Я думаю, всем уже, наконец, следует узнать о том, при каких обстоятельствах я впервые увидел девчачью пипиську.

Было это в Евпатории, а лет мне было от роду почти три. Об этой Евпатории я мало что помню. Помню, как дед и бабушка меня накормили в каком-то ресторане сарделькой, и как я потом блевал. Помню также катание в парке на взятом на прокат детском автомобиле с педалями, это было счастье. Причем редкое. Дед был человек состоятельный, замминистра, но в радостях жизни мне отказывал, чтобы я их сильнее ценил. А результат был противоположный: я стеснялся собственных побуждений и влечений, полагая аскетизм и самоограничение основою всех добродетелей и боясь разочаровать родителей тем, сколь банальны и приземленны мои жизненные устремления.

Ну так вот, о пиписьках. Дети ходили по пляжу без трусов. Я заметил, что у одних детей торчали ярко выраженные пиписьки, а у других пиписек не было. Спросить, в чем тут фокус, я постеснялся, чтобы надо моей неосведомленностью не стали покровительственно смеяться. Опять же мне было жалко детей без пиписек: может, они какие-то больные, а я, как вежливый мальчик, не мог портить родителям отдых разговорами о неприятных предметах. Так что я стал думать сам. Наконец, я придумал, что если наблюдаются дети двух типов, а из книг известно, что существуют мальчики и девочки, то, видимо, те, что без пиписек, как раз и являются девочками. И это стыдно и плохо, потому что иначе мне не стали бы укоризненно говорить «Ну что ты ревешь как девчонка?». Я начал деликатно отводить глаза от несчастных беспиписечных созданий, и этим заложил основу будущих проблем в отношениях с женщинами, а также и сексизма.

Впрочем, тем летом от пиписек меня очень скоро отвлекло красное игрушечное ружье, которое продавалось в газетном киоске, и которого я хотел. Я его желал. Сперва я своего желания стеснялся, но потом как-то мне удалось намекнуть деду, что неплохо бы поиметь ружье. Запрос был квалифицирован как каприз и отклонен. Я был в недоумении. Как же так: признаться в постыдном влечении и не быть вознагражденным за откровенность? Я уперся, стал дрыгать ногами и орать. В конце концов ружье мне купили. Не помню, что я с ним потом делал, хоть убейте, потому что обладание ведь не главное, главное – влечение. Другими словами, все самое интересное происходит внутри индивидуума, и если бы не эти душевное бури – чего стоили бы все детские педальные автомобили, ружья, девчачьи пиписьки и другие феномены внешнего мира? И куда все это на хрен девается, когда индивидууму приходит трындец? С тех пор я пытаюсь, как говаривал Достоевский, эту мысль разрешить, и не могу, не могу найти ответа.