Жарко вокруг и пусто.
Словно крюком под дых
смотрит кузнечик грустный
злобно на ртуть воды.
Видит он там такое!
Знать бы вот только что?
С эдаким "что" рекою
мысль кузнеца с мечтой:
как бы пойти по бабам!
Вот бы - по бабам, а?
Эх, поскорей! Когда бы?
Можно писать роман
о кузнеце зелёном,
ищущем жизни дно.
Мозг его опалён, блин,
силой, ему чудной.
Гложет змея-обида:
глядь,
не спросившись,
вдруг -
в теле растёт либидо,
будто бы в Риме - Брут.
Тесно либидо в теле,
знай, напрягает пах,
как дирижаблик - гелий.
Некогда есть и спать.
В свежем листе капустном,
в кустиках череды,
тонны четыре грусти.
Слёзы - что пласт слюды,
скрывший ряды фасеток.
Прыгнул туды, сюды...
В общем, клепает деток,
пах истирая в дым,
сильный мужик кузнечик
с вечера до утра
вечность чтоб обеспечить.
Где же мораль?
...прыг-трах...
Пожалуй, уже не осталось причины
для самосожженья вдвоём без остатка,
когда и гореть так немыслимо сладко,
что просто мечтаешь родиться лучиной!
И не было как бы, вздымавшейся валом,
и грудь, и дыханье стесняющей жути,
что это не в жизни, в её промежутке,
и чёрная сила-то лишь зазевалась.
Какие-то дали куда-то манили.
Мелодий и песен пропето немало.
Но быстро мы что-то с тобой оклемались.
И будто прошли мы не более мили.
Про будничность лодки, так велеречиво,
как ноги втыкаем мы слово за словом
в трясину тугую с названием "повод".
И топит болото нас неизлечимо.
Пустырником слов нам любовь занозило -
на тельце тщедушном сплошные нарывы.
***
...уже не зевает и скалится криво
не без основания чёрная сила...
Порой любовь немыслимо жестка,
и, будто пёс, зализываешь раны.
На лютне чувств мелодию сыграй мне,
чтоб я узрел твоих желаний скань.
***
Нет, не под силу северным ветрам
ни жар унять, ни пыл умерить с дрожью.
Не отступлюсь, и страсть моя похожа
на вечный май, на солнца луч с утра!
***
Залью пожар несмелостью, когда
ты рядом, то я будто столб из соли.
Губами губ коснуться ты позволь мне.
И не спеши, к тебе привыкнуть дай.
***
Я слышу голос лютни, это ты
сказала мне: согласна! Молча только.
И сердце мне кольнуло, как иголкой.
И отступила боязная стынь.
***
Настанет утро и проснётся свет,
а с ним и ты, мой свет безмерно яркий.
С тобой в жару мне, как в тенистом парке.
И будь со мной. И холод мой развей.
Дорога, дорога, дорога…
В окне – разночинность картин.
Отрыв от привычных порогов…
Понятий и лиц ассорти…
И вьётся поток разговора
по руслу изнанки души –
плацкартный, купейный и скорый,
стеснения блажь сокрушив…
Полощется правда в стаканах
и радует стук-перестук.
Не кажется чуждым и странным
рассказ из версты, да в версту…
Становятся ближе, роднее
попутный товарищ и брат.
Осталось порядком на дне, и
бутылка на розлив щедра…
Слипаются веки и нити…
Рассыпался ночи песок…
«Товарищ! Под N-ском толкните!»
«Пожалуй, и я на часок…»
Размазанный лес заоконный
верхушкой своею зардел.
По внутри-вагонным законам
под утро полтысячи дел…
На время немыслимо злиться,
тем паче – его углядеть.
Чужими становятся лица
родных накануне людей…
Блестя, пресмыкаются рельсы -
как мокрые змеи-ужи…
Расходятся люди и рейсы –
шкафы для скелетов чужих…
Ночная лампа лунисто светит,
селеной выстлав уснувший город.
Легли вопросы в постель ответов,
и пот вернулся обратно в поры.
Разверзли стены пещеры трещин.
Витрины съели зазывность полок.
Простором бродит, как призрак вещий,
ознобный, в общем, но летний холод.
Мелькают жизни в фонарном блюде.
Большие тени набрали веса.
Но летом краток недвижья студень,
вмиг станет быстро...
...а вскоре - тесно...
Воздух стал особенно прозрачным.
Желтизною тополь запестрел.
А какой-то припоздавший дачник
жжёт былинки летние в костре.
Снова удивление на лицах:
возраст лета до сединок зрел
на периферии и в столицах,
в полночь и на утренней заре!
Подступает к горлу тошнотою
желчь необратимых перемен.
И неясно - то ли плакать, то ли
колотушкой сторожа греметь,
чтоб не проскочил багдадским вором,
иль змеёю дымной не проник
пилигрим-сезон, несущий ворох
шелестящих выпавших страниц
из главы трёхтомного романа,
где росинки утра серебрят...
***
- Ой! У лета лошадь захромала!
- Добредёт до финиша помалу...
- Но падёт к началу сентября...
Сегодня нищим подаём не огурцы,
сегодня круглое едим, и не опасна
такая трапеза (писали мудрецы)
для душ погибших -
время яблочного Спаса.
Шарлотка, мёд, и спелый сладкий виноград
не принесут в желудки тягостей и жженья -
в холодном облаке - Фаворская гора.
Поскольку Спас -
сиречь -
Его Преображенье.
Не сотворим в умах пророка и царя,
вкушая яблоки и взор в иконы вперя.
Сошёл Отец с небес, пророкам говоря:
Он есть мой Сын.
Погибнет.
Вы -
твердейте в вере.
Стоял без слов Он, дивным светом обуян,
и сорок дней пути осталось только между -
Петровым словом:"... друг? Нет, друг ему - не я!..."
и этим мигом в ослепляющих одеждах.
Но дело всё ведь не в ответе на вопрос
о круглоплодных, мол, до Спаса их едим ли?
Не в том здесь суть, что поп (румян, длинноволос)
до сентября на вас наложит епитимью.
Съедая плод неосвящённый,
средь сует
сравни грехи -
хруст яблок,
или,
как Иуда,
за горсть монет в саду блаженного уесть?
*****
Сегодня Спас.
Для добрых дел созрели люди.
Пронзала о-СИ-нь че-РЕ-з лето в МИ.
Рас-СИ-пал август звёздную ФА-СОЛЬ.
Восток-ма-ЛЯ-р окра-СИ-л всё в кар-МИ-н.
СИ-ДО-й рассвет разучивает роль.
Вот птичий крик на СИ-п пе-РЕ-скочил -
Сорвал свой голос ут-РЕ-нний певец.
По-ЛЯ-МИ бродят жирные грачи.
В их перьях все цвета пе-РЕ-СИ-клись.
Край солнца вылил в утро ДО-мажор.
Напившись ночи, выпала роса.
РЕ-скинул руки ветер ДО-РЕ-жёр
И РЕ-зложил свой шум на голоса.
Болотный дым - как едкий септ-аккорд-
Разбить готов строй звуков в диссонанс.
Но жив оркестр, в-СИ-му напе-РЕ-кор -
плетёт венок из ут-РЕ-нних сонат!