, в центре которой кто-то сидит в кресле ко мне спиной. Я понимаю, что должен поцеловать его. Я даже чувствую, как это сделать – подойти, нагнуться, взять его за подбородок… Но мне становится страшно – а вдруг это не человек, а монстр какой-нибудь или скелет? Даже наверное так. И тут вокруг меня как раз начинают летать, бегать, нападать на меня всевозможные монстры и страшные скелеты. А тот, что в кресле, повернулся ко мне и манит к себе пальцем… Брр… Потом меня начал преследовать еще один кошмар. После одного случая, в начале сентября. Дело было так.
Я вернулся из лицея (вообще-то там был интернат, но разрешалось оставаться там всего на одну ночь в неделю, если неохота каждый день) и торопился на занятия в секцию. Бесшумно открыв ключом дверь (я специально тренировался), я уже собирался спросить: «Эй, кто есть дома?», как вдруг услышал… голос отца.
- Ну вот, теперь ты понимаешь, что мы обязаны были тебе это рассказать.
Мама была дома – кажется, у нее был выходной.
- Я понимаю, но что… Что я должна сделать? Что предпринять?
- Знаешь, Алин, я и сам… сам не знаю, - тихий, усталый голос Олега Трубецкого. – Я сам не знаю, что я должен делать с этой дурацкой… античной страстью.
Что такое «античная страсть», я тогда не понимал – не было под рукой Ваньки с его обширной библиотекой.
- А что ты пробовал делать?
- Пить пробовал. Спать с кем попало. Даже отворот пробовал у какой-то гадалки за пятьсот долларов. Не помогает. Может, есть кодировка какая-то?
- От любви кодировки не бывает, - сказала мама голосом
Читать далее...