Квартал Марэ 1997/1998 год
После того, как в 1998-ом году я получил от французского государства категорическое предписание покинуть территорию (на отдельном листке было приложено уведомление в том, что власти меня не признают самостоятельным юридическим и, по-моему, даже физическим /!/ лицом), мне показалось, что я становлюсь прозрачным, как льдинка в талой воде. В качестве транквилизатора я использовал убойное 12-ти градусное амстердамское пиво «Навигатор», название которого словно бы оспаривало возможность самостоятельно двигаться по заданной траектории. Будучи строго дозированным – банка с утра и две вечером – пиво снимало напряжение мрачной действительности, но, по-видимому, с течением времени оно аккумулировалось в организме, и со мною иногда случались безобразные истерические вспышки: я катался в ярости по земле, терял самоконтроль... Ольга с дочерьми обосновались в маленькой квартирке в Монтрейе, где я и обретался иногда, но в качестве «временщика», поскольку любая мелочь была способна вызвать между нами нервный резонанс и вышибить меня из семейного круга. Архитектор Леонид Бредихин, одиноко проживавший в тот период в квартале Марэ, безотказно предоставлял мне убежище, и потом, там же, в Марэ кочевала возглавляемая трэш-дадаистом Эбоном группа «Ребята с Бельвилля», «мои» скваттеры, позволявшие мне заниматься живописью в оккупированных ими домах. СМ. НИЖЕ, В КОММЕНТАРИЯХ!!!!!
Сейчас мне кажется, что во многих своих поступках я руководствовался не разумом, а инстинктами; я подчинялся глубинному импульсу, стремящемуся «разорвать замкнутый круг», и не видел того, что этот круг вплотную складывается не из физических обстоятельств, а из постыдных актов расслабленности души. Худо-бедно я старался поэтизировать «шум и ярость», не признавая в них отголосков социальной и личностной несостоятельности; я был движим творческой гордостью, а между тем «униженность и оскорбленность» прорывались сквозь все защитные оболочки в виде неприятных суждений, неприятного смеха и пренеприятнейших образов. За все это я и цеплялся, как за последнее оправдание, хотя ведь был уже к тому времени человеком, в общем-то, воцерковленным, то есть, знал и о других оправданиях, но двигался к ним не в постепенности, а – словно бы – в экстатике. ПРИМЕЧАНИЕ СМ. НИЖЕ, В КОММЕНТАРИИ 2 !!!!!
Как-то раз, после службы во Введенской церкви (РСХД), разговорились с отцом Владимиром, наименее патриархальным из батюшек (о нем говорили даже как о «биокосмисте», или что-то в этом роде). «Мейстер Экхарт? Отказ от себя? – переспросил о. Владимир. – Лично мне этот путь не близок. Нынче многие уходят в аскезу, а умеренный подвиг соблюдения заповедей остается в тени... Вообще же духовный поиск дает нам возможность радоваться каждому мгновению жизни. Ведь радость – это бесконечная благодарность Господу за то, что извлек нас, грешных, из тьмы несуществования... Умеренный же подвиг, – продолжал отец Владимир, – состоит не в отказе от вещей видимых и материальных, но в умении пользоваться ими, не обладая...»
Временами негативные события сплошным строем обступали меня. Так, приехав однажды с Ольгой в психиатрическую клинику Белый дом («Maison Blanche» ), чтобы навестить художника Ю.В.Титова, я шел по территории больницы, не глядя перед собой, в результате натолкнулся лбом на фонарный столб и обнаружил себя лежащим в снегу, в луже крови. Подбежавшие санитары отнесли меня в ординаторскую, где и зашили рану без наркоза, обычными портновскими нитками ( клиника-то все ж-таки была психиатрическая ). В окровавленном тюрбане, весь позеленевший, предстал я перед замутненными очами своего старшего друга и учителя, содержавшегося на отделении для буйнопомешанных. Загашенный галоперидолом, создатель Мистического Солнца едва ли помнил свое имя, однако при этом он был способен заплетающимся языком читать наизусть одно за другим стихотворения из советского четырехтомника Лермонтова… Думается, впрочем, что в тот день, глядя на меня и на Юрия Васильевича, Ольга переживала далеко не самые приятные минуты своей жизни…
В другой раз, направившись в Мюнхен, в гости к богословствующему приятелю Игорю Ситникову, я доехал на поезде до Страсбурга, успешно пересек пешком, в заранее оговоренном месте, границу Германии, но был задержан переодетыми полицейскими на платформе в городе Келль, откуда меня переправили сначала в баден-баденскую тюрьму, а потом сбыли с рук на руки французским властям в Страсбурге. От репрессий (в таких случаях полагается высылка за нарушение визового и паспортного режима) спасло то обстоятельство, что стараниями адвоката я находился в состоянии долгосрочной судебной тяжбы с Французской республикой, и эти данные, как оказалось, были занесены в компьютер. В итоге, через двое суток выпустили
06.06.1997. На станции скоростной электрички я обнаружил, что на покупку билета не хватает двух франков. Перепрыгнул через турникет и ринулся в набитый людьми вагон. Через сорок минут мне надо быть в Фонтеней-о-Роз, у меня занятие с детьми. Пересадка в Шатле. Контроль. Достаю из сумки газету бездомных «Фонарь» и с напускной озабоченностью прохожу мимо проверяющих. Обычное утро. Обычная модель поведения при безбилетном проезде. К продавцам газет у контролеров, как правило, претензий не бывает.
Станция «Фонтеней-о-Роз». По ту сторону турникетов – полицейский кордон. Вот тут-то меня и прошил испуг: отчаянно застрекотала строка расписания электричек, а мне показалось, что это стучит невидимая швейная машинка, которая, того и гляди, приторочит к рубахе и само сердце. Растерянный шаг в сторону. – «Я продавец газет». – «Ваш паспорт?» – «Оставил дома». Стандартные вопросы, стандартные ответы. Недолгие переговоры по рации. Полицейский фургон. Участок. Обыск. Досье. Отпечатки пальцев. Раздевают догола. Забирают шнурки от ботинок. Одиночная камера, без окон и дверей, а следовательно, и без времени. Попался я, как всегда, глупо. Глупее не придумаешь. Поздно вечером – еще один обыск и транспортировка в Нантер, в депортационную тюрьму.
В тюрьме я в раздавленном состоянии: понимаю, что мне грозит высылка из Франции. Надо что-то делать, чем-то себя занять. Нестандартное мышление всегда было моим коньком. Ну что ж... Соберу по углам камеры нитки, клочья бумаг и буду мастерить себе из подручного материала паспорт. Пусть расценивают это как эпатаж или тихое помешательство... все едино. Вижу мысленным взором пожилого художника Юру Титова, который годами в заточении размышлял о «суровых законах эстетики» и крутил свои «мыслящие свертки» из всего, что ни попадя. Без друзей, без курева, без «сладенького», без... хорошо, если без смирительной рубашки.
Пристально разглядываю свалявшиеся клочки салфетки. Может быть, это и есть «мыслящий сверток»? Перекладываю клочки так и этак. В поисках идей выхожу в холл. Телевизор в холле работает с шести утра до двух ночи на максимальной громкости. Специфический электронный шум мешает сосредоточиться, не дает собраться с мыслями. Но сокамерники, кажется, благодарны администрации за эту возможность забыться, за право прожить подсудный отрезок времени в состоянии оголоушенности. Всякого, кто осмелится выключить телевизор, ожидает суровая кара. Зато менять каналы вы можете безбоязненно и сколь угодно часто – здесь полная демократия. Узникам безразлично, что смотреть, лишь бы не думать о близящейся высылке. Даже письма, написанные в спецприемнике, остаются, по большей части, неотправленными: перспектива насильственных «воздушных путей» деформирует сознание пишущего, и он не заканчивает своих посланий. Уборщик-араб, не чуждый жестокой патетики символизма, рассказывал мне о том, как груды этих забытых писем еженедельно сжигаются во внутреннем дворе тюрьмы.
В холле есть также телефон-автомат. Заключенный дорожит телекартой как зеницей ока. В канун депортации телекарта воспринимается как залог связи с внешним миром, с парижской действительностью, которая, кстати, с каждым часом заточения становится все более эфемерной. Обстоятельные марроканцы и лже-египтяне (есть, оказывается, и такая разновидность заключенных!) разговаривают по телефону часами, из-за чего у них постоянно происходят стычки с негром Ланди, ожидающим звонков от оставшейся на воле жены, привыкшей консультироваться с ним по всякому поводу.
Появляется полицейский и зачитывает длинный список фамилий. На выход! Цепочки арестованных иностранцев пересекают внутренний двор нантерского спецприемника. Комната ожидания. За дверьми – зал суда. Ланди надолго закрылся в уборной. Мухаммед, сын сельского имама, молчит, обхватив руками голову. Может быть, ему мерещится рев самолета, отбывающего вместе с ним в Арабские Эмираты?
Застекленная скамья подсудимых, двое полицейских за спиной, совсем как в стихотворении Олега Григорьева: «Слева винтовка и справа винтовка, я себя чувствую как-то неловко».
Речь прокурора. Мотив обвинения, в основных чертах, сводится к следующему. Налицо злостное нарушение паспортного режима. Как правило, иностранец, не имеющий документов, лишен также легального жилья и легальной работы. Он делинквентен. Налицо чудовищная размытость очертаний правового статуса. Ситуация доходит до абсурда: трудно понять, ставится ли под сомнение физическое присутствие индивида на территории Франции, или же оно вменяется ему в вину.
И снова комната ожидания. Резкий свет люминисцентных ламп. Ланди опять надолго закрывается в уборной. Реактивный шум сливного
Курица заглатывает камушки, чтобы поспособствовать процессу пищеварения, а человек «ради блеска» огранивает алмазы, то есть, придает камушкам вид. Это придание вида и называется эстетикой: в животном мире такой институции нет. С другой стороны, надо различать эстетику и технологию. Когда камушки, добытые в виде руды, доводятся до жидкого состояния, а потом преобразуются во всякого рода металлические детали, это уже технология. Технологические ландшафты проблемны в эстетическом плане, тогда как эстетика ландшафтов природных неоспорима: в них явствует красота Божья. И словесник, и живописец движимы тем, чтобы обозначить красоту Божью, но и переиначить ее на свой лад, иногда всего лишь ограничивая ее, а иногда искажая и даже ниспровергая, доводя до противоположности. Зачастую здесь главенствует формализм, который столь же проблематичен, как и технологический ландшафт. Инструмент словесника – стиль, инструмент живописца – манера. Вот и возникают «стильность», «манерность», «выписанность», которые по сравнению с непостижимой широтой изображаемого целого напоминают мелкую разменную монету эстетических состязаний. Человеку, поставившему свою жизнь на службу самовыражению, чрезвычайно трудно смириться с тем, что вес и слова, и образа обратно пропорционален количеству сказанного, написанного, выписанного. Таинство красоты – в ее невыразимости, пересекающейся с тишиной, молчанием... в том числе и молчанием помыслов.
Раньше я очень свысока относился к тем, кого Жан Бодрийяр называет «молчащее большинство», к миллионам труженнических «я», не связанных отчаянным стремлением блистать среди прочих. Мне казалось, что меня именно то и отличает от других, что мне «есть, что сказать». И вдруг... нечего больше сказать. Навысказывался. Еду в автобусе с ночной смены и смотрю на людей глазами этих людей. Или понял, что все излияния мои двигались в одном направлении, повествуя, как душа ревет и плачет под пятой гордости. Без эстетики-то в конце-концов прожить можно, невелика потрата: «интерьер», а вот без нравственных уложений – никак. И разве можно жизнь нравственную приносить в жертву – «интерьеру»... праздности... самоистуканству?
Здесь мы видим наш пригород, Ньюйи-Плезанс. Внизу – пешеходная улица Ламарка и фрагмент старой железной дороги. Далее мы видим папу (с мячом) и Даню (на роликах) рядом с памятником на центральной площади города; памятник мы называем «Крест, выросший из земли». Справа – сто четырнадцатый автобус, слева – церковь. Наверху – платформа электрички и люди, ожидающие поезда.
[499x699]
Поэтические чтения мы организовывали постоянно, с периодичностью раз в два-три месяца. В «Русскую Мысль» заметки о чтениях отправляла Катя Каврайская, она подписывала их псевдонимом Иван Рублев. Однажды въедливый Алик Гинзбург, на чьей визитке значилось «муж редактора Арины Гинзбург», стал придираться к Кате. – «Вы мне автора гоните сюда, автора! Где автор этих заметок?» – «Ну... Он уже пожилой человек, с больными ногами, вот и сидит себе безвылазно в Бургундии», – выкручивается Катя. Лицо Гинзбурга, затянутое по периметру седой шкиперской бородкой – этакий венчик человекообразной ромашки – заметно оживляется. – «Судя по вашим рассказам, ему лет этак шестьдесят-шестьдесят пять, то есть, он мой ровесник. Тащите его сюда, я хотел бы с ним побеседовать». Катя пообещала, что поговорит с автором, и Иван Рублев исчез с горизанта года на полтора. Впоследствие мы хотели реанимировать псевдоним, чтобы подписать рецензию на сборник «Вехи вех» («Vivrism»,Париж–«Борей»,С-Пб, 1999) изданный актером Владимиром Котляровым («Толстым» ), но в какой-то момент внутренняя потребность полемизировать с Толстым отпала. Его имидж бесстыжего эксгибициониста и анархиста-бесссеребренника, призывающего к деноминации денежных знаков, уступил место образу обездвиженного «пожилого человека с больными ногами», не придуманного Катей, а реального. Котляров побывал вместе с Павле Раком на Афоне, где атмосфера благотворна и душеспасительна. И думается, что душа его потянулась к очищению, даже несмотря на отягощенность лицедейством, на то, что поначалу он представился монахам ернически, как скромный издатель газеты «Вечерний звон», забыв упомянуть, что газета сия была сплошь пронизана сквернословием, матерщиной.
Незаконченная рецензия Ивана Рублева начиналась так:
«Уже при первом, беглом знакомстве с детищем нашего парижского «нововеховца» становится ясно, что его не оставляет честолюбивое стремление прозвучать в модном контексте «конца века». При этом известная тавтологичность, «заезженность» пролематики, которая, вкупе со списком авторов (Секацкий, Скидан, Погребняк, Крусанов...) была выхвачена то ли из метропольного журнала «НЛО», то ли из окружения Т. Горичевой, не позволяет говорить о «Вехах» как о явлении самобытном. Не из первых рук принято, и не своими руками сверстано, к сожалению. Вот если бы Толстый взялся за ремикс-издание сборника «Из-под глыб», тогда, может быть, его медную апокалиптическую трубу услышали бы и заспанные пассажира поездов, проходящих по станции «Balard», рядом с которой живет наш издатель, и русские люмпен-интеллигенты четвертой волны...»
Помнится, первые чтения наши проводились на квартире Лени Бредихина, на улице Вилье де Лиль Адана. Среди участников были Генрих Сапгир и Эрик Булатов. Вероятно, Булатову – чиновному художнику, из круга ставленников Дины Верни, наш провокационный девиз «уничтожения русской речи» не понравился, и больше он к нам не ходил. А Сапгир как-то проникся идеей и даже написал целую серию каллиграфических закорючек – специально для «Стетоскопа».
В последующие годы мы довольно регулярно собирались на квартире Татьяны Горичевой, на улице Шапон, рядом с Центром Помпиду.
Я много писал «по случаю», то есть, непосредственно для готовящихся чтений. Вот один из таких текстов, датированный 22-ым октября 1998-го года
Легенды и мифы петербургских разночинцев
!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!СМОТРИ В КОММЕНТАРИЯХ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Под крышей Комитета Бездомных я провел три года, с 1995-го по 1997-ой. В моем ведении были два помещения – маленькая однокомнатная квартирка на втором этаже и ателье, тридцатиметровая комната с проваливающимся потолком и съеденными грибком стенами на первом (это по французской системе отсчета, включающей нулевой этаж, эквивалентный русскому первому). По моей инициативе ателье постоянно реконструировалось: то стены обклеивались картоном, который мгновенно отсыревал, то потолок камуфлировался черным шелком, через неделю начинавшим провисать под тяжестью скопившейся пыли... Я боюсь спать: кажется, что шелк вот-вот прорвется, как раз над изголовьем кровати. Из соображений самозащиты приходится взрезать ножом эти черные набрякшие паруса и подставлять ведро под удушливую струю сыпучих отходов. Соседи за стеной постоянно кашляют; мне же сквозь сон чудится, будто это лают собаки.
Нищета обостряет и без того натянутые взаимоотношения, а затяжная депрессия придает им оттенок невыносимости. На улице перемигиваются зеленые неоновые кресты аптек. Я устраиваюсь в Макдональдсе у метро Толбиак, заказываю водянистый американский кофе и мечтаю о таблетке долипрана. Непрекратимая головная боль, развал в груди. Макдональдс - своего рода публичный клуб для людей, не имеющих быта. Здесь читают, пишут, спят, просто сидят и смотрят в окно пустыми глазами. А ведь мой временный дом - в двух шагах отсюда! Там, на втором этаже сквата, в маленькой освещенной кухне, Ольга кормит детей, или занимается с ними русским языком перед сном. Во дворе сидит испанец Доминго со сломанной ногой, а дурашливый, бестолковый Да Сильва целует в морду огромного слюнявого дога. Мне все кажется, что я еще там, в ателье, что я в мучительном оцепенении перебираю вещи, готовясь к ночлегу на другом конце города. Уныло смотрю на часы. 18.58. В семь часов надо звонить Леониду, пора вставать...
Летом 1996-го года в бега подалась Ольга с детьми. Изнуренная страхом перед вторжением полиции, измученная призраком лишенчества, этм «вечным спутником» скваттера-нелегала, она съехала с Толбиака в Пантан, на частную квартиру. Душою я последовал за ней, но телесно оставался в нашем опустевшем, остывающем гнезде. В 1997-ом, силясь преодолеть унылое одиночество, я приютил полу-ослепшего старца, художника-мистика Юрия Васильевича Титова; о совместном с Ю.В. бытии и творчестве написано несколько очерков для нью-йоркского журнала «Черновик» и нашего парижского «Стетоскопа». Кстати, недавно композитор Камиль Чалаев, нынешний куратор Юрия Титова, разместил информацию о нем на сайте http://www.yuri-titov.com. Однако в претендующей на полноту и обстоятельность биографии Титова почему-то не указано, что он больше года жил у меня, в сквате рядом с метро Толбиак, по адресу: 10, rue Moulin de la Pointe, 75013, Paris. Я промывал ему гноящиеся, пораженные катарактой глаза и, усадив за стол, создавал условия для совместного творчества. Так мы нарисовали и сверстали десять пост-футуристических альбомов: «Троянский Конь», «Мыслящие Свертки», «Коробки»... «Троянский Конь» замышлялся как проект памятника иностранным влияниям во французской культуре, это были эскизы огромных чугунных помостов, устанавливаемых на четырех главных площадях Парижа и представляющих из себя копыта Троянского коня, незримо возвышающегося над «столицей мира», превосходящего по высоте Эйфелеву башню.
Альбомы эти, в полном соответствии с законом жанра, сгорели, когда я сидел в нантеррской депортационной тюрьме, а Юрий Васильевич, оставшись в ателье один, зажег ночью свечу, уронил ее и сослепу не справился с огнем. Сам он чудом остался жив, только очень обгорел... Но альбомы, альбомы...
(cм. зарисовки Мыслящих Свертков здесь: http://www.artmajeur.com/bogatyrev/)
Впрочем, кое-какие материалы у меня сохранились, в частности, запись доклада-перформанса, посвященного «самодвижным архивам» и феномену их воспламенения. Текст сей был обнародован в присутствие ведущего специалиста по русскому авангарду Жерара Коньо, а также писателя Павле Рака, эссеиста Андрея Лебедева и других.
О природе фантазии, помнится, там было сказано вот что: «...Неужели же весь я, со всем своим человеческим многообразием, превратился в какую-то ячейку, в восковой пентадодекаэдр, в котором огромная, неряшливая пчела Бахуса складирует по крупицам свою дурманящую амброзию?...» [331x249]
Юрий Васильевич Титов, 2005 год, Курмей
Начало жизни в Комитете Бездомных на Толбиаке было ознаменовано знакомством с Марией Мишал-Ковой (вероятно, она изначально была Михалкова, но на чешский лад), режиссером проблемных телепередач программы
"В театре выключат свет, и уже не важно, что изображать..." (Женя. "Мысли вслух")
-- В каком театре? -- поинтересовался Павел Дементьевич. (А речь шла о театре внутренней жизни).
"Заключительная часть изображения сопровождалась апплодисментами публики, которая даже привстала со своих мест, не ведая о том, что для того, ЧТОБЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ИЗОБРАЖАТЬ, нужно знать дистанцию между разумом и инстинктом. Иначе выходит не изображение, а самопроизвольное брожение образа"
Я знаю, вам хотелось этой роскоши –
Раскрыться совершенно неизвестному.
Поэтому останусь неизвестным.
Но все ж учтите, обращенье к неизвестному
Есть путь к нежданному,
Есть вызов новых сил,
Как заклинанье джинна из бутылки.
Тем самым положили вы начало
Событиям вне вашего контроля
Томас Стирнс Элиот. "Домашний прием". СПБ, "Азбука", 1999, пер.В.Топорова, с.24-25.
TOUT PRЕVOIR
(сборы в дорогу)
Когда Фритьоф Нансен собирался в плаванье, подготовка осуществлялась загодя. Сначала исследователь устанавливал на столе тяжелые фолианты, вычисляя, какой толщины должны быть книги, чтобы яйцо, помещенное между ними, не треснуло, когда их сдвигают край в край, а выскочило бы вверх благодаря своей обтекаемой форме. Затем он рассчитывал радиус окружности корабельного днища, сравнивая его с приблизительной толщиной арктического льда. Потом корабль строился. Наконец, в какой-то момент, невзирая на ошибки конструкции, на нехватку провианта etc., Нансен взмахивал рукой и кричал: "Поехали!"
Ю.Гагарину в этом смысле было проще: в дорогу его собирали другие, а расчетами заведовал академик Королев. Поэтому гагаринское "Поехали!" не аналогично нансеновскому.
Никаких собственных решений Гагарин не принимал, и его легендарное "Поехали!" было сказано сугубо из соображений декоративности (возможно, из страха).
НАЧАЛО (1)
1. Ателье на улице Ипполита Тэна
Я все стараюсь выстроить цепочку фактов последовательно, не перепрыгивая ради красного словца с одного на другое. И вновь, – уже в который раз? – убеждаюсь, как это непросто. Достаточно в перечень событий заронить только одну малую крупицу литературы, как вся хроника становится неправдоподобной.
Итак, Россию мы покинули зимой, в феврале 1993-го года: я, Ольга и дочери ее, Соня и Лиза. Нам с Олей было по тридцать лет, ну, а девочкам, соответственно, одиннадцать и шесть. Уезжали из Ужгорода на автобусе, напутствуемые моим дедом, Василием Васильевичем Лобановым. В момент отправления автобуса он с грустью сказал: «Прощай, Миша! Наверное, уж не свидимся больше...» Так оно и вышло... Дед, царствие ему Небесное, умер на Пасху в 1995-ом, и я не смог поехать на его похороны, так как к тому времени у меня не было ни документов, ни денег. До отъезда я жил словно в каком-то нескончаемом угаре: доморощенная мистика, бражничество, безумства, сногосшибательные идеи, артистизм, Измайловский рынок народных промыслов в Москве... Мы с Ольгой причисляли себя к нон-конформистам, независимым гениям, однако «идеализм» наш уже задыхался в материях обыденной (вне-социальной!) жизни, он праваливался в тартарары, и необходимость кардинального мировоззренческого сдвига ощущалась все острее. Инициатором отъезда была Ольга, это она добилась получения приглашения во Францию от экуменического монастыря Тэзе, куда мы, кстати, так и не добрались за все эти годы. Она, похоже, изначально предполагала возможность остаться за рубежом навсегда... Я же, после довольно-таки мучительных сомнений, не желая расстаться с ней, поехал в качестве «сопровождающего». Потом все обернулось по-другому. В какой-то момент я сделался для нее «сталкером», проводником в гомерический и ужасный мир нищеты парижского андеграунда, затем, надломившись психически, превратился в обузу, в монстра, в «опасного друга», и наконец, по прошествии лет, вступив на стезю духовного обновления, вынужден был приступить к формированию собственного пути, во многом обусловленного рождением общего с Ольгой ребенка, Даниила.
Всего этого мы, естественно, не могли предвидеть в 1993-ем году, пересекая на автобусах и электричках территорию Чехословакии и Германии. На вокзале в Париже нас встречал питерский приятель (впоследствие – друг и соратник) Леня Бредихин. Он на неделю приютил нас в своей комнате, в пригородном общежитии для беженцев, расположенном на территории Монжеронского замка (служившего в послевоенные годы детским приютом, а в семидесятые, стараниями коллекционера Александра Глезера частично преобразованного в «Музей современного русского искусства в изгнании»). Неделю мы осматривали живописные окрестности Монжерона, потом получили временную прописку в Красном Кресте, а вместе с ней и направление в благотворительную (то есть, бесплатную) гостинницу рядом со станцией метро «Шато Ландон», вблизи Аустерлицкого вокзала. Надо признать, что мы были исполнены наполеоновских замыслов, почерпнутых из воздуха, не имевших под собой никакой основы. Так, к примеру, нам почему-то казалось, что мы (никогда в жизни не имевшие дела с журналистикой!) легко сможем получить места в газете «Русская Мысль», если уж не обозревателями, тo на худой конец курьерами. Эта тема неоднократно обсуждалась, приводились все новые и новые доводы... но до дела так и не дошло. Году в 1998-ом, кажется, под руководством Н.Горбаневской, я пробовал свои силы в библиографических обзорах для «РМ», но все получалось как-то «через пень-колоду» и быстро заглохло.
Гостинница называлась «Эксельсиор»; из нее мы перекочевали в «Отель де Пари», находившийся неподалеку от площади Бастилии... Организация «Секур Католик» выделила нам небольшое пособие, что-то около 30-ти франков в день на человека, что в общей сложности составляло 120 франков. От пяти до пятнадцати франков тратилось на питание (пюре, хлеб и консервированный зеленый горошек), остальное категорически откладывалось «на черный день». Мы узнали расписание бесплатных раздач пищи и ходили все вчетвером, вместе с детьми, на площадь Республики или на Национальную площадь, а в иной день успевали даже в два места и, соответственно, оказывались обладателями двойного количества гуманитарных наборов, в которые входили банка рыбных консервов, кусочек сыра «Каммамбер», яблоко и половина французской булки, именуемой «багет». Я помню, как девочки восхищались найденными на улице игрушками...
!!!!!!!!!!!!ПРОДОЛЖЕНИЕ СМОТРИ В КОММЕНТАРИЯХ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
(11-ый уровень Петергофского общежития для студентов и сотрудников)
Женя и Павел Дементьевич обсуждают проблему красоты Нефертити.
Женя поет: «Шаганэ ты моя, Шаганэ». Начинает вышагивать под этот напев.
Павел Дементьевич говорит: «Экстоптити». Останавливается и смотрит на Женю.
УСЛОВНЫЕ ОБОЗНАЧЕНИЯ
Женя, как существо более подвижное, помечен буквой А.
Условные степени моторно-смысловых градаций Павла Дементьевича обозначены на линейной шкале «Level» как В (с нажимом), в (прописное) и слабое, поисковое В , а также градация пустот (пустые клетки).
Случаи совпадения мнений П.Д. и Ж. отмечены на шкале « А+В=…».
Случаи нащупывания разумных компромиссов в беседе никак не обозначены.
Случаи, когда Женя оживлялся сверх меры, символически изображены при помощи сигареты, подвязанной на нитке к фотографии общежитского коридора.
РАЗГОВОР
«А сигарета неплохо смотрится рядом с замурованными спичками», – замечает Павел Дементьевич Жене, указывая глазами на стену коридора, а пальцем – на сигарету, которую Женя никак не может раскурить. Собственно, с этой фразы и начинается их знаменательная беседа о красоте Нефертити.
« Экстоптити ? » – переспрашивает Женя.
Павел Дементьевич массирует указательными пальцами виски.
И больше здесь нечего добавить. Разве что отметить странное самоискоренение букв, участвовавших в построении фраз.
[666x806]В моих измененных интерпретациях выстраивались спекулятивные аналогии между вымыслом и действительностью. Так, я был совершенно уверен в том, что упомянутый Павел Дементьевич вскоре материализуется, и он материализовался-таки в виде издателя философского журнала "Ступени" Павла Кузнецова из Питера, с которым нас свела легендарная просветительница Татьяна Горичева.
Миросозерцанием моим руководила исключительно жажда курьеза, несопоставимости внешнего с внешним, а до сущностей мне, по большому-то счету, не было никакого дела.
Так же и ценность опекаемого Горичевой журнала "Ступени" представлялась, с позиций эстетики умопомрачения, не в том, что он стремился стать "независимой" альтернативой официальным "Вопросам философии", но в достаточно высокой концентрации в нем моментов случайных, дементализированных, субъективных и
недоказуемых:
"Если имя розы положить под язык... то оно превращается в имя раны."(В.Савчук. "Метафизика раны" – журнал "Ступени")
"Если имя – с какого-то перепугу – положить под язык, – переиначивал я, – то оно превращается в другое имя."
"Нам не дано предугадать..."
Провиденциальный экспорт словесного материала: мысленный канал между помыслом и промыслом.
[475x699]Слово как нравственный сигнал и слово как пластический материал: совершенно несовместимые модусы. Вовлекаясь в изящную словесность, теряем действительный смысл происходящего и начинаем повиноваться смыслу приписанному, фантазийному. Однако же жить "красным словцом" невозможно, куда ни обернешься, всюду паясничанье проглядывает. Позвонила мне знакомая поэтесса: "Недавно была в Рашке... А сейчас на бибике рассекаю, прямо из бибики тебе и звоню". Я в смущении молчу, не знаю что отвечать. А из трубки слышится: "Ты что такой сухой?" "Сухой, - отвечаю, - потому что нет нравственного сигнала". Так и не поняли друг друга, на разных наречиях изъяснялись. Однако паразитарное словечко "бибика" как-то приклеилось, сначала ко мне, а потом и к моему четырехлетнему сыночку Даниле. Это настораживает. Намеренная инфантилизация речевого быта тесно связана с бегством от действительности, с нежеланием обозначать реальное как реальное. Расслабленность? Малодушие?
Одно из самых сильных откровений последнего времени -- женщина как потаенные дрожжи, как носительница некой микрофлоры. Такой взгляд в чем-то противопоставлен эротическому подходу: никому ведь не придет в голову совокупляться с киселем из микроорганизмов?
ЖЕНЩИНА. Благодаря ее уникальной способности к порождению новой жизни, хочется рассматривать ее в сравнении с питательной средой, микрофлорой, дрожжами. Не грубо, по-толстовски, "самка Наташа Ростова", но и без пушкинского сердцеедства. Так бионика и микробиология приходят на смену романтизму.
[402x397]фотокомпозиция А.Очеретянского
МУЖЧИНА на станции метро Бузенваль. "Да-а... -- подумалось, -- похоже, едет-то он в никуда (глядя на лоснящийся пиджак с полустлевшими на сгибах рукавами и на антикварную бирку чемодана)". Но тут мужчина сей улыбнулся, и стало ясно, что направляется он "в никуда" не абсолютное, а умеренное, так как зубы (или протезы) у него были белыми, ухоженными...
Читаю газетные байки про художника Вильяма Бруя, про то как он якобы втридорога сумел продать свои картины миллионерше, удивив ее заявлением: "Мне все равно, сколько вы заплатите. Я работаю для вечности".
Подтекст -- между строк -- вот ведь какой ловкий пройдоха, саму вечность сумел продать!
Здесь обнаруживается нечувствительность -- наподобие дальтонизма -- к различению вечности (ноуменальная аттрибуция бессмертия души, "область прописки" бессмертной души) и +/- бесконечностью, феноменом оптическим, по-своему соприкасающимся с иллюзорностью.
НЕ ЖЕЛАЮТ ВИДЕТЬ ОБЪЕМ ВЕЩЕЙ И ПОДАЮТ ПЛОСКОСТНОЕ ВИДЕНИЕ КАК ОБЪЕМНОЕ, ДУМАЯ КОГО-ТО "НАДУТЬ", "ВЫЦЫГАНИТЬ" СЕБЕ АВТОРИТЕТ И РЕПУТАЦИЮ ПСЕВДОПОДЛИННОСТИ...
И потом, сколь бы талантливы ни были картины, они, тем не менее, остаются декоративным элементом, а приравнивать декоративный элемент к вечности -- несправедливо и неумно. Хотя бы уже по одному тому, что речь, в действительности, идет не о вечности, а о +/- бесконечности...
[478x682]Обгоревшая обложка альбома М.Богатырева и Ю.Титова "Солнце в колбе или алхимия ЧЕРНОВИКА" (1997)
ГАЗЕТНЫЙ СОР, ПРИСЛАННЫЙ К.КАВРАЙСКОЙ
В Москве, в Третьяковке, проходит выставка известного французского художника Вильяма БРУЯ.
...Он явился на встречу с миллиардершей в джинсах с дырками, драном свитере, туфлях на босу ногу, в сопровождении беременной жены и голодного маленького сына Яшки. Ротшильдиха спросила: действительно ли он автор произведений, которые она видела в кафе. Вильям это подтвердил. Она сказала, что у нее есть намерение их приобрести, но их дальнейший разговор будет продолжаться после того, когда художник объявит их цену. Вильям, глядя в потолок неожиданно произнес:
- А мне все равно.
Ротшильдиха с недоумением спросила:
- Вы, наверное, не совсем хорошо поняли мой вопрос? Я могу заплатить за вашу работу один франк, а могу один миллион франков. Есть небольшая разница в нулях. На франк вы не сможете купить даже стакан воды, а за один миллион вы можете прекрасно устроить свою жизнь в городе Париже. Так что назовите реальную сумму.
На что Вильям заявил:
- Возможно, это вы, мадам, плохо меня понимаете. Мне совершенно все равно, сколько вы заплатите, потому что я работаю для вечности.
Тут в воздухе повисла пауза. Ротшильдиха привыкла к тому, что все окружающие только и думают, как бы вытащить из нее побольше наличности. И она впервые столкнулась с тем, что человек не вымогает у нее деньги, а даже наоборот, как бы подталкивает к тому, чтобы она за копейки приобрела бесценные произведения искусства. Это настолько ее поразило, что миллионерша предложила цену гораздо более высокую, чем ту, за которую первоначально рассчитывала эти картины купить. И Вильям заработал свои первые и по тем временам довольно приличные деньги.
Но на этом дело не кончилось. Ротшильдиха позвонила своим приятельницам - Морганихе, Вандербильдихе и Рокфеллерихе. И сказала:
- Вот вы покупаете в Париже картины у разных аферистов, которые втюхивают вам их за миллионы, а я нашла великого художника, который работает для вечности.
"Свободный художник Вильям Бруй" - oзорные рассказы Александра Стефановича
7 Октября 2005
online газета
Смысл и значение предлогов. Предлоги - это своего рода пространственные ориентиры речи, элементы ее траектории. Знаки препинания - повороты и развилки, а предлоги - дорожные знаки. Нечувствительность к предлогам подобна неразличению инструментального состава бытия, причиной коего может быть либо глубочайшая бедность (физическая), либо невежество, либо абсурд.
Кто и зачем использует вилку в качестве ножа, а рояль в качестве сурдины?
Тот, кто не имеет предлогов.
На афишах Парижской Национальной Оперы (на площади Бастилии) заявлено следующее: "L'Amour des trois oranges. Serguei Prokofiev (1891-1953)". То есть, "любовь трех апельсинов", что выглядит гораздо туманней и двусмысленней "любви к трем апельсинам", наличествующей в русском оригинале.
С другой-то стороны (и без видимой связи с предыдущим замечанием, просто, как подумалось), "вежество" начетничества , равно как и "булавочная" эрудиция такого рода есть пример страдательного знания, не освященного ориентиром сердечного целеустремления. Обстоятельства знания застят его Причину. Предлог восседает во главе стола.
Зачем нужны приборы, салфетки, посуда, если блюда так никогда и не будут поданы? НЕ-ЕСТ-ест-ВЕННОСТЬ.
[325x508]Неразличение инструментального состава бытия ассоциируется ("каким-то боком", скажем так) с идеей смешанной техники, которая есть проявление СЕРЪЕЗНОГО СМЕХА ПО ПОВОДУ ИСПОЛНИТЕЛЬСКОГО КАНОНА. Смештех, по сути, это то, каким не должно быть поведение художника.
Мы располагаем временем ... но время также располагает нами, и если к данному факту отнестись психотически, то возникает это: "у времени в плену", а если вознестись мыслью ввысь, то на месте механического щелканья секунд обнаруживается существо надмирное, Господь... Не надо, однако, терять простое, обиходное определение времени. О. Василий Зеньковский писал о "бюджете времени". Это важнейшая отрасль внутреннего мира человека.
=== [475x680]
карточка 1: самодельное журналистское удостоверение, которое на протяжении нескольких лет было единственным моим удостоверением личности
карточка 2: пресс-карта Музея Будущего, изготовленная для мамы в сквате на улице Пастурелль
карточка 3: слева -- концепт: фотографию нужно рассматривать в двух положениях, приподнимая правый угол на 15°, тем самым достигается эффект необычного.
Слева надпись: "ШИЗ (Школа Изобразительных Искусств) строится как выставочный объект, занимающий 15-20 залов в экспозиционном пространстве. ШИЗ являет собой павильон, все стены которого представляют собой плостиковые полотнища, на которых фотографическим образом нанесены изображения карточек из картотеки
карточка 4: надпись: "Систематизация как жанр интеллектуального и художественного творчества. У.О. - условные обозначения; Т. - этика; Т.Т. - трактаты; L.M. - логотипическое мышление; A.S. - аббревиатурные списки; ОБРАЗЕЦ РАЗОМКНУТОГО ПОТОКА АББРЕВИАТУР
карточка 5: логотип "Концепция точки"