С утра я, помнится, сокрушался о том, что безнадёжно отстал от литературной современности. О модных французских писателях Мишеле Уэльбеке и Фредерике Бельбеддере знаю понаслышке, со слов своей приятельницы Кати. Но, положа руку на сердце, скажу, что стыдно мне не было. Скорее наоборот, мне было бы стыдно, если бы я принялся вдруг воспевать достоинства этих авторов или ругать недостатки. Как-то устал от похабщины, да и к цинизму не тянет, под каким бы соусом данные обстояния ни подавались. Не интересно.
Весь день провёл у типографского резака, подрезая свои книжечки, а младенец Даниил развлекал меня, зачитывая вслух --нон-стоп -- стихи Юнны Мориц. Наконец, он со вздохом захлопнул книгу и заявил: "Всё. Устал я читать". "Что, руки книжку листать устали?" -- поинтересовался я. -- "Нет, рот устал говорить".
Это цитата сообщения Bogatyr Оригинальное сообщение
он лайн кинотеатр
http://uletno.info/2008/02/25/sceny_seksualnogo_kharaktera.html
Это цитата сообщения Bogatyr Оригинальное сообщение
ужасные звуки
http://www.xage.ru/comments.php?id=1299
Позавчера тренер фехтовального клуба, который занимается с нашим шестилетним ребёнком, спросил Данилу, кем тот хочет стать, когда вырастет. Мальчик задумался. Сказать "стану дворником" (вернее, "листником", как он уже не раз говорил нам -- celui qui ramasse les feuilles) как-то неудобно. Вторая домашняя заготовка, "стану дедом Морозом", тоже не годится, так как тренер человек строгий, не замеченный ни в фантазиях, ни в шутках, ну и к тому же при данном варианте выходит, что Данила все свои надежды возлагает на глубокую старость, чего тренер опять-таки не поймёт. Тут ребёнок вспомнил третью свою идею: переплетать книги, и понял, что в данной ситуации это будет самый верный ответ. Непритязательно, но солидно и интеллигентно. Фехтовальщик был весьма удивлён.
Не успел я толком реанимировать в себе интерес к нему, как он уже умер (вчера, в возрасте 85 лет), предоставив мне лишь сожалеть да делать вырезки из газет. Газеты, впрочем, были весьма фривольны: "Автор нашумевшего в 60-е годы "ГУММИАРАБИКА" стёрся"... "Alain a été célèbre pour ses fantasmes sadomasoshistes, partaqés avec sa femme..." Но, с другой стороны, писчебумажный бульвар и как-то обозначил своё то ли уважение, то ли смущение перед эстетикой чистого стиля: "Подчас Роб-Грийе писал невесть что. Но никогда невесть как". Это я к тому, что не мог, ну не мог он по всем параметрам написать "Кто-то шагает, ещё ниже пригнув голову, усерднее заслоняя ладонью глаза " ("В ЛАБИРИНТЕ" СПб "Азбука" стр. 8), здесь чувствуется оболванивающее перо толмача, Л. Коган потрудился (-лась?) четверть века назад.
Между самолюбованием, самовлюблённостью и самолюбием петляет тропинка беспредметности. Ведь субъект неотличим от объекта, и ситуация выходит парадоксальная, так как субъект -- налицо, а вот объект отсутствует. Но раз они неотличимы друг от друга, то они оба отсутствуют, и субъект, и объект.
Данилка, вероятно, поддаваясь влиянию прочих школьников, иногда противоречит мне. Не то, чтобы прекословит, но всё-таки высказывает несогласие. Например, на мою просьбу уменьшать по возможности струю воды из крана во время умывания, требует разъяснений, зачем это нужно. Отвечаю, дескать, в Африке люди погибают от жажды, а мы тут воду зря льём, впустую. А Даниил мне возражает: "Да, но у нас-то вода другая, у нас вода из EDF, из парижского водоканала". Тогда я ему строго говорю: "Вода-то, может быть и другая, а ответ надо нести за всё. И потом, мировой-то океан один". Даниил задумался. Я ожидал, что он продолжит полемику, заявит, что вода так или иначе в мировой океан возвращается, но он, наверное, пожалел обезвоженных африканцев и уменьшил-таки струю воды.
В новогоднюю ночь Даниил был со мной, на работе. Он вырезал из картона 12 елочек -- по количеству месяцев в году -- и утром, вернувшись домой, мы пришпилили все эти елочки к пирогу, а потом вынимали по одной и вспоминали все события каждого месяца.
Кто не играл «панк-рок», тому трудно понять сей метод раскрепощения фантазии и инициативы, когда общая неподготовленность музыканта/поэта/вокалиста переплавляется в сумму богемных поведенческих изъянов, когда сама возможность тупо долдонить аккомпанемент на гитаре в два-три аккорда может быть «расцвечена» и подана как приправа, специя к блюду, состоящему из лирической гнусавости, подкупающего молодёжного цинизма и/или душераздираздирающего карканья. И вот специфический, подзаборный задор превращает все сбои, ошибки и прочую серость в аксессуары манеры, стиля...
Все эти мысли кружились в моей голове, когда я слушал записи группы «Последние танки в Париже». Есть у них даже песня «Панкрок», причём, кажется, само это слово выскакивает из субтильной глотки солиста «танков» Лёхи с каким-то изъяном. Хотя, может быть, это я сам из своего франкофонного далёка воспринимаю слово «панкрок» квази-фонетически, как неудачную попытку выразить по-французски некий плеоназм, что-то вроде «хлеба с хлебом» (опрощение «масла масляного»?): pain – [pAn] – хлеб + croque – [krO:k] – жратва, еда; составная часть слова croque-monsieur, обозначающего сэндвич из двух кусков хлеба, проложенных сыром или ветчиной.
Фотографии Bogatyr : Праздник света: ночные иллюминации в Шартре
Праздник света: ночные иллюминации в Шартре 20 сентября 2007
[544x699]
|
|
 |
 |
 |
 |
Под крышей Комитета Бездомных я провел три года, с 1995-го по 1997-й. В моем ведении были два помещения: маленькая однокомнатная квартирка на втором этаже и ателье, тридцатиметровая комната с проваливающимся потолком и съеденными грибком стенами на первом. По моей инициативе ателье постоянно реконструировалось: то стены обклеивались картоном, который мгновенно отсыревал, то потолок камуфлировался черным шелком, через неделю начинавшим провисать под тяжестью скопившейся пыли... По ночам мне страшно засыпать: кажется, что шелк вот-вот прорвется над изголовьем кровати. Из соображений самозащиты приходится взрезать ножом эти черные набрякшие паруса и подставлять ведро под удушливую струю сыпучих отходов. Соседи за стеной постоянно кашляют; сквозь сон чудится, будто это лают собаки.
Нищета обостряет и без того натянутые взаимоотношения, а затяжная депрессия придает им оттенок невыносимости. На улице перемигиваются зеленые неоновые кресты аптек. Я устраиваюсь в Макдональдсе у метро Толбиак, заказываю водянистый американский кофе и мечтаю о таблетке кодолипрана. Непрекратимая головная боль, развал в груди. Макдональдс – своего рода публичный клуб для людей, не имеющих быта. Здесь читают, пишут, спят, просто сидят и смотрят в окно пустыми глазами.
(«мыслящие свёртки») В 1997-ом году, силясь преодолеть унылое одиночество, я приютил полу-ослепшего старца, художника-мистика Юрия Васильевича Титова; о совместном с Ю.В. бытии и творчестве написано несколько очерков для нью-йоркского журнала «Черновик» и нашего парижского «Стетоскопа». Я промывал ему гноящиеся, пораженные катарактой глаза и, усадив за стол, создавал условия для совместного творчества. Так мы нарисовали и сверстали десять пост-футуристических альбомов: «Троянский Конь», «Мыслящие Свертки», «Коробки»... «Троянский Конь» замышлялся как проект памятника иностранным влияниям во французской культуре, это были эскизы огромных чугунных помостов, устанавливаемых на четырех главных площадях Парижа и представляющих из себя копыта Троянского коня, незримо возвышающегося над «столицей мира», превосходящего по высоте Эйфелеву башню.
Альбомы эти, в полном соответствии с законом жанра, сгорели, когда я сидел в нантеррской депортационной тюрьме, а Юрий Васильевич, оставшись в ателье один, зажег ночью свечу, уронил ее и сослепу не справился с огнем. Сам он чудом остался жив, только очень обгорел... Но альбомы, альбомы... Впрочем, кое-какие материалы у меня сохранились, в частности, запись доклада-перформанса, посвященного «самодвижным архивам» и феномену их воспламенения. Текст сей был обнародован в присутствие ведущего специалиста по русскому авангарду Жерара Коньо, а также писателя Павле Рака, эссеиста Андрея Лебедева и других.
О природе фантазии, помнится, там было сказано вот что: «...Неужели же весь я, со всем своим человеческим многообразием, превратился в какую-то ячейку, в восковой пентадодекаэдр, в котором огромная, неряшливая пчела Бахуса складирует по
НАЧАЛО...автобиографическое эссе EDITIONS StetopAris2007
(билет в метро) 06.06.1997. На станции скоростной электрички я обнаружил, что на покупку билета не хватает двух франков. Перепрыгнул через турникет и ринулся в набитый людьми вагон. Через сорок минут мне надо быть в Фонтеней-о-Роз, у меня занятие с детьми. Пересадка в Шатле. Контроль. Достаю из сумки газету бездомных «Фонарь» и с напускной озабоченностью прохожу мимо проверяющих. Обычное утро. Обычная модель поведения при безбилетном проезде. К продавцам газет у контролеров, как правило, претензий не бывает.
Станция «Фонтеней-о-Роз». По ту сторону турникетов – полицейский кордон. Вот тут-то меня и прошил испуг: отчаянно застрекотала строка расписания электричек, а мне показалось, что это стучит невидимая швейная машинка, которая, того и гляди, приторочит к рубахе и само сердце. Растерянный шаг в сторону. – «Я продавец газет». – «Ваш паспорт?» – «Оставил дома». Стандартные вопросы, стандартные ответы. Недолгие переговоры по рации. Полицейский фургон. Участок. Обыск. Досье. Отпечатки пальцев. Раздевают догола. Забирают шнурки от ботинок. Одиночная камера, без окон и дверей, а следовательно, и без времени. Попался я, как всегда, глупо. Глупее не придумаешь. Поздно вечером – еще один обыск и транспортировка в Нантер, в депортационную тюрьму.
НАЧАЛО...автобиографическое эссе EDITIONS StetopAris2007
Париж, Квартал Марэ 1997/1998 год
(Алик Гинзбург) Поэтические чтения мы организовывали постоянно, с периодичностью раз в два-три месяца. В «Русскую Мысль» заметки о чтениях отправляла Катя Каврайская, она подписывала их псевдонимом Иван Рублев. Как-то раз въедливый Алик Гинзбург начинает придираться к Кате. «Вы мне автора гоните сюда, автора! Где автор этих заметок?» – «Ну... Он уже пожилой человек, с больными ногами, вот и сидит себе безвылазно в Бургундии « – выкручивается Катя. Лицо Гинзбурга, затянутое по периметру седой шкиперской бородкой – этакий венчик человекообразной ромашки – заметно оживляется. – «Судя по вашим рассказам, ему лет этак шестьдесят-шестьдесят пять, то есть он мой ровесник. Тащите его сюда, я хотел бы с ним побеседовать» . Катя пообещала, что поговорит с автором, а в результате Иван Рублев исчез с горизанта года на полтора. Впоследствие мы хотели реанимировать сей псевдоним, чтобы подписать рецензию на сборник «Вехи вех» («Vivrism» Париж – «Борей» С-Пб., 1999) изданный актёром Владимиром Котляровым («Толстым»), но в какой-то момент внутренняя потребность полемизировать с Толстым отпала.
(Толстый...) Его имидж бесстыжего эксгибициониста и анархиста-бесссеребренника, призывающего к деноминации денежных знаков, уступил место образу обездвиженного «пожилого человека с больными ногами « не придуманного Катей, а реального. Котляров побывал вместе с православным писателем Павле Раком на Афоне, где атмосфера благотворна и душеспасительна. И думается, что душа его потянулась к очищению, даже несмотря на отягощенность лицедейством, на то, что поначалу он представился монахам ернически, как скромный издатель газеты «Вечерний звон» забыв упомянуть, что газета сия была сплошь пронизана сквернословием, матерщиной.
Незаконченная рецензия Ивана Рублева начиналась так: «Уже при первом, беглом знакомстве с детищем нашего парижского «нововеховца» становится ясно, что его не оставляет честолюбивое стремление прозвучать в модном контексте «конца века» . При этом известная тавтологичность, «заезженность» пролематики, которая, вкупе со списком авторов (Секацкий, Скидан, Погребняк, Крусанов...) была выхвачена то ли из метропольного журнала «НЛО» то ли из окружения Т. Горичевой, не позволяет говорить о «Вехах» как о явлении самобытном. Не из первых рук принято, и не своими руками сверстано, к сожалению. Вот если бы Толстый взялся за ремикс-издание сборника «Из-под глыб» тогда, может быть, его медную апокалиптическую трубу услышали бы и заспанные пассажира поездов, проходящих по станции «Balard» рядом с которой живет наш издатель, и русские люмпен-интеллигенты четвертой волны...»
(Генрих Сапгир и Эрик
Незадолго до закрытия сквата «Альтернасьон» я через бюро по трудоустройству поступил-таки на курсы французского языка, за которыми гонялся не менее года. На четыре месяца мне была положена стипендия, что-то около 500 евро в месяц. Так что теперь я даже мог себе позволить расслабиться, например, впасть в лежку на неделю, поддавшись симптомам простуды, благо, что студенту-стажеру, в отличие от производственника, врачи относительно легко выписывали открепление от занятий.
Заболев, я целыми днями курил гашиш, приносимый Лукасом или Димой Че: папиросы сворачивались одна за другой, так что к вечеру действие травы уже не ощущалось. Тогда я переходил с папирос на кальяны, наскоро смонтированные из пластиковых «пепси-кольных» бутылок... Кстати, в то время я уже отказался от табакокурения, здесь посодействовали мама (убеждением) и друг Леонид (личным примером)... так что «косяки» изготавливались из экологического безникотинового табака «NTB», приобретенного в аптеке. Несколько месяцев я был адептом миниатюрной трубки, позволявшей курить дурь чистоганом. Тут пример подавал наш перкуссионист Лукас, ухитрявшийся незаметно наяривать свою каменную трубочку даже в общих вагонах поездов дальнего следования.
В итоге по ночам меня выворачивал наизнанку кашель, а утром стоило большого труда не думать о зелье. Я, естественно, старался чем-то себя занять: разбирал какие-то вещи или перекладывал бесконечную вереницу бумаг. Но так или иначе в какой-то момент самоконтроль утрачивался, я опрометью срывался с места и начинал шарить под кроватью, надеясь отыскать выброшенную накануне пластиковую «бутылочку» с недобитым «кропалем». Сражаясь с самим собой, я прятал от себя эти пожухлые от дыма кальяны повсеместно – на кухне, в саду, в шкафу, в туалетном бачке... В самых неожиданных местах могли также оказаться и «кропали» – маленькие, похожие на крысиный помет кусочки гашиша, расчитанные ровно на один прием. Иной раз, когда зелье было на исходе, удавалось дотянуть «на чистяке» и до вечера. В таких случаях все делалось словно бы под видом подготовки некого события (например, написания стихов), однако в итоге так ничего не происходило. Подлинная задача такой «подготовки» в сознании не афишировалась, но я бы не побоялся связать ее с желанием «дотянуть на чистяке до вечера». Раскладываются листочки, затачиваются карандаши, даже ведутся какие-то предварительные записи... Но все эти действия носят подчеркнуто «нетворческий» характер. Зато потом, после глотка сивушного дыма, возможно, окажется, что это-то и было самим творением, что творческий акт застрял в только что отшелушившемся прошлом.
...И вот я снова в метро, на эскалаторах, в поездах и переходах. Это моя мобильная библиотека, раздвижная и скороспешная изба-читальня. О, писатель-эгоист, не желающий утруждать себя строительством характеров! Из года в год он носится со своей персоной как с писаной торбой, и все-то ему не так, все как-то невмочь оставаться наедине с собой. Кожура эгоизма заедает себя.
...Спускаюсь в подземную шахту, и там мне кажется, что шагаю я одновременно по двум противоположным платформам. Как субъект действия, направляюсь в скват расклеивать объявления о поэтических чтениях. Как субъект самонаблюдения записываю: «Всяк человек ходит под присмотром Господа. Только одни люди наблюдательное окошко держат открытым, а другие опасливо закрывают».
(Мишель Токио) ...Скват это средоточие невостребованностей. Возникающие здесь идеи асоциальны по сути и никогда не продуманы в подробностях. Наброски валяются повсеместно, вперемешку с ошметками жизнедеятельности и прочей рухлядью. Скваттеры как-то ухитряются выживать, сваливая все несчастья в общий котел. Страдания, буйства, истерики... все это плавает в кипящем бульоне коллективного безрассудства. Имеются рядовые солдаты беспочвенности, хунвэйбины и генералы. В 2000-ом году скульптор Мишель Токио изобрел бренд «Альтернасьон» для сквата на Национальной площади. Искусство как альтернатива национальному самосознанию? Как одна из форм низовой глобализации менталитета (при том, что глобализация сверху – это «альтермондиализм», всемирный капиталистический интернационал)?
...Я встретил на автобусной остановке Альберта, бывшего в 1994 году директором сквата – заброшенной лодочной станции на острове Иль де Жатт. Альберт с ходу пустился в длинные и путаные рассуждения о проблематике парижского нон-конформизма. В какой-то момент я потерял нить разговора, перестал понимать по-французски, и в сознании запечатлелась лишь последняя фраза Альберта: «...Все, что имеет шанс на популярность, должно быть законсервировано... наилучшим образом». Я уже зашел в свой автобус, однако не удержался и принялся отвечать: «При желании массам можно внушить все, что угодно»... На этом двери автобуса захлопнулись, и разговор оборвался на полуслове.
...В июне 2001 года в сквате «Альтернасьон» произошло внутреннее дробление коллектива. Со стороны, вероятно, это выглядело смешно: как если бы большая сочная тыква разрезала себя изнутри ножом на несколько неравноценных частей. Во-первых, здесь были «русофобы» – большая часть администрации (так называемое «бюро») вкупе с примкнувшей семьей художника Володи Вайнштейна (сей обидчивый и неуживчивый беженец из россий и америк, отец девяти детей, принципиально не говорил на родном языке, но изъяснялся на тарабарской смеси английского и французского). Во-вторых, группа «русофилов», то есть, скульптор Мишель Токио и видео-инсталлятор Франк Тибурс в окружении, собственно, русских –
НАЧАЛО...автобиографическое эссе EDITIONS StetopAris2007